Конечно, я хотел просмотреть записи о трёх людях, которые при дворе императора так неожиданно впали в безумие. Заремба, правда, утверждал, что это не важно для дела, но я, однако, предпочитал полагаться на собственную интуицию. Я не сомневался, что дела этих людей находятся в Инквизиториуме, ибо Святой Официум справедливо полагал, что существует мало вещей более ценных, чем сведения о горожанах. Конечно, собирали информацию только о людях значительных, либо тех, кто вызвал интерес инквизиторов. Я мог быть уверен, что найду там сведения обо всех членах императорского двора. Конечно, я получу доступ лишь к части дел, но я не сомневался в том, что информация о враче, конюшем и виночерпии не была наделена статусом особой секретности.
– После обеда я прикажу проводить тебя в секретную канцелярию, – сказал Эйхендорф. – Разберёшься, что там и как. Сам увидишь, как у нас всё хорошо упорядочено.
Глава аахенского Инквизиториума был прав. Когда я добрался до канцелярии и огляделся, то увидел, что все документы были отсортированы в алфавитном порядке, по фамилии. Я отыскал те, которые меня интересовали, и, к сожалению, был сильно разочарован. Там не было ничего, что могло бы мне пригодиться. Ибо меня не волновало, что Клузе любил развлекаться с молодыми дворянчиками, Гильдебрандт не пил ничего, кроме зелёных настоек, а Тахтенберг искренне ненавидел своего брата, который отбил у него невесту. Досье были полны именно таких деталей. То, что Клузе в пьяном виде заявил, что сложно найти собрание больших мошенников и воров, чем конклав кардиналов; то, что Гильдебрандт решительно противостоял безоговорочной вере в пользу лечения пиявками; то, что Тахтенберг однажды заявил, что у его гнедого больше ума, чем у канцлера Его Императорского Величества. Однако ничто не указывало на то, что этих трёх людей что-либо связывало, кроме того, что они были верными слугами Светлейшего Государя. Ничего не связывало их и с канцлером, если не принимать во внимание плохие отзывы, которые высказывал о нём Тахтенберг, но из того, что я знал, он был отнюдь не одинок в этом мнении. Не могло ли быть лишь делом случая, что они все трое страдали болезнью головы? Да, я знал, что можно подлить людям соответствующие отвары, после которых их умы улетали на крыльях безумия, но почему кто-то решил отравить именно этих троих? Я видел из их дел, что они были верными слугами императора, так что, возможно, кто-то попросту хотел навредить людям, близким к нашему правителю.
Близкие, повторил я про себя это слово, и вдруг меня осенила одна мысль. Оба, и конюший, и врач, обезумели, будучи в обществе Светлейшего Государя (я не знал, как обстояло дело с виночерпием). И тогда я представил себе, что я стою с другом, у которого из груди торчит стрела. На следующий день я провожу время с другим другом, и он тоже оказывается убитым. Можно сделать вывод, что стрелок стремится уничтожить близких мне людей, либо просто не может хорошо попасть. А целью на самом деле являюсь я...
Я положил все бумаги на место, и, хотя я знал, что они не дали мне никакой полезной информации, однако их чтение побудило меня задуматься. По опыту я знаю, что вы никогда не должны отвергать даже самых безумных гипотез и идей, ибо к цели ведут не только широкие тракты и мощёные улицы. Иногда место, которого мы хотим достичь, находится в конце заросших кустами тропинок. Раскрытие правды напоминает поход в густом лесу, где справится только тот, кто имеет смелость углубиться в чащу. Истина редко блестит, словно гладь озера под солнцем. Чаще всего она прячется в тени, среди истлевших пней, под покровом мха, где до неё доберётся только тот, кто не боится нагнуться и начать копать, хотя, казалось бы, такое занятие глупо и бесполезно.
* * *
Несколько дней я вёл примерную жизнь инквизитора, находящегося в гостях у других инквизиторов. Я вставал к заутрене, я посещал вечерние молитвы, я старался не бросаться никому в глаза и не делать ничего, что могло считаться необычным или предосудительным. На четвёртый день я начал жаловаться на головные боли и головокружение, на пятый упал в обморок во время богослужения, и тогда братья инквизиторы сами заставили меня лечь в госпиталь под чуткую опеку местного врача. Таким простым образом я оказался в компании страждущего Франца Лютхоффа.
С некоторых пор мои сны изменились. Когда-то я засыпал так глубоко, что даже воспоминания о ночных кошмарах оставляли утром лишь эфемерный след в моей памяти. Теперь всё было по-другому. Обычно мне снилось, что она садится рядом со мной и кладёт холодную руку на мой разгорячённый лоб. Она всегда улыбалась, и я всегда видел в её взгляде чистую, ничем не запятнанную любовь. "Мой рыцарь на белом коне", – шептала она, отчасти всерьёз, отчасти в шутку. Я хотел, чтобы сон не кончался, но он кончался всегда. Я просыпался с чувством пронзительного отвращения к жизни, которую я вёл наяву. К жизни, которую она никогда со мной не разделит и никогда не узнает, что я мечтаю утром прошептать её имя, так, чтобы она ничего не слышала, но почувствовала на своих губах мои и по одному их движению могла понять, какое имя я произношу. Я открыл глаза, и ещё мгновение мне казалось, что я вижу её лицо. Но уже миг спустя я видел лишь белый потолок лазарета.
– Нет. Никогда. Невозможно, – сказал я вслух самому себе. – Твои сны, Мордимер, не могут научиться этим трём словам?
Я могу управлять своей жизнью, но я не мог, не могу и никогда не смогу управлять своими снами. Видение, которое являлось мне почти каждую ночь, было словно сон нищего о кошельке, полном золота, мечта голодающего о свежем хлебе, грёзы умирающего в пустыне о воде, которая смочит его губы. Эти сны не могли принести ничего, кроме боли. Я читал когда-то, что умирающих крестоносцев посещали иногда обманчивые миражи голубых озёр, осенённых пальмами. Они ползли в их сторону, но лишь для того, чтобы окунуть руки в горячий песок и убедиться, что стремятся к недостижимой иллюзии. Я гнал эти сны, ибо я был достаточно умён, чтобы отличать реальность от миража. Я хотел забыть её голос, её лицо, её глаза, её улыбку. Я хотел, Бог свидетель, однако сны не давали мне забыть. Она писала мне. Примерно раз в неделю, каждые десять дней. Я внимательно читал эти письма, но ни разу ни на одно не ответил. Я знал, что когда-нибудь она перестанет писать. Я надеялся, что он забудет меня, так же как и я хотел забыть о ней. Я хотел? Или нет? Да, действительно, я мечтал, чтобы...
Рядом со мной кто-то громко и болезненно застонал.
Лютхофф метался в жару, и его лицо покрывали красные пятна. Он выглядел ещё хуже, чем в тот день, когда меня положили в лазарет. Несмотря на это, я узнал его с первого взгляда. Мы действительно вместе учились в Академии Инквизиториума, и я вспомнил, что он был тихим, спокойным и прилежным учеником. Никому не мешал, но, из того, что я знал, не удостаивался и чьей-либо особой симпатии.
– Франц! – Я взял его горячую потную руку. – Ты помнишь меня?
Он повернул голову и уставился на меня блестящими глазами.
– Нет, – прошептал он. – Кто ты?
– Мордимер Маддердин. Мы вместе учились.
– Морд… дин. Да, да… Ты поседел…
Что ж, это была, к сожалению, правда. В волосах всё чаще проглядывали серебряные нити, и в этом не было ничего удивительного, учитывая проблемы, с которыми мне приходилось сталкиваться почти каждый день.
– Я умираю, знаешь? – Вновь зашептал он.
– Даже не думай так, – запротестовал я, – ты непременно поправишься, парень.
Я утешал его, но выглядел он действительно плохо. Он, должно быть, потерял, по меньшей мере, фунтов тридцать, у него были потрескавшиеся губы, грудь вздымалась в неровном дыхании. Иногда он заканчивал выдох с трудом сдерживаемым спазмом боли. Я вытер пот с его лба.
– Принести тебе воды? Горячего бульона?
Он покачал головой.
– Меня сильно тошнит, – пожаловался он плаксивым голосом. – Что ни проглочу, тут же рвёт.
Мне сразу пришло в голову, что его либо отравили, либо чем-то опоили. Если бы не то, что за ним ухаживал врач Инквизиториума, да и сам Эйхендорф должен был интересоваться состоянием здоровья подчинённого. Если бы его хотел отравить кто-то из Инквизиториума, то, во-первых, они сделали бы это быстро и эффективно, а, во-вторых, безусловно, не допустили бы вашего покорного слугу к постели больного. Я не был большим знатоком ядов (хотя и мог распознать большинство самых популярных), но, по всей вероятности, никто бы не стал рисковать подобным образом. Конечно, сама мысль, что Инквизиториум стоял за отравлением одного из своих офицеров, была абсурдна. Мы знали лучшие способы избавиться от чёрных овец в своём стаде.
– Вот увидишь, мы ещё выпьем за твоё здоровье.
Он усмехнулся с явным трудом.
– Меня отравили, понимаешь? – Произнёс он и потерял сознание.
Я попытался привести его в чувство, но он не реагировал на мои усилия. Я тут же отправился на поиски врача, искренне надеясь, что его вмешательство принесёт положительный эффект, ибо очень хотел услышать следующие слова Лютхоффа. Медик прибежал без промедления, однако после осмотра Франца его лицо омрачилось.
– Долго не протянет, – постановил он. – Я сочту за чудо, если он вообще очнётся. Сейчас ему больше нужна забота о душе, чем о теле.
Он был искренне расстроен, но давно известно, что люди могут играть различные роли, как только им это на руку. Однако я как-то не мог себе представить, чтобы этот спокойный седой человек, вдобавок лицензированный медик Инквизиториума, травил своего пациента.
– Жаль, что мы не узнаем причин этой безвременной кончины, – сказал я.
– Что ж, и медицина иногда бессильна, – согласился он со мной. – И поверьте, что даже через сто или двести лет мало что изменится в этом вопросе. Механизмы действия человеческого тела настолько сложны, что один лишь Бог может познать все законы, которые им управляют. А мы всё ещё блуждаем, как дети в тумане...
Ну, хорошо, что хотя бы он представлял исключение среди адептов врачебного искусства, ибо большинство его коллег по цеху, как правило, были более чем уверены в себе, а смерть пациента могли оправдать чем угодно, только не собственной некомпетентностью или невежеством.
– Ну, тут ничего уже не поделать. – Он повернулся на каблуках. – Если он придёт в себя, зовите...
Я покивал головой и перетащил стул к кровати Лютхоффа. Я собирался дежурить возле него так долго, как только будет нужно, и выяснить, были ли слова "меня отравили" бредом смертельно больного, необоснованным обвинением, или же в них было хоть зерно истины. Если это зерно действительно было, Мордимер Маддердин намеревался его извлечь.
Наконец, я увидел, что мой товарищ просыпается. Я должен был это использовать, ибо осмеливался судить, что у него осталось уже не так много времени, которое он проведёт в этой юдоли слёз.
– Франц? Франц? Кто тебя отравил, друг?
Он никогда не был моим другом, но нас объединяло не только совместное обучение, но и совместно занимаемая должность. Кроме того, он умирал, а человек, лежащий на смертном одре, хотел бы иметь рядом друга.
– Отравил? – Повторил он, словно плохо понимая это слово. – Пить…
Я не дал ему воды, боясь, чтобы это ему не повредило, лишь смочил губку и промокнул ему губы. Он посмотрел на меня, и в его глазах за лихорадочным блеском я увидел тень сожаления об угасающей жизни.
– Обещали, – прошептал он. – Противоядие. Обещали…
Ха, неужели кто-то применил в отношении Лютхоффа издавна известный способ? Сначала ему подлили яд, а потом, чтобы держать его в повиновении, пообещали противоядие, угрожая, что, если он его не примет, то умрёт? С кем бы ни договорился Франц, он был обманут. Я, однако, должен был узнать, что произошло, и кому служил офицер Святого Официума.
– Ты не можешь умереть, друг, – сказал я ласковым тоном.
Ты не можешь умереть, пока не поведаешь мне все свои тайны, добавил я мысленно.
– Священник… – прошептал он. – Позови священника…
Я посмотрел в его глаза и увидел, что они пусты и мертвы. Тело ещё жило, мозг работал из последних сил, но зрачки уже не различали окружающего их мира. Я решил это использовать, прося одновременно Бога о прощении греха, который я совершаю в отношении умирающего человека.
– Хочешь исповедаться, дитя моё? – Я изменил и понизил голос, надеясь, что Франц не распознает обман.
– Да, да, да, – горячо зашептал он, схватив меня за руку.
Потом я слушал его исповедь. Долгую, нескладную, перемежающуюся лихорадкой, слезами, потерей дыхания и памяти. Он умер, прежде чем я успел дать ему отпущение грехов, и я даже воспринял это с облегчением, ибо благодаря этому не совершил ещё один грех. Я отошёл от его кровати и лёг на свою. Мне нужно было о многом подумать.
* * *
Смерть Лютхоффа не вызвала особых эмоций в аахенском Инквизиториуме, каждый из инквизиторов этого ждал, это был лишь вопрос часов или дней. И не надо было в этом случае искать ответ на вопрос "что случится?", но только на вопрос "когда?". Я уже добился здесь всего, чего хотел, но, конечно, не мог чудесным образом выздороветь. Инквизиторы, как правило, люди проницательные и подозрительные, и я не собирался подвергать их подозрительность и хватку проверке. Тем более что, лёжа в госпитале, мне не приходилось вставать на богослужения, меня хорошо кормили, и я получал книги из библиотеки. Посему можно сказать, что я весьма приятно проводил бы время, если бы не память об исповеди, услышанной от умирающего Лютхоффа. И осознание того, что мне нужно с этими признаниями что-то делать. Наконец я решил, что пришло время понемногу поправляться. На третий день после смерти моего товарища я принял участие в мессе и съел ужин в общей трапезной, на четвёртый день врач сказал, что в принципе я уже не нуждаюсь в его присмотре, и я вернулся в комнату, в которой жил раньше. На пятый день я договорился встретиться в городе с Хайнцем Риттером.
– Не хотели меня к вам допускать, – пожаловался он, как только меня увидел. – Якобы правила им запрещают, – его голос был полон презрения к столь глупому закону. – Я даже хотел протащить тайком бутылочку, чтобы вы там не скучали.
– Возможно, именно поэтому к больным и не пускают гостей из города. – Усмехнулся я.
– Ну, а теперь самое время пойти выпить, – постановил он.
– Тише, тише, я только встал после болезни, – охладил я его пыл. – Но у меня есть к вам другая просьба…
– Какая?
– В Аахене есть учреждение, в котором содержат сумасшедших. Не так ли?
– Ну, так.
– Вы знаете, где оно?
– И что такого интересного в том, чтобы посмотреть на дом для душевнобольных? – спросил Риттер.
– Кое-кто попросил меня проверить, не закрыли ли там его родственника, – соврал я.
– Молитесь, чтобы нет, – фыркнул драматург. – Потому что даже если он попал туда нормальным, то, безусловно, нормальным он оттуда не выйдет.
– Хм, – только и буркнул я.
– Я однажды видел такой дом при монастыре иоаннитов, – продолжил он. – И монахи, надо признать, хорошо заботились о больных. Но здесь… – Он махнул рукой.
– Откуда вы знаете?
– Мне нужно было, как бы, убедиться... – Он слегка смешался, но тут же обрёл уверенность. – Я писал драму, в которой появляются сумасшедшие, – пояснил он, – и я хотел своими глазами увидеть, как они себя ведут, что говорят, вы понимаете: гримасы, движения, всё прочее...
– И что? Вы были довольны увиденным? – Он вздрогнул.
– Отстаньте. Сами увидите, что и как.
– А кто управляет этим домом, если не монахи?
Он задумчиво уставился на меня.
– Знаете, мне не пришло в голову спросить… Но если богатые господа открывают приюты для сирот, то почему бы кому-нибудь не открыть заведение для душевнобольных?
– Наверное, вы правы, – ответил я.
– Нашли же вы занятие в такой прекрасный день, – пожаловался он, когда мы уже протискивались среди уличной толпы. – Нет, чтобы пойти выпить вина, поговорить, спеть или посетить каких-нибудь благородных дам, а ему только хочется посмотреть на психов.
– Бывает, – сказал я, мимоходом ломая палец вору, который попытался пошарить по моему поясу.
Риттер услышал крик и обернулся, но никого не увидел. Мы двинулись дальше.
– Это бывший винный склад, – сообщил Риттер, перекрикивая толпу.
Мне это ни о чём не говорило, поскольку я не знал Аахена, но я надеялся, что поэт ведёт меня правильным путём. Наконец, мы прибыли на место. Участок был окружён деревянным забором, а на его середине стоял деревянный барак.
– Что-то он маловат, – сказал я.
– Само заведение находится в подвалах, – пояснил он. – Я ведь вам говорил, что здесь когда-то был винный склад. А где же хранить вино, как не в подвале?
Двери в барак были открыты. За уложенным на козлах столом сидело двое заросших мужчин, одетых в грязные и рваные кафтаны.
– Чего надо? – Раздражённо спросил один из них.
– До меня дошли слухи, что среди пациентов находится родственник моего друга. Я хотел бы на них посмотреть.
Я вытащил серебряный трёхкроновый и бросил на стол. Мужчина ловко схватил монету двумя пальцами.
– Почему бы и нет, – буркнул он и поднялся с места. – Идёмте, ну... господа, – добавил он немного любезнее.
Он открыл дверь, ведущую в тёмные сени. Я увидел идущие вниз крутые ступени.
– Если у вас найдётся пациент, которого кто-то опознает, не будет ли каких-то проблем с тем, чтобы его забрать? – спросил я.
– Должно быть согласие родных. Хотя, небось, нет у него семьи. Тогда забирайте себе друга или родственника, только отблагодарите заведение каким-нибудь пожертвованием.
Он забренчал ключами и принялся сражаться с неподатливым замком. Дверь была солидной. Деревянная, но укреплённая железными полосами.
– И много у вас таких людей? Без семьи, без друзей? Неизвестного происхождения?
Он некоторое время помолчал, но не потому, что не хотел отвечать, а, вероятно, лишь пытаясь понять мои последние слова. Я знал, что он будет пытаться быть полезным, поскольку рассчитывал, что у моей серебряной трёхкроновки были в кошельке сестрички, которые тоже могли к нему попасть.
– Много, – ответил он.
– Я слышал, брат элемозинарий иногда вам помогает…
– Ну, – он оживился. – На днях они забрали троих таких, чтобы их вылечить.
– И удалось?
– А мне почём знать. – Пожал он плечами.
Я заметил, что Риттер внимательно на меня смотрит. Мне было интересно, понял ли он уже, что мы пришли сюда не в поисках пропавшего родственника одного из моих друзей.