- Тогда живи, - разрешил Ашгарр. Хотел ещё что-то сказать, но заметил свежую рану на моей спине и осёкся.
Пока он ковырялся в шкафах и антресолях, я успел постоять под душем, смазать рану бальзамом собственного изготовления (аль мы не маги-чародеи), натянуть свежие шмотки и приступить к супу, который был чудо как хорош.
Я уже заканчивал, когда Ашгарр появился на кухне.
- Всё, - доложил он.
- Упаковал? - спросил я.
- Упаковал. В простыни. А потом ещё и в целлофан.
- Целлофан-то откуда?
- Холодильник когда купили, помнишь, упаковку на балкон кинули, так и валялась до сих пор.
- Говорил же, пригодится. А ты - давай вынесем, давай вынесем.
Ничего Ашгарр мне на это не сказал. Некоторое время наблюдал за тем, как я энергично работаю ложкой, после чего спросил язвительно:
- Слушай, Хонгль, а тебя не выворачивает?
Я оторвался от тарелки.
- Ты это о чём?
- В квартире два трупа, а ты наяриваешь, как ни в чём не бывало.
- Вот ты про что, - ухмыльнулся я. - Не-а, не выворачивает. - Зачерпнул со дна гущи погуще и, прежде чем закинуть в рот, в свой черёд спросил: - Смотрю, потянуло на труды знатоков инфернального.
И кивнул в сторону лежащей на разделочном столе книги Томаса Манна.
- Потянуло, - признал Ашгарр.
- Чего это вдруг?
- Да так… Даже не знаю, почему. Как-то само собой получилось. Подумалось, что самоубийство вещь заразительная, и вот…
- Стоп машина.
- Что?
- Говоришь, подумалось? Тебе?
- А что?
- Да ничего, просто точно знаю, что эта мысль сегодня приходила мне.
- А разница?
Тут Ашгарр был прав, на самом деле так получается, что разница нет никакой. Абсолютно никакой. Такая вот загадка природы.
- Ладно, проехали, - примирительно сказал я. И отложив на край тарелки лавровый лист, поинтересовался: - Ну и с какого боку в этой теме Томас Манн?
- С нужного, - ответил Ашгарр. - Ты в курсе, что целая толпа его родственников покончила жизнь самоубийством?
- Так уж и толпа?
- Сам посуди: отец, сестра, ещё одна сестра, жена брата, сын. Сын вообще уникум, четырежды пытался убить себя. Представляешь?
- Кто хочет, тот своего добьётся, - напомнил я расхожую истину.
Ашгарр кивнул:
- Спору нет. Во всяком случае, этот точно добился.
- Застрелился?
- Нет, снотворным закинулся.
- Бабский способ, ни фига не офицерский.
Поэт тему - офицерский, не офицерский - развивать не стал, резюмировал:
- Если тезис о заразительности суицида верен, то история этой странноватой семьи является наглядной тому иллюстрацией.
- Даже сомневаться не стоит, - заметил я. - Зараза эта заразительна. Даже больше скажу - заразна. Чума эта бубонная. Натурально.
Отодвинув от себя пустую тарелку, я с довольным видом откинулся на спинку стула и спросил:
- Ну и как на твой вкус товарищ пишет?
- Да ничего так, бодро, - ответил Ашгарр. - Нобелевскую премию, согласись, абы кому не дают.
- Не соглашусь. Бывает всяко.
Ашгарр спорить со мной не стал, раскрыл книгу там, где было заложено стариной почтовой карточкой с изображением химеры, охраняющей Собор Парижской Богоматери, и зачитал:
Во время сборов Григорс сказал своему помощнику:
- Не падайте духом и не качайте головой! Так уж написано мне на роду - потягаться с этим злодеем. Я одолею его или погибну. Если я погибну - что за беда? Моя жизнь - не ахти какая потеря. Этот сильный город будет и впредь сопротивляться Козлиной Бороде ничуть не хуже, чем до моего прибытия. Если же я одержу верх, страна будет освобождена от дракона.
Закончив чтение отрывка, Ашгарр положил закладку на место и захлопнул книгу, а я так прокомментировал услышанное:
- И будуть люды на Земли.
- Какие Люды? - не понял Ашгарр.
Я выбрался из-за стола, дошёл до мойки, сунул тарелку под горячую струю и только тогда объяснил:
- Це мрия, яку поэт Тарас Шевченко уявыв в видомий поезии: "Врага не будэ - супостата, а будэ сын, и будэ маты, и будуть люды на Земли".
- Это ты к чему? - не понял Ашгарр.
- К тому, что драконов, если верить поэту, в будущем не будет. А если помимо Охотников, ещё и вампиры на нас начнут с финками-заточками кидаться, столь грустная будущность наступит весьма скоро.
- Судя по всему, с этим согласны не все. Кто-то ведь нас сегодня выручил.
- Тут ты прав, - согласился я. Впихнул тарелку в сушилку и, вытирая руки хрустким, расшитым легкомысленными васильками, полотенцем, добавил: - Знать бы ещё, кто этот "кто-то".
Подступив, Ашгарр похлопал меня по плечу:
- Что, господин маг, не любите быть объектом в чужой игре?
- Нет, господин поэт, - подхватив его иронический тон, ответил я, - не люблю. Люблю быть субъектом. И только в своей. - Глянул на часы (было уже два сорок восемь) и спросил: - Не знаешь, случайно, где "косуха" Вуанга?
- В коридоре на вешалке, - ответил Ашгарр.
Показав знаменитым ленинским жестом на выход, я произнёс картаво:
- Впегёд, товагищи. Пгамедление смегти подобно.
И подтолкнул грустно вздохнувшего поэта к двери.
Поначалу мы хотели управиться за одну ходку, но затем решили богатырей из себя не корчить, и спустили сначала одно тело (затолкали в багажник), потом второе (кинули на заднее сиденье).
- Куда? - поинтересовался Ашгарр, когда отъехали от дома.
- На Кудыкины горы, воровать помидоры, - брякнул я, потом снизошёл: - Скоро сам увидишь.
Пока неслись по опустевшему, погрязшему в бесконечном дожде, ночному городу не произнесли ни единого слова. Молчали и тогда, когда выехали с подтопленных центральных улиц на затопленные улицы окраин. И только когда вырвались на Александровский тракт, мокрая полоса которого скакала по сопкам вдоль стен угрюмого, жутковатого, непроходимого леса, Ашгарр осторожно поинтересовался:
- Так что там у тебя было в Запредельном?
- Летал, - просто ответил я.
- Летал?
- Угу, летал. Летал-летал и долетался. В смысле долетел. До города счастья долетел.
Тема поэта заинтересовала и весьма.
- Что это за город такой? - спросил он.
Я ничего ему не ответил. Просто врубил магнитолу, выбрал нужный диск и сделал так, чтобы всё за меня в лучшем виде объяснил Ашгарру солист группы "Ай-Да":
Похожий на сон, город спит,
Как капля воды на листве дерева-вечности.
Кто ты, усталый путник в стране грёз?
Золотой треугольник в небе -
Это герб города Золотого Дракона.
Когда стихли последние аккорды, Ашгарр уточнил:
- Насколько я понимаю, ты, счастливец, побывал в городе своей мечты?
- В точку, - сказал я, дал протяжный сигнал и лихо обогнал перед носом встречного микроавтобуса груженный трубами УРАЛ.
- То-то поначалу так было хорошо, - расплылся в мечтательной улыбке Ашгарр. Лицо его при этом стало походить на морду дельфина.
Я кивнул:
- Поначалу - да, хорошо. А потом я вспомнил, что мечта не может стать явью. По определению не может. И чего-то так, знаешь, затосковал.
- То-то потом стало так грустно, - проглотил улыбку Ашгарр. Потряс головой, стряхивая дурные воспоминания, и поинтересовался: - Ну а что дальше приключилось?
- Дальше… - Тут дорога резко пошла на подъём, я кинул взгляд на высвеченный фарами плакат "Внимание, опасный участок трассы" и на всякий случай напрягся. - А дальше всё в один миг куда-то делось. Та высоченная золотая башня, вокруг которой я так гордо парил, вывернулась, словно шутовской колпак, наизнанку, и превратилась в глубокий колодец.
Нарисовав в голове картинку, Ашгарр хмыкнул и с умным видом стал рассуждать:
- Фаллический символ накрылся мохнатой дырой. Если бы это был сон, то с точки зрения психоанализа…
- Это был не сон, - резко оборвал я его.
Он обиделся, и километров восемь мы ехали, не обронив ни единого слова. Но едва проскочили поворот на посёлок с забавным названием Урик, Ашгарр не выдержал и, глядя на замелькавшие вдали огоньки, стал допытываться:
- Слушай, праведник, а как ты умудрился выбраться из Запредельного?
- Почему вдруг "праведник"? - насторожился я.
- А по аналогии. Слышал про Китеж? Про град невидимый, который покоится на дне озера и всплывёт перед вторым пришествием?
- Слышал.
- Люди говорят, что увидеть его могут только праведники. И всё же - как?
- Что "как"?
- Как из Запредельного выбрался?
- Чудом.
- Я так понимаю, отвечать не хочешь?
- Давай об этом как-нибудь потом, - отмахнулся я. Ужас как не хотелось мне рассказывать про кошку-спасительницу. Стрёмно было.
А поэт всё не унимался:
- Ладно, не хочешь рассказывать, как Оттуда выбрался, не рассказывай. Расскажи тогда, как Туда попал.
- Во, банный лист.
- Имею право знать. В целях безопасности.
- Ну, коль имеешь, - сдался я, - тогда знай. Стишок я один волшебный прочитал, а как прочитал, так тут же Туда и провалился. При этом ещё и всю Силу потерял.
- Правда, что ли?
- Угу. Причём, всю. Под чистую.
Ашгарр удивлённо покачал головой:
- Ничего себе прибаутки-шуточки. Что ж это за хитрый стишок такой?
- Возьми в бардачке пакет, - распорядился я. - Там журнал. Раскрой на сто десятой странице и найди одностишье, что начинается словами "Шорох за дверью". - Выдернул из паза зеркальце заднего вида и протянул настырному поэту. - Только читай, пожалуйста, через зеркало, держи пальцы в отвращающем знаке и постоянно дави сознание скороговоркой. Иначе повторишь мой вчерашний подвиг.
- Какой именно скороговоркой? - деловито уточнил Ашгарр.
- В данном случае, всё равно какой, - ответил я. И заметив, что поэт всерьёз загрузился, пришёл на помощь: - Например, такой: "Стоит стопочка на окошечке, не подъявлена, не выявлена. Пришёл хват подъявить, подъявил и выявил". Сможешь повторить?
- Легко.
- Вот и давай наяривай.
Не прошло и минуты, как Ашгарр произнёс по слогам:
- За-па-те-ра.
Будто пробовал слово на вкус.
- Думаю, что это какое-то крутое заклятие, - поделился я своим предположением. - Мне оно не знакомо, но отчётливо слышу слова "zap" и "patera". Соответственно - "жизненная сила" и "жертвенная чаша".
- На каком таком наречии?
- На новоанглийском, на каком же ещё.
- Разве "патера" английское слово?
- Теперь уже и английское. А ещё и русское, и албанское, и румынское, и какое угодно, а поначалу - латынь, разумеется.
Ашгарр ещё раз заглянул в глубь зеркала.
- Может, ты, Хонгль, и прав, конечно, но только мне почему-то кажется, что это транскрипция с испанского. Послушай: "zapatera". Нет?
Стараясь выдержать произношение, я повторил вслед за Ашгарром:
- Zapatera. - А когда до сознания дошёл смысл слова, удивился: - Башмачница, что ли?
- Ну да, - кивнул Ашгарр. - Она самая.
- При чём тут какая-то башмачница?
Как-то не очень верилось мне, что столь обыденное слово легло в основу страшного проклятия. Поэту же так не казалось, он кое-что мудрёного про это словечко знал и поспешил своим знанием поделиться:
- При чём тут, бес его знает. А вот в испанской культуре "Башмачница" - это архетип, воплощающий миф о заветной и несбыточной мечте.
- Точно?
- Уж поверь. То и дело всплывает в различных канонических и не только тестах. Кстати, у почитаемого тобою Горсиа Лорки есть пьеса с названием "La zapatera prodigiosa".
- Волшебная башмачница, - перевёл я. - Что-то не припомню.
- Есть, есть. Жёстокий такой фарс в стиле фламенко. Там про одну стервозную сеньору, которая своими выходками доводит окружающих до белого каления. То одного она хочет, то другого, то сама не знает, чего. Сюжет зациклен, всё в итоге возвращается на круги своя, к первоначальной ситуации.
- И что за ситуация?
- Знамо дело: столкновение иллюзорных надежд с суровой действительностью.
Осторожно-осторожно, жалея подвески, я свернул в знакомом месте с трассы на грунтовку, после чего пробормотал:
- Ну, башмачница, так башмачница. По большому счёту это ничего не меняет: и так ничего неясно, и этак.
Ашгарр посмотрел по сторонам и, судя по всему, хотел спросить, куда это мы повернули, но в последний момент почему-то передумал. Похлопав по журналу, что по-прежнему лежал у него на коленях, спросил о другом:
- И что, как только ты прочитал этот стишок, сразу попал в Запредельное?
- Сказал же, сразу, - ответил я. - Что и как, пока не пойму, нужна помощь зала. Буду советоваться с кем-нибудь из местных экспертов.
- Слушай, а как к тебе эти "Сибирские зори" попали?
- Дело одно расследую о смертоубийствах, это вроде как вещдок.
Ашгарр запихнул журнал в бардачок, воткнул зеркало в паз и пробормотал что-то невнятное.
- Что говоришь? - напрягся я, сообразив по интонации, что прозвучал упрёк.
- Говорю, бросил бы ты, Хонгль, свои тёмные дела.
Поскольку эта гнилая тема всплыла не впервые, я скривился:
- У-у-у, завёл пластинку.
- Я серьёзно. - Ашгарр снял очки, потёр глаза. - Из-за этих мутных дел ты всё больше становишься похожим на человека.
- Ерунда. При любых раскладах мне из себя дракона не вытравить. Так что брось чушь городить.
- Это, Хонгль, не чушь. Это суровая правда. Ты сам за собой не замечаешь, а со стороны оно всё видно.
- Видно? Что тебе видно?
- Что ты опускаешься всё ниже и ниже.
Обвинение было серьёзным, прозвучало конкретно, поэтому я потребовал:
- Аргументируй.
Поэт многозначительно хмыкнул, мол, держись тогда, сложил руки на груди и начал предъявлять прокурорским тоном:
- Киряешь как какой-нибудь эстонец Янсон, на баб человечьих всё время пялишься, Силой раскидываешься бездумно, в День Победы флагом красным машешь на балконе, в какие-то сомнительные дела постоянно впрягаешься, чреватую опасностями торговлю Зёрнами Света развернул, якшаешься с кем попало, а случай с прошлогодней Охотницей - это, вообще, что-то с чем-то.
В этом месте его обвинительной речи я не выдержал и грязно выругался, после чего напомнил:
- Мы тогда ребетёнка, между прочим, от смерти спасли.
Это было чистейшей правдой. Одолев Эльгу, отважную Охотницу из клана Стефана "Носорога" Хирша, мы по моему требованию исполнили её предсмертную просьбу, передали с оказией барнаульскому знахарю Шилику коготь дракона. Естественно, за неимением другого, свой собственный коготь. Шилик из того когтя целебное зелье сварил, и тридцать три дня потчевал им смертельно больную девочку. Славе Силе поправилась хворая, встала на ноги.
Но Ашгарр будто не слышал меня, талдычил своё:
- С каждым годом всё больше и больше от тебя разит человеком. Чую, Хонгль, настанет такой час, когда ты всех нас так круто подставишь, что выбраться не сумеем. Ладно мы, чёрт с нами, пришли-ушли, но Вещь Без Названия останется без присмотра. Здорово будет?
- Не каркай, - потребовал я.
- Я не каркаю, я предостеречь пытаюсь. Слушай, а может, ты мечтаешь стать человеком? Может, спишь и видишь себя бескрылым?
- Дурак ты, Ашгарр.
- Сам дурак.
- Слушай, никак не пойму, в чём смысл этой твоей уксусной эскапады? Чего ты, собственно, хочешь? Чего пустыми этими разговорами добиваешься? А?
- Честно?
- Честно.
И тут он, выдержав паузу, выпалил:
- Хочу, чтобы ты закрыл агентство.
- Новое дело, - изумился я. - А кто будет деньги зарабатывать?
- Есть другие способы.
- Ничего другого не умею, как только людей вытаскивать из передряг.
- Тогда позволь напомнить, что помимо тебя у дракона Вуанга-Ашгарра-Хонгля есть ещё два нагона, и они тоже кое-чего стоят. Не дармоеды, смогут устроиться и работать. Легко.
Я промолчал, однако всем своим видом показал, что говорит он сущий вздор. Поэт же, не обращая на меня никакого внимания, продолжал разворачивать тему:
- Воин - ладно, он на охране подземелья, во фронтмены его, пожалуй, нельзя, но я-то свободен. Полагаешь, не сумею?
- Полагаю, нет, - сказал я с предельной откровенностью.
- Почему это? - нахмурился Ашгарр.
- Потому что ты поэт.
- И что с того? Тютчев вон, например, служил председателем комитета иностранной цензуры. Томас Элиот - клерком в банке. Артур Рембо - торговым агентом в этой… как её там… в Эфиопии. Тебе ещё примеры нужны?
Я похлопал Ашгарра по коленке.
- Знаешь, что я тебе, чувак, скажу.
- Что? - с вызовом спросил он.
- Прожил последние сто с лишним лет в башне из слоновой кости, вот и дальше живи в этой обители поэта. Живи и не высовывайся. Ведь ни черта же не понимаешь в современном житье-бытье. Ни черта. А тут столько всяких подводных камней, ловушек, измен лютых и рогатин с вензелями, что без опыта не обойтись. Без богатого такого житейского опыта. У тебя такого опыта нет и приобретать его уже поздно. Раньше надо было, когда мир безумствовал не таких скоростях.
- Глупости, Хонгль, говоришь.
- Правду говорю истинную.
Не знаю, до чего бы мы доспорились, но тут - оба-на! - сели в лужу и по те самые обещанные помидоры. Хотел я эту яму проскочить сходу, да не вышло. Оказалось глубока до безобразия. А так не скажешь.
- Вылезай, толкнёшь, - сказал я тоном, не предполагающим возражений.
Ашгарр возмущённо мотнул головой, поиграл желваками, но перечить не стал, смело прыгнул в грязную жижу. Надо же ему было показать, что он парень хоть куда, а моя песня о башне из слоновой кости - грязная инсинуация.
Провозились минут пять, но выбрались. А как иначе. И я водитель не плохой, и Ашгарр старался.
- Осторожно, салон не запачкай, - не удержался я от издевательского замечания, когда изгваздавшийся и промокший поэт вновь плюхнулся в кресло пассажира.
- Да иди ты лесом, - огрызнулся он и так хлопнул дверцей, что болид едва не развалился на составные части.
А уже через десять минут скоростной езды юзом на пересечённой местности мы - о, будь благословен ты во веки вечные, привод на все четыре колеса! - прибыли к конечному пункту нашего ночного марш-броска, к затопленному песчаному карьеру.
Работали быстро, работали споро: подтащили одно тело к обрыву, набили каменьями и на раз-два-три сбросили вниз, потом благополучно утопили и второе. Сразу не ушли, постояли немного над тёмной, мутной, покрытой дождевыми пузырями водой. Ради приличия постояли. Не столько из уважения к ним, сколько из уважения к себе. Когда настало время уходить, Ашгарр вдруг сказал:
- Надо слово какое-нибудь произнести.
Я изумился:
- Кого смеяться? Зачем?
- Страдали ведь. По-своему, конечно, но страдали. Короче - надо. Надо, Хонгль. Надо.
- Плохого говорить не хочется, а хорошего… Разве, Ашгарр, об этих диких можно сказать хоть что-нибудь хорошее?