– Твои мальчики, – рассмеялся Джанори. – Ученики, которые дороже родных сыновей. Не гневи Дарующего, твое счастье велико, но ты ослеп и не желаешь его видеть. Тебя любят и уважают, за тебя переживают, о тебе заботятся. Прими это и оставь пустые страхи прошлому. Жаль, нет времени поговорить… Ичи, ты записал все важное?
Сына вождя кивнул, вслушиваясь в неспешно приближающийся перебор копыт. Вышел на середину улицы – все верно: паж, отправленный за Шагари, привел пегого. Истратил на это простое дело куда больше времени, чем ожидалось. Потому что он, Ичивари, пока не умеет глядеть в души людей и видеть то, что так явно и зримо для гратио или деда. Да и для отца, пожалуй… Намерения. Мысли. Порывы и желания. Паж прибежал на конюшню, бросил на спину Шагари шерстяной потник, затянул широкий ремень, удерживающий это "седло"… и попытался прокатиться на священном жеребце. Иначе и быть не могло! Дальше тоже все видно отчетливо: Шагари терпит на своей спине только тех, кого уважает и признает. Или тех, кого просит везти его друг Ичивари.
– Сильно он тебя? – посочувствовал сын вождя пажу, хромающему и с трудом сдерживающему недопустимые для мужчины слезы. – Укусил или копытом достал? О, да ты дважды пробовал сесть в седло… мужественный поступок. Хоть и глупый.
– Трижды, – шмыгнул носом недоросль, втайне радуясь восхвалению своего мужества. – Потом я вспомнил, что дело спешное… Прости, Ичи.
– Сильно болит нога?
– Нет! Совсем не болит, ничуть…
Теперь по голосу пажа было ясно, что он уловил новую угрозу: сочтут больным и отправят домой. Ичивари подозвал коня и похлопал по шее. Шепнул в ухо:
– Слабый, ниже, – и пегий неторопливо подогнул передние ноги. – Джанори, садись в седло, – предложил сын вождя. – Полагаю, нам пора. Это ведь Банвас шумит. Значит, закончил записывать важное.
– Дом совсем маленький, – согласился гратио. – Вряд ли в нем есть что-то еще, подброшенное злодеями и не найденное. Но теперь мы будем знать это наверняка, и злые языки не пустят сплетню.
Он неторопливо подтянул сперва одну ногу, затем вторую, встал рывком, цепляясь за дверной косяк, и пошел к коню. Ичивари даже зажмурился от нового приступа острой вины. Как однорукий пережил зиму? Ведь едва ходит… и ноги у него болят. Застудил кости, не иначе. Говорят, есть такая болезнь, очень опасная и мучительная. Но гратио хорошо справляется, по лицу страдание не прочесть. Словно он – истинный махиг…
Шагари принял седока без возражений и даже встал с колен по возможности мягко, словно понял боль и проявил заботу. Впрочем, Ичивари все время стоял рядом и гладил коня, убеждая, что седок достойный, обижать нельзя. А заодно объяснял гратио, как следует вести себя, ведь бледный, судя по всему, впервые получил возможность сесть на коня и радовался с какой-то детской непосредственностью. Это было приятно и позволяло окончательно избавиться от бремени старой вины… За суетой Ичивари отвлекся от всего и заметил Банваса, лишь когда тот, покинув дом, сунул сумку с записями в руки сына вождя и, бесцеремонно отодвинув его плечом, встал у головы коня. Глянул на гратио снизу вверх.
– Ничего не нашли, о чем и записали в подробностях. Компаса тоже нет, – отчитался рослый махиг. – Куда двинемся дальше?
Гратио назвал имя и указал рукой на дом в конце улицы. Банвас согласно кивнул. Шагари без возражений ступил вперед, с белой ноги… А сын вождя рассмеялся, удивляясь себе. Пажи выбрали нового главного человека в большом деле, и это не он, это бледный Джанори! Еще бы – седок священного коня и самый умный из присутствующих, судя по тому, как он смог продвинуть дело одним разговором с бледным Маттио. Так почему в душе нет обиды, что сам ты отодвинут, что не на тебя глядят снизу вверх с уважением, не у тебя спрашивают, куда ехать, не тебе отчитываются? Ичивари еще раз улыбнулся. Странно: к гратио в душе нет ревности, даже наоборот – он согласен уступить право давать указания и рад помощи этого человека, который знаком много лет и до поры оставался чужаком.
– Труднее всего принимать решения одному, без права опереться на плечо друга или получить совет знающего, – негромко сказал Джанори, оборачиваясь и находя взглядом чуть отставшего сына вождя. – Подумай, Ичи, каково твоему отцу. Не скрою, осенью мы с Магуром поссорились тяжело и даже без надежды на примирение… Я убеждал его не уходить. Он же упрямо твердил, что обязан дать вождю свободу от своей тени… от этого общего нелепого убеждения, что все лучшее и важнейшее делает именно старый Магур. Мы так и не смогли прийти к общему мнению. Что ценнее – опора или одиночество свободы? Поэтому я и спросил тебя: не передал ли мне дед хоть пару слов?
Ичивари резко остановился, пегий конь всхрапнул и тоже замер, пажи недоуменно обернулись, оборвав на полуслове свою болтовню. Что же получается? Мало того что гратио умудрился ответить на не заданный вслух вопрос, так он еще и создал новую тайну, несколькими словами обрушив то, что казалось нерушимым… Ведь было понятно и не подвергалось даже малейшему сомнению еще утром, что отец и дед поссорились из-за него, Ичивари, из-за подло убитого каурого коня и неуважения вождя к словам и делам деда в целом… Ведь так? Он с осени знал, что именно так и никак иначе! Он слышал, как отец шумел и как плакала мама, а потом приходил ее брат и пробовал утешать и помирить их, но вышло только хуже. И вдруг гратио уверенно утверждает: дед собирался уйти и до той ссоры. Нет, не так: именно дед и хотел уйти, а отец был против! И сам гратио тоже, оказывается, был против… Мудрый дед Магур, если судить по словам и тону Джанори, сделал большую ошибку, покинув поселок? Или его неправота в том, что он ушел именно в то время и тем способом? Ичивари приблизился вплотную к всаднику и попытался прочесть хоть что-то внятное в темных глазах, упрятанных в черноту надбровий. Не справился, не высмотрел ответов в сплошной тени склоненного лица…
– Ичи, – мягко сказал Джанори, – я затеял сложный разговор в столь неподходящее время и при всех… при всех своих, при надежных людях, с двумя целями. Первая такова. Очень прошу: если ты готов принять мою просьбу как… наказание, пусть даже и по этой причине исполни ее. Поговори с отцом. По-настоящему, без попытки спрятаться от сложного за обидами или старой и не всегда полезной традицией скрывать чувства за каменным выражением покоя. Вы слишком давно не разговаривали просто как отец и сын, это тяготит вас обоих.
– Исполню, – серьезно пообещал Ичивари, прижимая руку к сердцу, а затем перемещая ее к правой душе в знак того, что сказанное обязательно.
– И вторая задача, – продолжил Джанори. – Постарайся очень внимательно восстановить в памяти: кто сказал тебе, кто внушил, что дед покинул селение из-за тебя? Кто именно и какими словами описал все, что ты вроде бы знаешь? Кто настроил тебя так, что ты стал отдаляться от своей семьи? Не хмурься, я говорю неприятное, но важное. И я хотел бы получить запись твоих воспоминаний для изучения обстоятельств пожара в библиотеке.
– Ты как-то иначе видишь события, – поразился Ичивари. – Разве есть связь? И что вообще может соединить то и это?
– Не что, а кто. Ты, Ичи, – вздохнул Джанори совсем тихо и задумчиво. – Именно ты – сын вождя, единственный сын, хоть и именуемый по традиции старшим! Твои сестры давно живут своими семьями, но внуков-мальчиков нет. Магур ушел из столицы. Спокойствие и благополучие мира леса так обманчиво… Подумай об этом. И еще подумай: если бы пажи не увидели свет в окнах библиотеки – а это случайность и, того вернее, благоволение к нам Плачущей или иных духов, – если бы Банвас и его мальчишки прибежали чуть позже, сколько бы уцелело домов на главной улице? А вот еще вопрос, худший. После пожара сколько выжило бы в столице бледных, объявленных врагами?
Тишина повисла долгая и тяжелая. Банвас нехотя нарушил ее, и слова ему приходилось буквально выдавливать, признавая явное и неприятное:
– Чар, воды в конской поилке кое-как хватило на малый пожар. Большая бочка на колесах, нашей бранд-команды, стояла пустая и сухая. Уже десятый день она в починке, мы устали набирать воду каждый вечер. Бочка рассохлась и дала течь… еще по весне. Мы бы ничего не потушили. Сгорело бы ровно столько, на сколько хватило бы жадности у большого пожара.
– Остановить его смог бы только воин огня, обрекая себя на тяжелейшую боль, а то и гибель, – совсем тихо, так, что слова приходилось угадывать, шепнул Джанори. – Ты бы принадлежал наставнику безраздельно теперь же, а не год спустя, после церемонии разделения души. Ты, единственный сын вождя, которого Даргуш совсем не хотел отдавать огню, особенно видя, как тебя душил по весне угар безумия… я-то знаю. Ичи, мы едва не оказались втянуты в войну своих со своими. Худшую из войн, в которой нет правых, совсем нет. И без всяких кораблей бледных у берега.
Ичивари вцепился в широкий ремень, удерживающий потник. Стер со лба невесть откуда взявшийся холодный пот. Он ощутил себя в родном поселке чужим, словно в каждый дом надо утром постучать впервые и каждому человеку заново заглянуть в глаза, знакомясь и пытаясь решить: друг или враг? Потому что все, к кому он теперь готов без страха повернуться спиной, легко поддаются учету: стоящие рядом Банвас и его пажи, отец и мама, дедушка, мавиви… и, вот странное дело! – гратио.
– Ичи, – голос гратио стал ровным и уверенным, – не надо отчаиваться. Ты молод, Плачущая явно благоволит к тебе. Замыслы тех, кто желал причинить вред зеленому миру, пока что рухнули. И шумно рухнули, это очевидно для тех, кто умеет смотреть и видеть важное. Теперь мы знаем: есть на этом берегу скрытый враг у всех нас, живущих одним народом. Враг, которому не требуется корабль, чтобы явиться и начать войну. Он мог еще вчера подкрасться незамеченным, а сегодня мы знаем о нем, значит, мы уже не беззащитны. И мы можем узнать больше: библиотека не сгорела, и то, что было для него опасно и важно, для нас – след и подсказка. Я говорю все это здесь и сейчас, потому что вам знать можно и нужно. Но записать на бумагу и рассказать хоть кому-то, кроме вождя, нельзя… Это тайна, Ичи. Мы не просто разыскиваем поджигателя дома. Мы пытаемся спасти наш лес и наш мир.
– Слушай, Джанори, хорошо ты сказал: "наш", – одобрил Банвас. – Надо с вождем поговорить. А то "бледные", "смуглые"… Я третьего дня в университете так одну наглую морду украсил – не желаю я зваться смуглым. Я махиг, и все дела. И все мои пажи – махиги. Даже тот, который кожей чуть посветлее. Хорошее решение, простое и правильное. Родился в лесу и не враг ему – значит, махиг. Родился в степи и родной ей – магиор, а если горы тебя воспитали – то, получается, ты макерга.
Банвас от избытка радости звучно хлопнул в ладоши и немедленно перешел от слов к делу – он всегда исполнял то, что считал важным, без задержки. Заставил пажа зажечь запасной факел, отнял у Ичивари сумку, выбрал самый ровный лист бумаги. Пристроился у плеча Шагари – и стал наносить на бумагу свои мысли крупным почерком, для передачи вождю. При этом он вслух проговаривал самое главное, да так зычно, что из ближних домов выглядывали бледные, опасливо косились и уже не уходили, вслушиваясь в выкрики: ведь точно так же оглашали новые законы.
– Мы все – махиги! – шумел Банвас. – Мы дети леса, у одних кожа – цвета секвойи, у других – черного дуба, а кто-то более похож на северную березу. Но мы деревья одного большого леса.
– Гратио, но тогда нет смысла в красном пере, найденном в доме Виччи, – осторожно предположил Ичивари. – Если поселок горит и нечто надо спрятать, если я принадлежу наставнику…
– Верно, – кивнул Джанори. – Перо, я согласен, идея более поздняя, поспешная и неудачная. Некто желал отвлечь вождя от правильных размышлений. Но как он успел подбросить вещь в дом? Времени было немного. Если конь останется у меня до вечера, если хоть один паж будет меня провожать, я попробую опросить всех, кто живет на этой стороне поселка. И может статься, найду людей с плохим сном и хорошим зрением…
Гратио чуть улыбнулся, погладил шею пегого коня, и стало понятно: ему очень нравится ехать верхом. Он, такой умный и уже немолодой, тоже немного ребенок. И ему приятно обнаружить в себе живую еще готовность радоваться малому и простому…
– Лучшего из вождей прошлого мы звали Секвойя, он был сын великого старейшины леса! – ревел Банвас, полнясь тем чувством, которое махиги именуют вимти, а бледные – вдохновением. – Его кожа была довольно светла…
Дверь одного из ближайших домов распахнулась, оттуда выбрались, цепляясь плечами за косяк, три косолапых широченных фермера – бледные по привычке звали так всех, кто возделывал поля. Подошли вплотную, сопя и рассматривая немыслимое: гратио, сидящего на священном коне… Старший фермер опер бронзовую тяпку о дорогу, облокотился на рукоять, отполированную многими сезонами работы. Младшие старательно повторили движения отца. По мнению Ичивари, смотрелось это не особенно мирно.
– К вождю пойдем, – прогудел старший, изучая самого Банваса и лист бумаги, уже наполовину исписанный. – И то, чем мы не березы?
Пажи, которые никак не могли представить себе столь разлапистые и массивные березы, дружно расхохотались, толкаясь локтями и предлагая свои названия пород для новой поросли леса. Ичивари задумчиво погладил круп коня. Видимо, действительно священного: стоило бледному Джанори сесть на его спину, и одно дело само собой превратилось совсем в иное… От дальних домов уже гудели голоса, спешили на нежданный среди ночи шум новые люди, в факельном свете их лица казались красными, глаза блестели. На Банваса смотрели с надеждой, вдруг позабыв запрет вождя покидать дома. Наконец к довольно большой уже толпе присоединились и несколько женщин. Старшая, седая и статная, хмуря брови, уточнила:
– Выселять нас отсюда невозможно! Мы здешние. Он верно говорит.
Сказанное вслух и донимающее с вечера болью всех – "выселять" – всколыхнуло людей, шума прибавилось, теперь уже несколько бледных разом жаловались гратио, а двое толкали в плечо Ичивари и уговаривали его, сына вождя, тоже посодействовать.
– И пусть Плачущая решает, велика ли полнота правой души каждого, – продолжал громко диктовать себе самому Банвас.
– Ичи, я опасаюсь, что бранд-команда умеет не только гасить огонь, но и разжигать пожары, – насторожился гратио. – Мы с тобой увлеклись разговором и упустили время, пока огонь был слаб… теперь гасить поздно.
Сын вождя еще раз огляделся и кивнул, ощутив в душе новую тревогу. Прежде он как-то не задумывался, а ведь в столице немало бледных! Тем более теперь, летом, когда сезонные работы на полях требуют особого труда и усердия. И каждый сейчас, как старик Виччи, боится лишиться дома и стать изгоем, и у каждого семья, дети… Ичивари решительно отодвинул старшего фермера, сопящего у самого плеча Банваса. Забрал исписанный лист, встряхнул, подул на свежие нижние строки, на очередную чересчур жирную точку, готовую пролиться слезной дорожкой.
– Все пойдем и скажем, что сосны, – малопонятно бубнил свое фермер. Покосился на младшую дочь, замершую на пороге дома, – тоненькую, босую, в грубом платьишке. Чуть подобрел лицом и тише добавил: – И даже ивы.
Он плотнее сжал тяпку. Ичивари почти виновато вздохнул: а действительно – каково? Они живут здесь от рождения, их младшие дети уже который сезон играют в оленей и охотников вместе с детьми махигов. И вдруг – выселение. В никуда, среди ночи, с позорным, как клеймо, обвинением невесть в чем. Или вовсе без обвинения, молча и страшно, под угрозой оружия. Вон – видно: возле ног девочки лежат наспех набитые мешки. И такие наверняка теперь готовы в каждом доме.
– Кто сказал, что будут выселять? – вслух удивился Ичивари, разворачиваясь лицом к людям. – Нет такого решения! Кто вам сказал? Это важно. Банвас! Запомни: днем обойти все дома и выяснить точно и подробно, откуда выполз ядовитый слух. Сейчас старшие пойдут вместе с нами к вождю. Они должны выслушать и всем рассказать: никого не выселяют, это ваши дома и ваши поля. Еще мы отнесем бумагу, написанную Банвасом. Она пока что не закон, и не скоро станет законом. Быстро большие деревья дел не вырастают из семян случайного посева. Но сеять надо, и ухаживать за ростком тоже надо. Мы идем. У-учи, Шагари. Не фыркай, все хорошо. Давай, с белой ноги…
Суеверность бледных ничуть не уступала этому же качеству смуглых. Люди расступились, сопя и пихаясь локтями, но как можно скорее создавая широкий проход для священного пегого коня. В задних рядах тихо, не громче лиственного шороха, шелестели голоса, продолжая перебирать имена стариков. А все взгляды были прикованы к ногам пегого. Шагари загарцевал на месте, даже чуть осадил назад, красуясь и радуясь вниманию – обычному для него, но всякий раз приятному. Затем встал ровно, замер и начал торжественно поднимать свою дарующую удачу правую переднюю ногу. Медленно, красиво, высоко – как учил его дед Магур, гладя шкуру и чуть постукивая прутиком под коленом. Ичивари много раз видел тайные занятия деда на конюшне. Ему, сыну вождя, это дозволялось.
Вниз копыто пошло с разгоном, резко. И встало на утоптанную землю звонко и отчетливо.
– С белой пошел, да так внятно, – умилился все тот же фермер. Отвесил тяжеленный подзатыльник попавшему под правую руку сыну. – Деда веди, чего замер? Конь вон, умнее тебя… дубины.
Ичивари с важным видом прошел к самой морде Шагари, поправил косицу с двумя перьями, взялся рукой за гриву, второй рукой поднял лист – и повел священного коня к дому вождя, стараясь не думать о том, как на сей раз отец накажет его. Он ведь умудряется любое поручение исполнить криво. И в нынешнюю ночь все двигает так, что кривее уже вроде некуда. За спиной слаженно шлепали босые ноги молодых бледных, щелкали по земле тяпки, шаркали башмаки стариков. Джанори негромко рассуждал о мире и покое, нарушать которые нельзя. Его слушали и все реже стучали тяпками, что не радовало, но слегка обнадеживало…
До главной улицы добрались быстро, поселок не так велик, чтобы шествие затянулось: один поворот с идущей вдоль опушки улочки к югу, движение по второй короткой, зажатой домами, еще поворот, уже на более просторную тропку, выводящую к конюшне Шагари. Отсюда видны и дом вождя, и библиотека, и темные дальние тени университетов… И плотно стоящие боевым порядком воины, перегородившие улицу. С оружием. Ичивари сжал зубы и сильнее вцепился в гриву. Перед рядом махигов замер ранвари – "воин, оберегающий искру огня духов". Как полагал теперь Ичивари, переводить на язык бледных слово следовало бы совсем иначе: "предавший закон леса" или "отвернувшийся от мавиви, упивающийся боем и силой"…
– Ичи, этот конь воистину священный, – тихо удивился Джанори. – Представь нас, здесь – и без Шагари.