Вот и сейчас Евгений мог поклясться, что ему и в голову бы не пришло класть находку на высокий старинный подоконник, да еще засовывать за тяжеленный цветочный горшок с монументальным кактусом, ощетинившимся могучими колючками.
"Не сам же он туда заполз? - возмущался про себя искусствовед, пытаясь выколупнуть камешек из-за допотопного глиняного страшилища и одновременно избежать соприкосновения с травмоопасным растением. - Действительно, чертовщина какая-то!"
Задача оказалась невыполнимой: осколок удалось зацепить кончиком карандаша лишь с бессчетной попытки, но руки все равно украсились добрым десятком царапин.
"Интересно: будет ли удобно в такой час будить хозяйку, чтобы добыть йод? - горестно разглядывал тыльную сторону ладони Князев, даже не пытаясь взять в руки проклятый камень. - Или плюнуть на дезинфекцию и надеяться, что давнишняя прививка от столбняка все еще действует?"
Впитанное с молоком мамы-медработника здравомыслие взяло верх, но Евгений все же ограничился полумерой, обильно смочив израненные руки лосьоном после бритья. Шипя при этом от боли не хуже разъяренного кота…
Лишь закончив с медицинскими процедурами, молодой человек вернулся к окну и не поверил собственным глазам: осколок, оставленный им на самом краю древней доски, много раз крашенной и теперь облезающей целыми пластами, непостижимым образом переместился почти на прежнее место.
"Бред! Галлюцинация!"
Князев схватил "беглеца" рукой и едва не выронил: таким неожиданно горячим показался ему камешек. Горячим и влажным. Пульсирующим. Живым!..
Удивиться толком искусствовед не успел: пальцы пронзила резкая боль, похожая на удар тока и…
…и пол увесисто врезал ему в висок.
Евгений, очумело тряся головой, сидел на паркете перед окном, за которым разливался сизый предутренний свет. Рядом валялся опрокинутый стул.
"Вот чертовщина! Уснул сидя!.. Все. Пора заканчивать с ночными бдениями. Дня ему, понимаешь, не хватает!"
Занемевшую от сна в неудобной позе руку терзала тупая боль, а кулак, в котором оказался зажат какой-то твердый предмет, никак не хотел разжиматься.
С трудом распрямив намертво склеенные запекшейся кровью пальцы, молодой человек долго с недоумением разглядывал черно-серый каменный осколок с бритвенной остроты краями…
* * *
"Нет, от хождения по улицам толку не будет, - твердила себе Вера, шагая по влажной от утренней росы брусчатке. - Да и внутрь выкупленного убиенными коммерсантами особняка меня тоже никто не пустит…"
Начинать нужно было с полного восстановления картины всех перемещений группы Шалаева по городу. В процессе обязательно должно выясниться что-нибудь интересное. Не мог же приезжий "крутыш" так восстановить против себя местную "братву" одним лишь своим появлением?
И нужно сказать, въедливая журналистка кое-что смогла нарыть. Там - пару фраз, подслушанных в очереди к почтовому окошку, тут - ворчливое замечание прохожей старушки… Жаль только, что все очевидцы сразу замыкались в себе, будто улитки, при первой же попытке навести мосты. Какие-то неправильные тут жили очевидцы - совсем не желавшие делиться с приезжим свежим человеком, благодарным слушателем…
Но и услышанных обрывков уже было достаточно для кое-каких выводов. Особенно примечательно звучали слова, привычно выхваченные натренированным ухом из невнятицы жужжания вчерашней толпы зевак: "И эти тоже… Сразу, как приехали, принялись болванов каменных расшибать…" Значит, кто-то и до несчастных кавказцев устраивал тут акты вандализма? Не шалаевские ли отморозки? Ведь перед их логовом тоже возвышается пустой постамент…
Недалеко от знакомой площади Вера замедлила шаг, стараясь придать себе вид беспечно прогуливающейся туристки.
Не торопясь она снова прошествовала вдоль узеньких фасадов домов-утюгов, подолгу останавливаясь перед каждой из скульптур, но все внимание ее было устремлено не к ним, а к высокой тумбе перед гостиницей. Еще от угла улицы она успела разглядеть ранее не замеченную деталь - какой-то темный обрубок на вершине пьедестала.
"Так… Теперь не торопясь к постаменту… Ого!"
"Обрубок" при ближайшем рассмотрении оказался не чем иным, как частью чьей-то ноги. Не человеческой, конечно, и даже не каменной, а металлической, вроде бы из потемневшей бронзы, но особенной роли это не играло. Совсем недавно здесь тоже была скульптура!
- Дедушка, - обратилась Вера к пожилому мужчине с ярким пластиковым пакетом в руках, неторопливо пересекавшему площадь в том направлении, откуда она только что появилась. - Извините, пожалуйста, вы не подскажете мне, что за памятник здесь стоял? На тумбе не написано ничего…
Прохожий охотно остановился и переложил тяжелую ношу из одной руки в другую:
- Как же, как же, стоял… Ленин тут стоял, вот кто. Ильич, стало быть.
- А что же его так неаккуратно снесли? - затаив дыхание, чтобы не спугнуть удачу, начала допрос девушка. - И вообще, столько лет прошло - могли и кого-нибудь другого поставить…
- Каких еще лет? - хмыкнул старик. - Да полмесяца не прошло, как его своротили! Стоял тут, болезный, никого не трогал, так нет: понаехали, накинули веревку, дернули машиной, и нет Ильича… А ведь лет сорок простоял!
- А кто дернул-то?
- Дернул кто? А те и дернули, которые на черных машинах иностранных прикатили. Повыскакивали, как хозяева, и давай все крушить… Докрутились, мазурики. Слыхала, как их того?.. Ну, того самого…
- Н-нет… Я только позавчера приехала.
- То-то смотрю - не видал я тебя раньше. И чего приехала? К родне или как?
- Да нет, не к родне. Просто слышала, что город у вас красивый, вот и заехала - по улицам побродить, полюбоваться.
- Да, городишко у нас знатный. Так крепко фрицы строили, что мы за полвека доломать не можем… Почитай, только у нас все как встарь осталось. Вот и едут теперь смотреть. Парень тут тоже все крутится, фотоаппаратом щелкает… Я его так прямо и спросил: зачем? А он: мол, искусствовед, статуи наши изучать приехал…
"Сосед мой, похоже, - подумала Варя, моля Бога, чтобы словоохотливый старичок не насторожился. - Тесен мир… Особенно здесь".
- Тут статуй всяких - не счесть! - увлеченно продолжал прохожий, аккуратно поставив звякнувший стеклом пакет на землю и хозяйственно прислонив к тумбе. - Еще до "Красного литейщика" тут их была тьма-тьмущая. Говорят, какой-то чудак здесь жил лет сто назад, до Империалистической еще, и штамповал их десятками. Весь город заставил! Так и помер, говорят, за работой. А уж потом немцы здесь завод построили, чтобы памятники делать. Свои, конечно, фашистские… Ну, а когда наши пришли, то не пропадать же добру - тоже стали лить. Вот этот Ленин, - старик хлопнул ладонью по краю пустующего постамента, - у нас и отлит был. Я даже помню, как ставили его… В каком же это было году?.. В сорок седьмом?.. Нет, Сталин тогда уже помер… Да, точно! В пятьдесят четвертом это было! Или в пятьдесят третьем?..
- А что теперь завод производит? - осторожно прервала хронологические изыскания девушка. - Тоже памятники?
- Какой там! - сокрушенно махнул рукой горожанин. - Пару лет еще после перестройки поработал, а там и встал совсем… Ленины наши вдруг всем опротивели, а других знаменитостей у нас и нет. Да и те, которых отлили, никому не нужны стали… А я ведь, девонька, сорок лет от звонка до звонка протрубил на "Литейщике"! Да-да. Как со срочной вернулся, так сразу и поступил. Сперва в литейку, а потом на участок формовки перевелся… Вот этими самыми руками формы готовил, - с гордостью продемонстрировал старик журналистке мозолистые ладони. - А сколько Ильичей из них вышло - не счесть… Наверное, в каждом третьем городе по Союзу мои куколки стояли… Как узнал, сколько эти изверги перекалечили, сердце зашлось… Фашисты, чистые фашисты!..
- Тебя за смертью посылать что ли, Митрич? - раздался откуда-то сзади возмущенный голос, и Вера, обернувшись, увидела мужчину, по пояс высунувшегося из окна противоположного дома-утюга. - Буксы уже горят, а ты с барышнями лясы точишь! Скажу вот Егоровне - выдаст она тебе скалкой по самые не хочу!
- Бегу, бегу… - виновато засуетился старик, подхватывая свой звенящий пакет. - Заболтался я с тобой, милая… Бывай здорова…
- А кто перекалечил-то? - безнадежно спросила девушка в спину торопливо удаляющегося "пакетоносца", уже не надеясь на ответ.
- Да те самые и перекалечили, - бросил тот, обернувшись на ходу. - Ленина сдернули и на завод покатили, байстрюки… Не сиделось им, паразитам…
Покидая площадь, Вера уже точно знала следующий пункт своего маршрута…
Тейфелькирхен, Восточная Пруссия, 1914 год.
- Вашбродь, - кинул к виску руку со свисающей с запястья нагайкой урядник Седых, едва сдерживая разгоряченного коня, нервно грызущего удила. - Город какой-то. Або деревня… Никого не видать.
- Так город или деревня? - подъесаул Груднев, низко склонившись над картой, пытался разобрать название населенного пункта в неверном вечернем свете.
Карта была дрянная, пятиверстка, к тому же трофейная, немецкая, а в языке теперешнего врага Алексей Владимирович, как ни крути, был не слишком-то силен. В корпусе все больше налегали на французский, словно надеялись, что Бонапарт вот-вот поднимется из могилы и снова, как сто лет назад, двинет свои "двунадесять языков" на Русь.
- Теу-фел-кир-шен… - кое-как выговорил он по-тевтонски тяжелые буквосочетания, рискуя сломать привычный к галльской напевности язык, прижав для верности крошечную типографскую строчку ногтем. - Теуфелкиршен… Там табличка с названием должна быть при въезде. Там так написано?
- Как? Те… И не выговоришь, прости господи! Длинное что-то написано, я, вашбродь, языкам-то не обучен, может быть и то самое.
- Ладно, - вздохнул офицер, складывая ветхую карту и пряча ее в сумку. - Один черт, нужно проверить… Со-о-тня! Малой рысью вперед. Карабины наизготовку. Если что - боя не принимать. Наше дело - разведка…
Странная какая-то начиналась война.
Русская армия пересекла незыблемую более ста лет границу Восточной Пруссии чуть ли не под барабанный бой, не встретив никакого сопротивления. Германские войска, не вступая в соприкосновение с русскими, быстро откатывались на запад, без боя сдавая ухоженные хутора, деревни и даже небольшие городки вроде того, который сейчас лежал перед казаками. Зачастую вместе с защитниками уходили обыватели, уводя с собой всю домашнюю живность, включая дворовых собак и кошек. В армии бродили упорные слухи об отравлении колодцев и съестных припасов, но пока что Бог миловал. Домов и овинов за собой никто не жег, мостов не взрывал, словно уходящие надеялись вернуться обратно в самом ближайшем будущем…
Единственное, что категорически не желали оставлять врагу отступающие, так это связь. Телеграфные линии обрывались, оборудование вывозилось либо приводилось в негодность, и все глубже втягивающиеся в "медвежье логово" русские авангарды оказались в положении своих пращуров, вынужденных отправлять донесения конными гонцами.
Радовали, конечно, ровные - не чета российским - дороги, превращающие лесистую территорию, по ту сторону границы слывшую вроде бы непроходимой, в некое подобие прилежно расчерченной гимназической тетради. А аккуратные верстовые, сиречь уже километровые, столбики по обочинам? А четкие, хотя и малопонятные, таблички с названиями, педантично, по-немецки, сопровождающие любое жилье, будь то город или деревушка в три дома, какая в России не удостоилась бы даже прозвища, разве что матерного? Да и домики те словно сошедшие с немецкой же рождественской открытки… Э-эх-ма…
Победители чувствовали себя на занятых землях так же, как сиволапый крестьянин, впершийся в грязных опорках на сияющие паркеты барского дома. Неуютно себя чувствовали. Совсем не хозяевами.
Сотня, ежеминутно ожидая треска винтовочной стрельбы, а то и пулеметного лая из подступающих сумерек, втянулась на пустынные, с первого взгляда, улицы города.
Непривычная для русского уха тишина окутывала хмурые кирпичные здания с высокими крышами и запертыми ставнями. Ни тебе собачьего перебреха, ни петушиного, как раз по времени, крика… Только цоканье стальных подков по стертым от времени булыжникам мостовой да редкий конский всхрап. Даже всегдашние балагуры затихли, как на похоронах.
Отряд проследовал по главной улице города до центра - площади перед островерхим зданием ратуши, украшенной памятником какому-то суровому военному в каске с острым шпилем. Там подъесаул Груднев приказал полусотне спешиться, а вторую полусотню отправил на поиски вокзала, который также предстояло занять.
- Если телефон или телеграф действует - сразу доложить, - напутствовал он хорунжего Лапнина.
* * *
Алексей Владимирович никак не мог уснуть, хотя без малого сутки, проведенные в седле, и двенадцатый час ночи на циферблате высоких часов, исправно тикающих в углу чьего-то кабинета, облюбованного офицером для ночлега, никак не располагали к бессоннице. Да и не жаловался никогда на сон тридцатитрехлетний подъесаул, до сих пор страшнейшей из болезней почитавший насморк. А вот поди ж ты! Битый час маялся уже на мягком диване, словно институтка, впервые ощутившая муки любви.
Груднев улыбнулся пришедшему на ум сравнению. Это ж надо такое придумать! Институтка. Барышня…
Совершенно некстати вспомнилась Лизанька, ее тревожные глаза перед расставанием, жмущиеся к материнской юбке Петенька и Машенька… Ох, как хотелось бы сейчас, чтобы сбылись тогдашние наигранно-бодрые слова о скором разгроме тевтонов и победном возвращении к Рождеству…
Почему-то не верилось офицеру в скорую победу, которую пророчили православному воинству все, без исключения, газеты. И дело даже не в том, что эта война - вторая в жизни Алексея. И даже не в том, что та - проигранная, никак не изгладится из памяти. Давило на душу что-то непонятное, необъяснимое, чего не было еще сутки назад, когда сотня выступала на рекогносцировку.
Устав бороться с бессонницей, подъесаул спустил ноги на пол и нашарил портсигар.
Не зажигая огня, он курил у окна, следя в старинном волнистом стекле за отражением светлячка тлеющей папиросы и атакующим его снаружи толстым ночным мотыльком, жаждущим расправиться с непонятным пришельцем.
"Единственный защитник Восточной Пруссии, сражающийся за нее… - проплыла в мозгу ленивая мысль. - Слабый, но бесстрашный. Немецкий мотылек против русской папиросы. Сюжет для патриотической пьесы… Почти стихи…"
Внизу, на площади, горели костры, окруженные греющимися казаками, но обычных смеха и прибауток слышно не было. Даже протяжных песен, полных вековой печали, в которой русский народ так же не знает удержу, как и в бесшабашном веселье, не доносилось с улицы. Похоже, что подчиненные испытывали то же чувство, что и командир. Черной угрюмой тенью вырисовывался на фоне костров памятник.
Докурив, Алексей собрался было затушить окурок о подоконник, но рука остановилась на полпути, и полуобгоревшая бумажная гильза нашла последнее пристанище в бронзовой пепельнице на столе.
"Не можем же мы, в конце концов, во всем оставаться "русскими варварами"".
Офицер снял с телефонного аппарата трубку и поднес к уху. Молчит…
Естественно, что немцы, эвакуировавшиеся из города, успели перерезать телефонные провода, а как доложил прискакавший от Лапнина казак - и вывести из строя телеграфные аппараты на почтамте и железнодорожной станции. Не так чтобы потом было невозможно починить, но надежно. Как всегда. Пресловутые немецкие аккуратность и педантизм.
Махнув рукой на всякий интеллигентский вздор, норовящий подточить боевой дух русского офицера, Груднев снова улегся на диван, укрылся с головой шинелью и упрямо сжал веки, твердо намеренный этой ночью урвать хотя бы несколько часов сна. И Морфей, испуганный решимостью своего подопечного, все-таки подступил к изголовью…