– Чудовище, – просто ответил я. Пускаться в долгие объяснения не хотелось. – Сейчас невидим, чтобы аппетит тебе не портить. Остров охраняю, на довольствии у одного колдуна состою. Хотя, признаться, от этого довольствия немного удовольствия, – скаламбурил я, не удержавшись.
– Понятно. А я птица вольная… за что и поплатился. Ох, грехи наши тяжкие, – вздохнул Семен.
– Кто вас разбил? Халландские викинги?
– Они, душегубы. Совсем житья не дают, душат нас на корню. Хоть в Новгород возвращайся.
– Не понял… Ты же вроде новгородец?
Семен внимательно присмотрелся к тому месту, откуда слышал мой голос, и, помедлив, спросил:
– Ты, Чудо-юдо, видать, давно на морях не бывал?
– Ну можно и так сказать.
– Оно и видно. Неужто совсем про Сарему не ведаешь?
– Впервые слышу. Просвети.
Краем глаза я заметил, что и Баюн навострил уши.
– Странно… Ну что ж, послушай. Если Крыма не считать, то в прежние времена морской торговли на Руси почти что не было. Из Новгорода путь в моря неблизкий. Но вот уже лет тридцать тому как продвинулись мы на запад и обосновались в Норове. Теперь уж и дороги проложены прямые, удобные. Сама Новгородчина ведет торг по рекам русским, а для заморья товар купцы в Норову везут, оттуда же – на Сарему, остров за землями эстов. Вот там, на Сареме, нынче самый край земли Русской. Оттуда и шведам грозим, и немцам не даем в Польше укрепиться. Оттуда и до прочего иноземья держим путь. Сарема – опора русского престола на морях. Да вот не слишком, выходит, надежная…
– Из-за викингов?
– В общем, да. Хотя в Бельты – это датские проливы, Большой и Малый Бельт именуются – викинги не лезут, все больше в водах Каттегата шалят. С датчанами у саремского купечества договор, но как только Бельт прошел – готовься ко всему. В Скагерраке тоже опасно. Прямых путей нет, а там еще Ла-Манш, и уж потом Атлантика. Сплошные хлопоты, так что обычно наши купцы только до французских берегов доходят. Самое то, чтоб до ледостава вернуться. Конечно, есть отчаянные головы, что и на два, и на три года в дальнюю даль идут. Те и до Испании доходят, да что Испания, и до Черной Земли – слыхал про такую?
– Это где негры живут? Люди чернокожие?
– Вот-вот. В последние годы, когда англы викингов из Скагеррака вытеснили, всем показалось, что теперь спокойнее будет. А халландские душегубы взяли да на юга подались, немцев и голландцев притеснили, и теперь мимо них не пройдешь: если на море никто тебя не тронет, так на берег все одно не высадишься. Многие до Англии ходят, пристают к берегу в Кенте. Оно, конечно, и передышка, и снеди пополнение, да что проку, если половину товаров тут же сбывать приходится? Англичане на сей счет ох как въедливы!
– То есть заморская торговля становится невыгодна? Это ты имел в виду, говоря, что Русь обратно к Новгороду теснят?
– То я больше про себя. Из Новгорода нынче многие в Норову или на Сарему идут, особенно с той поры, как викинги Скагеррак оставили. Среди прочих и я прельстился сказками о богатствах заморских. Прежде-то с отцом по Волхову ходили… Да искусили меня беси, жадность подвела, а пуще – поспешность неразумная. По Северному морю нужно большой ватагой ходить, оно безопаснее. А я очень уж не хотел время терять. Столковался лишь с двумя купцами, такими же торопыгами вроде меня, товары зимником до Клайпеды провезли. Места глухие, народ после немецкого владычества диковатый, но мирный. А там, как сговорено было заранее, купили корабли и подались в путь на страх и риск. Хотели до Испании добраться – нет, нагнали разбойники. – Семен горько вздохнул и налил себе полную чашу. – Беда! Жив остался – да радости в том немного. Застрял на чужбине…
– Не переживай, – утешил я. – Верну я тебя домой, есть один способ.
– Правду ли слышу? Спасибо на добром слове тебе, Чудо-юдо незримое, неведомое.
Благодарил он искренне, но радости в его глазах я не увидел.
– Ты как будто не слишком доволен?
– Одним возвращением бед моих не развеять, – ответил купец. – Придется Настасью неволить, кровиночку…
Он замолчал, и я не стал расспрашивать: тут явно что-то личное.
– Что-то Платона долго нет, – сказал я, поднимаясь из-за стола. – Это еще один обитатель острова, твой земляк. Пойду-ка поищу его. А вы пока с котом поболтайте.
Обломки встречались только на двухкилометровой полосе в юго-восточной части пляжа, дальше течение несло их мимо острова, однако Платон на всякий случай прошел и в ту, и в другую сторону с запасом. Я встретил его на северо-западной оконечности и отправил домой завтракать, а сам еще побродил между скал, но, как и ожидалось, ничего не нашел.
Вернувшись, застал следующую картину. Платон негромко наигрывал на забытой бравым саксонцем мандолине, а Семен и Баюн выводили на два голоса грустную песню:
Бежит, бежит реченька,
Ой, берег точит.
Ретиво сердеченько,
Ой, воли хочет.
Вдосталь, да не досыта
Беда лихая
Ой, кормила молодца
Чужбина злая.
Прими, прими, реченька,
Укачай волной,
Пронеси порогами,
Донеси домой …
Последнюю строчку Семен проглотил – меня увидел. Ну да, я же на берегу малахай-невидимку снял, сунул за пояс, да и забыл. Ладно, Платон в свое время сразу после крушения меня узрел, и ничего.
Купец гулко сглотнул, но с собой сладил:
– Так вот ты какой, Чудо-юдо.
– Именно такой. А что это вас на грустняк пробило?
– Да вот, наслушались трудных повестей о скитаниях купеческих, – пояснил Платон, задумчиво перебирая струны.
– Это была любимая песня моей Бабы-яги, – тихо сказал кот и, поднявшись, прошествовал мимо меня к двери. – Простите, друзья, я должен побыть один.
– Ты не печалься, Семен Алексеевич, – посоветовал ремесленник. – Тебе бы радоваться: живым остался, скоро дома будешь…
– Вольно тебе, бессемейному, советы давать! И то, по правде, дивлюсь я, Платоша, на тебя глядючи: не припомню в Новом Городе тебе подобных, чтобы по родной земле не тосковал человек.
– Вся земля Божия – человекам родина, – безмятежно ответствовал Платон. – Что мы хорошего делаем, чужие страны браня? Только иноземцев против себя настраиваем. А ведь со всеми можно мирно ужиться, коли не бранить, а присмотреться да понять края далекие. Что до семьи – прав ты, не сподобил меня Бог свой дом построить. Только вот сейчас я на тебя гляжу да думаю: а не к добру ли то? Вынес бы я восемнадцать лет в скитаниях, поминутно родных вспоминая? А так душа спокойна…
– Глупости ты говоришь, мастеровой, уж извини! – воскликнул Семен. – Душа спокойная – ровно кострище остывшее: не опалит, но и не согреет, пожару не учинит, но и приюта не даст. А русский человек – огонь!
– Потому и выгорает быстро.
– Пусть так! Другого мне не надо, уж коли жить – так жить. И пускай своим поспешеством, своей страстью к наживе я сродников под угрозу подвел, но покуда живице поборемся, еще посмотрим, кто кого.
– С кем же бороться собрался?
– С судьбой, – ответил купец.
– Да в чем проблема-то? – удивился я. – Что твоим сродникам угрожает?
– Нищета и позор, – был печальный ответ. – Всю семью свою я на Сарему перевез, дом в Новгороде продал. И все равно казны не хватило. И я, и спутники мои несчастные товар для земель чужедальних в долг закупали. Чем расплатиться теперь? А пуще того иная забота: в путь собираясь, мы с товарищами крест целовали в верности друг другу. Теперь я, один в живых оставшийся, да еще зачинатель похода, перед их родней в ответе. Вира с меня за погибших, что жизнь мне доверили.
– Нешуточное дело, – посочувствовал Платон. – Что же делать думаешь?
– Выкарабкаюсь! Плохо, что на Сареме некому за меня поручиться. Придется в Новгород писать, старым товарищам. Саремцы над нами подшучивают, но поручительство купеческой братчины Новгородской уважают. Оттуда и денег вышлют. Тоже в долг, конечно, но я вперед умнее буду, дай срок – рассчитаюсь. Да иная тоска сердце гложет… На многое деньги сразу нужны, и средство есть добыть их, но как подумаю о главном – хоть в омут головой, тяжелее прочих бед мне эта…
Купец, только что уверявший, и вполне убедительно, что, мол, еще повоюем, пригорюнился. Я подлил ему вина и нетерпеливо спросил:
– Да в чем конкретно дело? Начал рассказывать, уж говори до конца.
– Есть у меня дочка, Настасья, любимая… – выдохнул Семен.
– Младшая? – уточнил я.
– Не… просто единственная… от первой жены, от Марьюшки. Прибрал ее Господь, а мне в утешение Настасью оставил, – он еще помолчал, собираясь с мыслями, и поведал: – Глупый я человек. Наверное, не стоило второй раз жениться, но коли женился – изволь женушку в сердце принять. Ан не удалось… И, честно говоря, не слишком я о том заботился. Что при моих трудах, вдали от дома, и нетрудно. Этак вот за год вернешься домой на два-три месяца – много ли тебе от семьи нужно? Ну и что, что ждут не тебя самого, а барыши твои да подарки дорогие? Радуются – и ладно. А все равно стал замечать, что одна мне отрада в дому – Настасьюшка.
Возникла пауза, Семен погрузился в воспоминания.
– Грех мне такое говорить, – вздохнул он наконец, – но не рад я жене. Лучше бы мне вдовым оставаться с дочкой на руках, чай, няньку приискал бы. Так нет же, хотелось, чтоб в доме хозяйка была, как у людей заведено. Получил… Поедом ест она мою Настасьюшку! – неожиданно громко заявил он. – А я по своему обычаю несносному сколько лет не замечал, что в доме творится, чудо, что вообще углядел! Правда, и тут моя вина. Умна моя Настасья, и пригожа собой, и добра, да своенравна, все-то ей женихи угодить не могут: Я, слабое сердце, дочке всегда потакал, разбаловал. И до чего дожили – двадцать один год ей, а все в девках бегает. А Марфа, жена моя, и не чает уже ее спровадить…
Я чуть было не ляпнул: "Да разве ж это возраст?" К счастью, вовремя спохватился. В этой патриархальной эпохе – да, возраст, и еще какой. Причем бытует сие мнение отнюдь не из-за варварского пренебрежения к человеческой личности, которое авторы так любят приписывать "диким" историческим временам.
Просто успехи народной медицины, которой в мои дни принято петь дифирамбы, как ни велики в сравнении с банальной фармацевтикой, в былые века, к сожалению, не могли воспрепятствовать высокой детской смертности. А потому от женщин требовалось как можно раньше начинать рожать без передыху – и только так достигался прирост населения. В двадцать один год женщине ничего не стоило нянчить двух-трех бэби, а первенец уже мог бы переселиться из женской половины дома в мужскую.
Как, однако, велика сила привычки! Ведь вроде бы я все это где-то читал, слышал, знаю – но чуть было не влез с замечанием. Что ж, наша эпоха другая. Мы так старательно ценим личность, что стремительно доводим ее идеал до полнейшего инфантилизма. Здесь женщина, скажем, в восемнадцать – это психически взрослая женщина. В наше время моей последней пассии было двадцать три, но психологический возраст, как бы помягче сказать, колебался между тринадцатью и шестнадцатью.
Уважаемых феминисток прошу не беспокоиться и не вострить ноготки. У девушки был брат-близнец, чей эгоцентризм сохранился нетленным вообще лет с четырех…
Простите за лирическое отступление, это так, к слову пришлось.
Купец продолжал жаловаться на нелюбимую жену. Он, не задумываясь, признавал свою вину там, где ее чувствовал, причем его поведение ничуть не отдавало сценическим битием себя в грудь.
Волей-неволей мы с Платоном прониклись сочувствием к несчастной девушке (а надо сказать, о ней Семен горевал больше, чем о себе), особенно когда узнали, что бедняжке не избежать несчастливого брака со старым богачом – это и было то самое средство по-скорому раздобыть денег, о котором купец не хотел и вспоминать лишний раз. Если прежде Настасья могла себе позволить привередничать, то теперь она, добрая душа, конечно, еще вперед батюшки предложит такое решение.
Но, как видно, купцу и самому неловко было нюни распускать, вскоре он взял себя в руки и спросил:
– А скоро ли ты, Чудо-юдо, отправишь меня домой?
Я замялся.
– Отправлю-то хоть сейчас… Только вот сначала бы Рудю дождаться. Ведь обещал же он!
– У Рудольфия, я мыслю, дел теперь по горло, – усмехнулся Платон.
– Ну да, если он там и правда новую идеологию двигает, – согласился я. – Занятой теперь человек. Надо же было ему голову заморочить… Блин, аж перед историками неудобно. Но если все так, то Рудя просто свинтус. Трудно, что ли, кольцо с пальца на палец перекинуть? Забежал на пять минут: все, мол, в порядке, ребята, здоров, не кашляю, и вам того же. Ладно, предположим, он теперь среди своих, старые привычки вспоминает, а мы ему уже никто и звать нас никак. Но в таком случае где обещанные посланцы ордена, до дрожи заинтересованные в магической поддержке?
– Не пойму я вас, судари любезные, – покачал головой Семен Гривна.
– Да видишь, ерунда такая. Способ переброски человека до дому, до хаты у нас имеется, только он еще не опробован по уму…
– А давай я проверю? – предложил вдруг Платон.
– В каком смысле? Ты же никуда уходить не собирался.
– И не уйду. Просто слетаю на колечке волшебном в родной Новгород, осмотрюсь и сей же миг назад ворочусь.
– Не слишком ли это опасно?
– Думаю, нет, – уверенно сказал Платон. – Дело наверняка не в кольце, а в Рудольфии.
Я задумался. Вероятнее всего, ремесленник прав. Трудно предположить, что кольца – магическое орудие изощренного убийства или похищения. Охотиться таким способом можно только на знатных особ, и уже поэтому кольца должны стоить бешеных денег. Но если так, то Заллус не стал бы разбрасываться ими. Так что, скорее всего, Платон прав.
И все-таки на душе у меня было неспокойно, когда я принес ему одно из оставшихся колец, которые держал на полке.
– Ты хорошо подумал? Мало ли что…
– Да не волнуйся, Чудо-юдо, все будет хорошо. Как там колдун говорил – на левый мизинец надеть и пожелать? – уточнил Платон, взял из моей лапы кольцо и без лишних размышлений нацепил на палец.
И никуда не делся. Мы обменялись удивленными взглядами. Ничего не понимающий Семен Гривна глядел на нас уже с явной опаской.
– Может, на правую руку? – спросил Платон и тут же попробовал – с тем же результатом.
– А ты старательно место представил?
– Конечно. Самое памятное выбрал – харчевню Фомы Наумича у причалов, где мы всей артелью проживали.
– Ежели ты с помощью колечка хотел там очутиться, – подал голос купец, – то опоздал на семь лет без малого. Был тогда пожар великий в Новгороде, причалы погорели, несколько ладей, дома на берегу, а с ними и харчевня.
– Верно? Не путаешь ли, Семен Алексеевич?
– Еще бы мне путать – как раз на одной из ладей мои пожитки дымом пошли. Все помню…
Интересно, как с такой патологической невезучестью он вообще ухитрился стать купцом?
– Тогда все понятно, – сказал я. – Кольцо не может доставить тебя в место, которого нет.
– Куда бы попробовать? – почесал в затылке Платон. – Скажи, Семен Алексеевич, что в Новгороде не изменилось за восемнадцать лет?
Купец пожал плечами:
– Да много чего. Церквы белокаменные, палаты боярские, сколь помню, как стояли, так и стоят. Ну это навряд ли подходит, да? Торговые ряды…
– Точно! В церкву этак влетать грешно, боярские палаты я лишь издали видел, а вот торговые ряды…
Он снова окольцевался – и на сей раз исчез. Охнул изумленный купец, тревожно мяукнул неведомо когда вернувшийся кот. В полнейшей тишине мы прождали минуту, две… так, во всяком случае, нам показалось.
– И что… – начал было говорить Семен, как вдруг горница вновь озарилась электрическим просверком и на пол рухнул Платон… охающий, стонущий, в изодранной одежде и окровавленный!
Мы все трое бросились к нему, подняли на руки, усадили за стол. Я велел Семену взять рушник и промокнуть кровь на лице ремесленника. По счастью, путешественник не был ранен, а кровь обильно текла только из разбитого носа. Левое ухо распухало на глазах.
Я снял с шеи лечебный амулет и поочередно приложил к пострадавшим точкам. Платон прокашлялся и сипло попросил:
– Еще к пояснице, пожалуйста… ага, и ребрам, вот тут. Уф!
Семен налил страдальцу вина:
– Хлебни, взбодрись.
– А теперь говори, что случилось-то, – поторопил я.
– Кольцо работает, да еще как, – все еще морщась, объявил Платон. – Славно работает. Очутился я прямехонько на рынке, как задумал. В глазах еще искры плясали, ничего не вижу, только чую – на чем-то мягком сижу. И шум новгородский, тысячеголосый вокруг. И вот среди этого шума чей-то крик: "Вор, держите вора, бейте вора!" Я так еще глаза протер, головой помотал – любопытно стало, про кого кричат… Оказалось, про меня. Счастье, что я быстро это понял, – помолчав, заключил он. – Успел колечко перекинуть. Кстати, забери его, Чудо. Ага, подальше, подальше положи…
Уяснив принцип управления кольцом, Семен Гривна был готов отправиться на Сарему хоть в ту же минуту. И хотя, глядя на него, трудно было предположить, что еще сегодня ночью этот человек прощался с жизнью, барахтаясь в бурных волнах ночного моря, я убедил его повременить хотя бы до завтра, а заодно хорошенько обдумать свое возвращение.
В целом он произвел на меня приятное впечатление. Был простоват, чем, надо полагать, по большому счету и объяснялись его неудачи в бизнесе, зато прям и искренен. В меру практичен и в меру сентиментален, вспыльчив, но отходчив, набожен, но напрочь лишен фанатизма. Единственно, он никак не мог принять космическое спокойствие Платона, когда заходила речь о некоторых, с его точки зрения абсолютно безусловных понятиях…
– Возвращайся, Платон. Руси дельные люди нужны. Хоть бы и на Сареме – мастеровой толковый, вроде тебя, как воздух нужен. Озолотишься!
– Красно говоришь, Семен Алексеевич. Но для того ли живет человек на земле, чтоб в золотом гробу схорониться?
– Да разве в том дело? Кто богат, тот, стало быть, людям нужен. Или хочешь сказать, я за-ради золотого гроба тружусь? Так мое богачество – это и церквы, и приюты, а моя десятина – это и государева двора украшение, и Русской земли процветание! Так что ты не думай, богатство – вещь тонкая. Тут золотым гробом не отделаешься.
– Без меня Русь жила, без меня и проживет. Велика она, матушка, грешно и думать, будто в ней один человек что-то значит.
– А не грешно ли будет, коли каждый человек вот этак рассуждать станет? Ты не серчай, Платон, но я тебе так скажу: ленивый ты человек, вот что.
– Я-то? С младых ногтей руки покоя не ведали…
– То руки, руки у тебя трудовые, а душа – ленивая. Все-то ей невмоготу, ни пострадать, ни повеселиться не хочет. Вот оттого ты и не любишь о родине вспоминать.
– Да при чем же тут родина?