- Правильно. Только вот перед их величествами показаться всё равно придётся. Ох, Марвин, я же тебя предупреждал…
- Заткнись, а?
Но Петер был прав - показаться перед величествами пришлось, причём тем же вечером. Сломанное ребро помехой не считалось - Марвину приходилось продолжать воевать и с более серьёзными ранениями. К счастью, на сей раз обошлось без официальных торжеств. Королева приняла его одна - не считая, конечно, сонма придворных дам, среди которых была и Бьянка из Кудиона, нынешняя любимица её величества. Она исправно привозила Марвина к королеве каждый вечер, но больше они не общались. Марвину всё время казалось, что девчонка продолжает таить на него зло, хотя, по большому счёту, без него она бы ко двору в жизни не попала. На сей раз, поймав отнюдь не сочувствующий взгляд Бьянки, он лишь утвердился в этой мысли.
- Моя королева звала меня, - поклонившись, скучным голосом сказал он.
Ольвен сидела на маленьком троне в небольшом расписном зале, в окружении своей свиты, и не сводила с него сощуренных глаз. По одному только этому прищуру Марвин понял, что его дело дрянь.
- Вы не слишком-то низко кланяетесь, сэйр Марвин, - сказала она. Её голосок звучал звонко даже в маленьком помещении.
- Простите, моя королева, помятые рёбра мешают.
- Вот как? - Ольвен изобразила недоумение. - Где же вы исхитрились их помять? Уж не в объятиях ли слишком ретивой возлюбленной?
- Моя возлюбленная, бесспорно, ретива, но, к счастью, не настолько, - ответил Марвин, игнорируя хихиканье дам.
- Тогда вы, вероятно, дрались за её честь с каким-нибудь негодяем?
- Дрался, ваше величество. Но не за честь, и я не уверен, что это был негодяй. Во всяком случае, бился честно.
- В отличие от вас, - прищур королевы стал ещё уже, её красивых глаз за ним почти не было видно, и Марвин подумал, что она похожа на маленькую наглую крысу.
- Я частенько играю не по правилам, ваше величество знает, - беспечно сказал он.
- Знает! - резко ответила Ольвен. - Моё величество знает, что вы участвовали в кулачном бое и даже, говорят, убили кого-то! Ваше счастье, что наш король милосерден и к тому же слишком занят, иначе болтаться бы вам на виселице.
- Моё счастьё, бесспорно, только моё, - покорно ответил Марвин.
- Зачем вы полезли в эту гнусную драку? Вам войны мало?
- Воистину мало, раз уж вы изволили спросить. Ваш венценосный супруг, видимо, решил заморить нас миром до смерти. Надо же как-то снимать напряжение.
- Ваша дерзость начинает меня утомлять, - прошипела королева. Дамы перестали хихикать и притихли. Похоже, на сей раз Ольвен и впрямь разъярилась. И из-за чего? Неужто её так отвратила его побитая физиономия? Или, может, она почувствовала, что в последние ночи он был не так усерден, как в первые?.. А впрочем, оно и к лучшему, всё равно он не смог бы долго притворяться пылким влюблённым.
- Если я утомляю мою королеву, она вольна отослать меня восвояси.
- Мне намного больше хочется отсечь вашу дурную голову. И дерзкий язык заодно.
- Будет жаль, ведь моя дурная голова и, главное, дерзкий язык ещё успели бы отменно порадовать ваше величество…
Бьянка смотрела на него округлившимися глазами, дамы возмущённо переглянулись. Вот лицемерки! Ведь вряд ли среди них найдётся хоть одна, неосведомлённая об их ночных встречах. Ольвен выпрямилась, лицо её окаменело, зловещий прищур пропал, но взгляд не потеплел.
- Что ж, пожалуй, и впрямь подошло время нам отдохнуть друг от друга, мессер. Но я, видя ваше возмутительное беспутство, не могу так просто вас отпустить. В следующий раз вы снова кого-нибудь убьёте или сами убьётесь. Вашу удаль пора направить в иное русло. Вы говорили, у вас есть невеста?
- Есть, - чуя неладное, неуверенно кивнул Марвин, - Гвеннет из Стойнби…
- Вы немедленно отправитесь в Стойнби и женитесь на ней. Остепенитесь, там, глядишь, и буйства поубавится. Езжайте, сэйр Марвин, и до Покаянной недели привезите мне вашу молодую жену. Если вы явитесь без неё, вам снимут голову, обещаю.
Проклятье, она не шутила. На сей раз она не шутила. Вот стерва! Нашла таки на него управу. И отомстила заодно. Эх, прав был Петер, а я, дурак, его не слушал…
- Я не могу уехать, моя королева, - осторожно начал Марвин. - Сэйр Годвин, мой сюзерен, всё ещё остаётся здесь и…
- Оставьте сэйра Годвина на меня, - презрительно перебила Ольвен. - Если понадобится, вы сегодня же будете свободны от вассальной клятвы. Кроме того, не королевской ли фамилии вы служите прежде всего?
- Жизнь за ваше величество, - проклиная всё на свете, смиренно ответил Марвин.
- Вы хорошо поняли меня, сэйр Марвин из Фостейна?
- Да, моя королева. Как вам будет угодно.
- Я вас более не задерживаю.
Марвин снова поклонился, на сей раз - как мог низко, и вышел, скрипя зубами от вновь разыгравшейся боли в груди, а больше - от злости. Но ничего, зато теперь ему не нужно позволение Годвина, чтобы убраться отсюда. Правда, Стойнби было последним местом на земле, куда он хотел бы уехать…
Вернувшись к себе, он сразу завалился в постель и проспал до следующего вечера. И снился ему тот же сон, что в последние недели, из ночи в ночь: толстый мальчишка Робин сидит у костра, глядя на него влажными, восторженными глазами, то карими, то светло-голубыми, и воют волки, снег валит пеленой, а ветер треплет пеньковую верёвку, затянутую у Робина на шее.
Она пришла на следующий день, к вечеру. Ещё не стемнело, но влажный приморский воздух уже сковало лёгким морозцем и контуры туч смазались, сливаясь с небом. Наверное, море тоже потемнело, но из окон своего дома Лукас не мог его видеть. Впрочем, об этом он и не жалел - он недолюбливал море со времён своего побега из родного городка, его вечно укачивало, и он предпочитал сушу. Тем более что на море, по традиции, нет места женщинам, они все остаются на берегу.
Эта женщина была из тех, о которых грезят, подняв лицо к звёздному небу, когда вокруг на сотни миль - одна вода, и облик которой представляют, обнимая шлюху в первом же порту. К таким женщинам невозможно подступиться, похотливые взгляды отлетают от них, как горох от стены, и если даже удастся заглянуть им под юбку, там окажется ещё одна, и ещё, и ещё… а когда доберёшься до самого конца, вместо вожделенного тёплого тела там окажутся одни розы. С шипами в два дюйма длиной. Таких женщин хочется сильнее всего. И не важно, хороши они собой или страшны, как сам Ледоруб. Они никогда не выказывают своих мыслей. Они закрыты за семью печатями, как мощи Святого Патрица, хранящиеся в далёком храме на Персте, и так же непостижимы, как сам Единый.
Десять лет назад Лукас без памяти влюбился бы в эту женщину. И, без сомнения, теперь в неё без памяти влюбился бы Марвин из Фостейна. К счастью, его здесь не было.
Вечером второго дня после своего приезда в Турон Лукас стоял у окна библиотеки и смотрел вниз, где за воротами стояла Талита из Дассена. Она была всё в том же сером платье, выглядывавшем из-под куцей шубейки - мех то ли беличий, то ли собачий, узкий капюшон на голове, руки прячет в такую же невзрачную муфту. Она пришла пешком, видимо, жила недалеко, а может, жалела денег даже на извозчика. Лица её под тенью капюшона Лукас не видел, но знал, какое оно. Такое же, как вчера, в лавке Дорота. Если не ещё более суровое.
- Илье! - вполголоса позвал Лукас. Оруженосец, с интересом листавший какую-то книгу, вскинул голову.
- Да, мессер?
- Вчера, когда ты отнёс моё послание, кто-то шёл за тобой? Припомни хорошенько.
Илье задумался.
- Может быть. Я пару раз обернулся и видел какую-то девушку. Я сворачивал по закоулкам, и всё равно видел её. Но подумал, нам просто было по пути…
- Ясно, - кивнул Лукас, не отводя глаз от женщины. Уволенного вчера привратника никто не успел сменить, и она беспомощно, но упорно стояла у ворот, не стучала, не звала, будто знала, что он на неё смотрит. - Бегом вниз, отопри ворота и… приведи её сюда. Или нет, лучше в кабинет. Если она будет тебе отдавать вчерашний медальон, не бери.
"Хотя не думаю, что она это сделает", - мысленно добавил он. Иначе прислала бы со служанкой - той же, которая вчера следила за Илье. Нет, ей захотелось узнать, кто и почему о ней заботится. Она успела отвыкнуть от чего-либо подобного. Она подозрительна. И, проклятье, разве у неё нет на то оснований? Хорошо бы только её прозорливость и на Дорота распространялась.
Он отвернулся от окна - Илье уже и след простыл, только раскрытая книга лежала на краю стола. Какой расторопный всё же паренёк… "Мне будет его не хватать", - со вздохом подумал Лукас. Он взял Илье в оруженосцы два года назад и успел к нему привязаться. Во всяком случае, от мальчишки почти не было хлопот, а все поручения он выполнял на ура. Лукас пошёл к выходу, но задержался у стола и бросил взгляд на книгу, которую читал его оруженосец. Обе страницы занимали гравюры: светское изображение сцен из жития Святого Патрица. На левой - первая встреча с Ледорубом, на правой - Святой Патриц и какая-то женщина, явно обольстительница. Лукас перевернул страницу, бросил взгляд наугад и прочёл: "И тогда Дева Скал сказала Святому Патрицу: возьми мои руки в свои, и я скажу тебе то, что ты не хочешь слышать".
Дева Скал? Этой легенды Лукас не знал. Впрочем, кажется, на сей раз гравюры попались донельзя подходящие к ситуации…
Он снова прошёлся по библиотеке, вдыхая запах старых книг, сейчас отчего-то казавшийся приятным. Потом вышел, прикрыв за собой дверь. В конце коридора служанка драила лестницу. Филл быстро освоился с новой должностью и принялся наспех приводить хозяйское имение в порядок. Лукаса утомляла эта суета, но парня он не осаждал - пусть выслуживается, ему это, похоже, по душе. Проходя мимо служанки, Лукас скользнул взглядом по её вызывающе отставленным ягодицам, хмыкнул. Служанка обернулась через плечо и кокетливо зарделась. Лукас загляделся на неё, едва не споткнулся, переступил через валяющуюся на полу швабру, покачал головой.
- Осторожнее, девушка, - сказал он, и она покраснела ещё гуще, а потом заулыбалась. Ну вот, и что такого он, спрашивается, сказал.
Потом он вошёл в кабинет, прикрыл за собой дверь, скрестил руки на груди и спокойно спросил:
- Чем обязан благородной месстрес?
Она круто развернулась к нему. Капюшон соскользнул с головы, плотно укутанной тёмным платком, только один чёрный локон влажно блестел над высоким лбом. Её лицо было напряжено, взгляд испытующе бегал по его фигуре. Она вынула одну руку из муфты, протянула клочок бумаги. Её пальцы чуть заметно подрагивали. Да она в ярости, понял Лукас. Прямо-таки взбешена.
- Потрудитесь объяснить, что это значит, мессер, - сказала Талита из Дассена. У неё оказался очень приятный голос, даром что в нём прорывалась злость, и даром что при сложении и облике этой женщины ей полагалось говорить сухим сопрано, а не бархатистым, мелодичным контральто.
Лукас взял из её подрагивающей руки письмо, бросил на него взгляд, убедившись в том, что это именно та записка, которую он написал вчера вечером. Почерк, конечно, оставлял желать лучшего - и впрямь он вчера порядочно устал.
- А что это, по-вашему, должно означать, месстрес? - пожав плечами, сказал Лукас и вернул листок женщине. Она так растерялась, что взяла его. - Вы совершили необдуманный поступок, я помог вам его исправить. Что именно вас прогневило?
- Я не просила помощи, мессер, - вскинув острый подбородок, процедила Талита.
- Я знаю. Такие, как вы, её не просят. Я могу быть ещё чем-то полезен, или это всё?
Она запрокинула голову, глядя ему прямо в лицо.
- Я хочу знать, сколько вам должна.
Лукас вздохнул.
- Вы ничего мне не должны. Не знаю, с чего вы это взяли.
- Вы заплатили деньги, мессер, - как, оказывается, способен звенеть этот мелодичный голосок. - Зная, что мне не из чего вам их вернуть. Стало быть, вы рассчитывали на иное… вознаграждение. Я пришла сказать вам, что вы зря на него рассчитываете.
Лукас молча смотрел на неё. Она какое-то время выдерживала его взгляд. Если бы могла, она бы задрала подбородок ещё выше, а то и приподнялась бы на цыпочки, но мучительное презрение в её взгляде восполнило недостаток роста. Несколько минут висело тяжёлое неприятное молчание, потом женщина резко опустила голову и принялась судорожно рыться в складках плаща. Наконец извлекла из него тускло блеснувший медальон и… да нет, не швырнула - ни за что на свете она не смогла бы это швырнуть - положила его на стол и тут же отступила на шаг, словно боясь передумать.
- А поскольку я не могу ни вернуть вам долг, ни отблагодарить за… благодеяние, - пелену презрения прожгла капля яда, - я возвращаю вам то, за что мне нечем расплатиться. Прощайте.
Она двинулась к двери, но Лукас шагнул ей наперерез. Взял со стола медальон, раскрыл его, несколько мгновений смотрел на смеющиеся детские лица, потом, выбросив руку вперёд, развернул их так, чтобы женщина могла видеть.
- Это ваши дочери? Да?
Её губы дрогнули, и взгляд - тоже, но только на миг.
- Да, - надменно сказала она.
- Они мертвы?
Она промолчала.
- Отвечайте, месстрес, ваши дочери, изображённые здесь, мертвы?
Она по-прежнему молчала, но её губы теперь непрерывно дрожали, и она отвела глаза, не в силах выдерживать его прямой безжалостный взгляд.
- Это ваши дочери, месстрес, они мертвы, и эта вещь - единственная память, которая у вас о них осталась. Вы продали её, чтобы спасти от голода вашего оставшегося ребёнка, хотя ваше сердце обливалось кровью, ведь вы знали, что пройдёт несколько лет, и эти лица сотрутся из вашей памяти, и нечем будет её освежить. Судьба дала вам шанс вернуть эту ценность, сохранить эту память, и что вы делаете? Вы швыряете этот подарок судьбе в лицо из-за пустого тщеславия. Вы тщеславны, да, - повторил он, когда она вскинула голову, гневно сверкнув тёмными глазами, - раз думаете, что если некий человек, мужчина, делает для вас что-то, ему непременно нужно ваше тело. Меня не интересует ни ваше тело, месстрес, ни вы сами. Я привык брать то, что хочу, и если бы я захотел вас, я бы вас взял, и не смотрите так на меня. Повторяю, мне не нужны ни ваша благодарность, ни ваши дешёвые жесты. Вчера мне показалось, будто я знаю, что вы чувствуете… но я ошибся. По крайней мере, ваша гордыня мне непонятна и омерзительна. Так что извольте убираться, пока я не передумал и не забрал то, что вы мне так настойчиво предлагаете.
Он силой втиснул в её ослабевшие пальцы медальон и рывком распахнул дверь.
- В-вы… - запинаясь, пробормотала женщина; гнев сменился растерянностью, Лукас видел, что она поражена. Ещё бы, она ведь рассчитывала вовсе не на такой приём. Она попыталась овладеть собой и, стараясь говорить твёрдо, произнесла: - Вы заблуждаетесь, мессер, я просто не хотела, чтобы между нами остались неясности и…
- Разумеется, не хотели. Потому-то вы и пришли сами, а не прислали служанку. Вам хотелось увериться в том, что я вас таким образом домогаюсь, плюнуть мне в глаза и остаться с мыслью, что вы жертва обстоятельств и бесчестных людей. А лучше - лично услышать от меня заверения в моём бескорыстии и с чистой душой оставить эту вещь себе. Не выйдет, сударыня. Оплакивайте своё горе, но не сваливайте вину за него на других.
- Я хочу знать, - сказала она, глядя на него широко раскрытыми глазами. - Хочу знать, почему вы это сделали.
Лукас неприязненно посмотрел на неё.
- Много лет назад, сударыня, я совершил такую же глупость, что и вы вчера. Я продал за гроши память о… о той, которую не имел права забывать. И теперь я не помню её лица. Довольны? А теперь вон.
Она вышла, и он с силой захлопнул за ней дверь. Шаги раздались не сразу - она стояла в коридоре у двери, не двигаясь, и он тоже не двигался - они оба слушали тишину чужой неподвижности и чужого напряжения. Потом Лукас услышал, как она уходит - вовсе не тем чеканным шагом, которым мерила лавку ростовщика. Он знал, какое у неё сейчас лицо - знал и сухо улыбался, глядя, как лениво клубится пыль над столом. Пыль так и не стёрли, и она была вся в разводах - от бумаги, от книг. На краю остался смазанный овальный след от медальона.
Когда шаги стихли, Лукас подошёл к окну. Женщина шла к воротам медленно, будто ждала, что он окликнет её. У самого выхода она обернулась, и он задёрнул штору.
Ночью она прислала ему письмо. Сбивчивое, нелепое: среди всё столь же неприкрытой надменности сквозили нотки недоумения. Она писала всё то, что, должно быть, твердила в мыслях по дороге домой, то, что, как ей казалось, надо было сказать: что он не смеет судить её, ничего о ней не зная, что у неё есть причины относиться к людям так, как она к ним относится, что он вёл себя возмутительно и она оскорблена, что её муж вызовет его на дуэль… Письмо занимало две страницы и заканчивалось совсем уж истерически: его называли бездушным мерзавцем и проклинали тот час, когда он явился в Турон смущать душевный покой благородных месстрес.
Пока Лукас читал, Илье топтался рядом. Ухмылялся он как-то нехорошо.
- Кто принёс письмо? - спросил Лукас.
- Да так… девица одна…
- Что, ждёт ответа?
- Ждёт.
Лукас скомкал письмо и небрежно бросил его за плечо. Глаза оруженосца округлились.
- Так что передать девице? - выдавил он.
- Передай девице, что ответа не будет, - сказал Лукас. - И пальцем её не тронь. У тебя деньги уже закончились? Я тебе ещё дам, купи себе женщину. Но служанку этой лицемерной бабёнки забудь. А то её хозяйка нас обоих со свету сживёт. Да, кстати, и если эта девица начнёт тебя обо мне расспрашивать - молчи.
Илье хмыкнул, но пошёл выполнять приказ. Он никогда не обсуждал поручений, и это в нём Лукасу нравилось не меньше, чем расторопность.
Как и следовало предполагать, следующие несколько дней эта женщина не давала Лукасу спуску. Письма следовали каждый день, одно безумнее другого. Лукас не ответил ни на одно. С третьего письма месстрес Талита из Дассена стала называть его по имени - Лукас не удивился, хотя и не сомневался в Илье, ведь это было легко узнать у любого из слуг. Сперва месстрес Талита звала его "мессер Лукас", потом просто "Лукас", и, разрывая в клочки очередное послание, он дал себе зарок: прекратить всё это в тот день, когда она назовёт его "мой милый". До этого, к счастью, не дошло, хотя и легче не становилось: от проклятий Талита перешла к излияниям души, и уже в пятом письме каялась, что, долгими ночами вспоминая его слова, убедилась в их полной справедливости, что да, она непомерно горда, а далее следовали излияния жизненных обстоятельств, приведших её к этой гордыне, и прочее, и прочее… Последнее письмо, начинавшееся словами "Ваша жестокость лишила меня сна", Лукас даже не стал дочитывать. Крикнув Илье, он потребовал письменные принадлежности и написал первый и последний ответ - в три строки, где просил благородную месстрес Талиту из Дассена прекратить это безумие и оставить его в покое, иначе он будет вынужден сообщить о столь недостойном поведении её мужу.