- А ты подумай, - призвал поэт. - Постарайся.
Делать нечего, я напряг все мышцы мозга, и через несколько секунд обратился к упокоенным вампирам с такими вот словами:
- Некоторые творят добро для того исключительно, чтобы творить зло без угрызений совести. Вы, парни, в этом плане никогда не были лицемерами. А больше ничего доброго сказать про вас не могу. Аминь.
И посмотрел на небо. Неба отсутствовало. На его месте висело сплошноё тёмное месиво без единого просвета. Такое сплошное и такое тёмное, что мысль о том, что где-то там, за всем за этим, блещут звёзды и светит луна, казалось до невозможности глупой.
Продолжая пялиться в тьму кромешную, я стёр капли дождя с лица и тихо произнёс:
- Хорошо, что сегодня звёзд нет.
- Чего ж хорошего? - хмыкнул Ашгарр.
- Поверь, чувак, звёзды и луна при таких делах это чересчур, это перебор. И с эстетической точки зрения, и с этической.
Поэт недоумённо пожал плечами, развернулся и пошёл к болиду аккурат между лучом правой фары и лучом левой. Не дошёл нескольких метров, поскользнулся и шлёпнулся в похабную жижу. Смешно так шлёпнулся, как Чарли Чаплин - бах, и аж ноги кверху. Я не выдержал и прыснул. Но потом усилием воли убрал с лица улыбку, подошёл и протянул руку:
- Давай помогу.
Рассерженный Ашгарр руку мою отпихнул, вскочил неуклюже и, пытаясь стряхнуть налипшие комья грязи, начал распаляться:
- Бред какой-то. Бред. Ночь, темень, дождь, грязища неимоверная, какие-то дохлые вампиры. С ума сойти. Где я? Зачем я здесь? Что со мной?
- Спроси ещё: я ли это? - ухмыляясь, посоветовал я.
- А всё из-за тебя! - проорал Ашгарр и ткнул меня кулаком в грудь. - Всё из-за твоих мерзотных дел.
Я отступил на шаг, но предупредил:
- Э-э, поосторожней, а то…
- Что "а то"? - взъярился поэт.
- Что-что, - проворчал я и тоже наступательно. - Сам знаешь, что. Врежу. Вот что.
Тут он совсем распетушился:
- Ну давай врежь! Давай-давай!
И встал в стойку.
Дважды меня просить не надо, одного раза вполне достаточно. Сделав ложное движение правой, я свалил Ашгарра ударом левой. Снизу, без замаха и мимо блока в челюсть - на. Раз, и готово. А чтоб истерик впредь не закатывал.
Но Ашгарр молодец. Даром, что поэт, рафинированная душа, а тоже не сплоховал. Уже лёжа на спине, умудрился садануть мне каблуком по коленке. Причём, со всей дури. По взрослому. Без дураков. Я охнул от боли и рухнул рядом.
И сцепились в партере.
Мутузили друг друга, вбивали в грязную размазню, душили-грызли, пока не выдохлись, а потом обессиленные повалились рядышком. Плечо к плечу. Ухо к уху.
- Смешно, когда дракон сам с собой дерётся, ибо абсурдно, - тяжело дыша, заметил через время Ашгарр.
Сплюнув тягучую, горьковатую от крови слюну, я продолжил его мысль:
- Ещё смешнее, когда сам собой дерётся человек, ибо неописуемо.
- Твоя правда, - согласился поэт и безо всякого перехода спросил: - Курить есть?
Я нашарил пачку, вытащил сигарету для себя, сигарету для него, полез за жигалкой и не нашёл её.
Говорили в старину: не спавши, да беду наспал.
Это был тот случай.
Глава 9
На обратном пути от карьера до деревни Московщина мы катили под музыку Иоганна Штрауса-младшего. Если быть предельно точным, то под выставленную на бесконечный повтор Караяновскую запись вальса "На прекрасном голубом Дунае". Этот пятиминутный трек Лера вытащила по моей просьбе из "Космической одиссеи" Стэнли Кубрика. И я так скажу: вальс - самое то, когда дождь яростно барабанит по ветровому стеклу. Во всяком случае, для меня. Что касается Ашгарра - не знаю, но выставить что-нибудь иное, он не просил. Так и ехали.
Поэт с насупленным видом пялился в ночную мглу, из сырой глубины которой подступали к большаку то поросшие соснами холмы, то усыпанные стогами поля. А я предавался отвлечённым размышлениям. Среди всякого проходного-мутного думал, разумеется, и о давешней нашей перепалке. Не прав был Ашгарр, ой как не прав. Ни в коем разе не мечтаю стать человеком - этим в массе своей безответственным, злобным, не способным чувствовать чужую боль, лишённым стыда и совести существом. Не хочу быть человеком, нет, ни за какие коврижки. Другое дело что - вот парадокс - завидую ему. Белой завистью завидую. И чёрной, не скрою, тоже завидую. Ей-ей. А как тут не позавидовать, когда обладает бескрылый тем, чего мы, нынешние драконы, лишены по определению, - способности любить.
Я не знаю, почему мы так обделены. Быть может, причина в том, что сердца наши драконьи от ночи трансформации до ночи трансформации киснут в холодных тайниках, может, в том, что существуем украдкой в придуманном не для нас мире, может, ещё в чём-то, а только факт остаётся фактом - не могут драконы любить, позабыли, что это такое. И это крайне обидно, честно говоря. Потому что жизнь без любви это, как ни крути, всего лишь тягостная необходимость. И сколько ни убеждай себя в обратном, сколько ни загружай себя сконструированными на ходу утешающими теориями, а так оно и есть.
Оттягиваемся, конечно, в Ночь Любви, ещё как оттягиваемся, но всё это не то, не то, не то, поскольку присутствует тут связанная с необходимостью продолжать славный крылатый род физиологическая обязаловка. Накрывает дракона и прилетающую к нему на ночь дракониху мощный Зов, выворачивает после совместного полёта обоих наизнанку сладкая истома, кидаются они друг к другу в порыве страсти, получают оба по бочке кайфа и благодарные друг другу расстаются навсегда - вот как это происходит. Именно так происходит, как однажды и навсегда предписано Великим Неизвестным. И всё это правильно, и всё это разумно, однако после каждого раза остаётся в душе нехороший осадок. Почему? Понятно, почему. Не знаю, как кто, а лично я полагаю, что любовь на ночь это никакая на самом деле не любовь. Суррогат это. А суррогат он и есть суррогат. Всё то, что должно было быть высоким таинством, сулящим чувство до гроба, превращено хмурыми обстоятельствами нашего теперешнего бытия в банальную случку. Хотя и обставленную романтическим антуражем, не без этого, но всё-таки случку.
Можно верить и нужно верить, что рано или поздно Создатель исправит фатальную ошибку. Что настанет тот благословенный день, когда безумный мир людей сойдёт на нет. Что придёт-возродится наше время, время драконов. Что скинем мы тогда маски, перестанем таиться, вернём себе свои пылающие сердца, наполним их музыкой, и вновь обретём способность любить. И будем, обязательно будем - а как иначе? - любить. Верю, даже уверен, что именно так всё когда-нибудь и случится. Только вот, к большому сожалению, доживут до наступления золотого века, увы-увы, не все. Далеко не все. Дракон Вуанг-Ашгарр-Хонгль уж точно не доживёт. Я, нагон Хонгль, знаю об этом, понимаю умом, да вот только никак не могу принять душой. Потому и маюсь. Потому и пытаюсь раз за разом взрастить из своей маеты, из этого изнуряющего своего недовольства светлое чувство к очередной таинственной незнакомке. Дурак, если подумать. Дурак дураком. Сам знаю, что дурак, только ничего с собой поделать не могу, а если быть предельно откровенным - не хочу. И пусть Ашгарр осуждает. Переживу как-нибудь. И ни за какие коврижки не оставлю своих отчаянных попыток полюбить. Пусть тысячу раз ещё обманусь, пусть тысячу раз меня обманут, но однажды добьюсь своего. Я верю в это. Да, я в это верю. Как тот гумилёвский конквистадор в панцире железном, что весело преследует звезду.
Размышления о всяком таком не мешали мне помнить и о насущном. Сразу за мостом через речку Куду я свернул с трассы на грунтовку, ведущую к заброшенной тренировочной базе Добровольного общества содействия Советской армии и Военно-морскому флоту, проехал метров триста по колдобинам, блин, выбоинам, блин, промоинам, блин, и остановился возле насосной станции - перекошенного чёрного сарая, от которого убегала к реке ржавая труба-"двадцатка". Слова не говоря, вылез из машины, перемахнул через криво сколоченную изгородь загона и направился к вытоптанному и загаженному коровами берегу. Ашгарр поворчал-поворчал, но последовал моему примеру. И где-то, наверное, минут пятнадцать-двадцать мы с ним пугали сонные окрестности диким молодецким уханьем. Вводы была жуть как холодна. Потом ещё минут десять обсыхали в разогретом салоне, потом приводили одежду в божеский вид. Вернее пытались привести. Когда вновь продолжили путь, я сказал поэту в целях наведения мостов:
- Забыл сказать - в следующем номере "Сибирских зорь" опубликуют твои стихи.
- С чего ты взял? - покосился на меня Ашгарр с недоверием.
- Я не взял, я договорился.
- Шутишь или врёшь?
- Ни то и ни другое. Правду говорю. Переговорил вчера с тамошним главным редактором, он пообещал. Так что - поздравляю от всей нашей общей души.
- Премного благодарен.
Не услышав в голосе Ашгарра особого энтузиазма, я поинтересовался:
- Что, не рад, что ли?
- Да нет, отчего же, - ответил поэт. - Рад, конечно, Только уж больно неожиданно всё это как-то.
- На то он и сюрприз, - заметил я и мельком глянул на растерянное лицо поэта. - Да ты не грузись так. Скинешь по утру что-нибудь из последнего на флэшку, я передам, и всех делов.
- Нет, - возразил Ашгарр, - так быстро не получится.
- Почему это не получится? - удивился я.
Поэт пожал плечами, дескать, чего тут объяснять, когда и так всё ясно. И ничего не ответил. Но я на самом деле не понимал, в чём тут трудность, и повторил вопрос:
- Так почему, скажи, не получиться? В чём проблема?
Только тогда он удосужился объяснить:
- Потому что нужно отобрать те стихи, которые годятся в печать. Те, за которые не будет стыдно. На это время уйдёт.
Вот такая вот щепетильность из него вдруг полезла. Другой бы рад был радёшенек на халяву прославиться, а этот зачем-то на измену сел. Ну и кто он после этого? Признаться, в этот момент мне очень хотелось сказать ему какую-нибудь отрезвляющую дерзость, еле удержался. Взял паузу и сказал, стараясь не выдать голосом раздражения:
- Дело твоё. - Потом обдумал накоротке эту созданную на пустом месте проблему и предложил свои услуги: - А хочешь, я сам подборку составлю? Хочешь, лично отберу твоё бест оф бэст?
- Уж ты отберешь, - протянул Ашгарр тоном, в котором не нашлось места для доверия моему поэтическому слуху.
Однако меня это не смутило.
- А чего тут такого? - пожал я плечами. - Я смогу. Я сумею. Из летнего цикла что-нибудь, например, повыдёргиваю. Там у тебя есть несколько мощных вещиц. - Я пощёлкал пальцами, вспоминая, и продекламировал нараспев одну из строф: - Всё главное в примечаниях. День - пунктирная полоса. От отчаянья до отчаянья - двадцать четыре часа. Так?
- Так, - унылым голосом произнёс Ашгарр. Помолчал, взвешивая на каких-то там своих хитро-организованных весах все "за" и "против", а потом вдруг окончательно меня убил: - Знаешь, Хонгль, не буду я ничего публиковать. Спасибо, конечно, за заботу, но нет, не буду.
- Что за ерунда? - удивился я. - Почему?
- Боюсь, - еле слышно и в сторону произнёс поэт.
- Боишься? Чего ты боишься?
- Чего-чего, не важно чего.
- Нет, ты уж колись давай, - потребовал я. - Чего такого ты, чувак, боишься?
Ашгарр помялся, не желая признаваться в сокровенном (есть вещи, в которых не хочется признаваться даже самому себе), но потом всё-таки поделился. И как в реку с обрыва:
- Боюсь узнать, что никакой я ни фига не поэт. Теперь доволён?
Я аж подпрыгнул.
- Как это не поэт? Как это? Поэт ты. Самый талантливый из всех нагонов-поэтов бывшего Союза.
- Жабу тебе в рот.
- Не бойся сглаза, я от души. Ты был лучшим, лучшим и останешься. Вот так вот. Вот так. Заруби это себе на носу.
Мой панегирик подействовал на Ашгарра удивительным образом. Он начал вдруг прыскать, сначала тихо, потом громче. Вскоре не выдержал и расхохотался в голос. А когда смог успокоиться, поведал в ответ на мой недоумённый взгляд (уж не сума ли сошёл?) такую историю:
- В своё время в Париж пришло письмо, адресованное "наивеличайшему поэту Франции". Почта направила сие послание Виктору Гюго. Тот в приступе скромности переслал его Альфреду Мюссе. Мюссе, не распечатывая, переправил Альфонсу Ламартину, последний - вновь Гюго. Круг замкнулся. Настал момент истины. Вскрыв конверт, автор "Собора Парижской Богоматери" обнаружил, что на самом деле письмо адресовано стихоплету, чьи полуграмотные рифмованные фельетоны печатались в одной воскресной газетёнке.
Едва поэт закончил, я спросил у него с недоумением:
- А к чему ты этот анекдот рассказал?
Скользнув по мне укоризненным взглядом, Ашгарр отвернулся к окну, вздохнул и помотал головой:
- Нет, точно, не буду ничего публиковать. Нафиг-нафиг. Понимаешь, если бы я прозу писал, рассказы там какие-нибудь, новеллы, тогда бы - куда ещё ни шло. В прозе не так заметно отсутствие у автора таланта. Там на время за сюжет спрятаться можно или актуальностью прикрыться. В поэзии такое не прокатит. Со стихами на широкую публику выходить - всё равно как голым на базарную площадь выскочить. Весь на виду.
- Да чего ты так менжуешься? Чего так сомневаешься в себе? Откуда такая неуверенность? Поэт ты. Хороший, отличный поэт. Уж поверь мне.
- Поверить? Тебе? Глупость какая. Ты - это я, а в таких вопросах себе верить нельзя. Противопоказано.
Я аж задохнулся от возмущения:
- Ну, ты, блин, и даёшь! Между прочим, публикация уже оплачена, так что хочешь ты того или не хочешь, а…
- Не буду, - отрубил Ашгарр.
Его отказ прозвучал настолько решительно, что стало понятно: пускаться в уговоры - даром время терять. Но деньги на ветер выбрасывать тоже не хотелось, не печатаю их по ночам на лазерном принтере, достаются тяжело, другой раз с потом, а иной - и с кровью, поэтому подумал я хорошенечко и предложил:
- Чёрт с тобой, не хочешь стихами хвалиться, тогда садись и пиши рассказ.
- Не писал никогда, - отмахнулся Ашгарр и от этого дельного предложения.
- Не зли меня ради Силы, - попросил я. Досчитал до трёх, до пяти, до семи и стал убеждать: - Во-первых, всё когда-то бывает впервые. Во-вторых, не боги горшки обжигают. В третьих, хорош выпендриваться.
Минула вечность, прежде чем поэт промямлил:
- Можно, конечно, попробовать. Только сюжет какой-нибудь нужен более-менее интересный.
- Сюжет? Тебе нужен сюжет? - Я расплылся в улыбке и щёлкнул пальцами. - Вы хочете песен, у меня есть их. Получай, поэт, романтический сюжет про девушку и дракона. Представь: город, зима, раннее-раннее утро, в промёрзшем полупустом трамвае едет девушка. Не красавица, не уродина, а такая, знаешь, милая. И вот, значит, она едет, едет, едет. Ей холодно, ей чего-то как-то так грустно, неясные томления её обуревают. От нечего делать, практически бессознательно, она царапает коготком по заледеневшему стеклу, и на стекле остаётся рисунок, в котором всякий может увидеть своё. Потом девушка сходит… На Центральном рынке, допустим, она сходит, а через остановку, у Воздвиженской церкви, в трамвай вползает дракон. Разумеется не в крылатом своём обличье, а в обличье человека. И надо же было такому случиться, садится он на то же самое место у окна. Расплачивается с кондуктором, отворачивается от пристального взгляда какой-то хмурой тётки и глядит в окно. Через время, необходимое для того, чтобы это время прошло, наконец замечает девичьи каляки-маляки и к своему удивлению узнаёт в них написанное на древнем драконьем языке слово "одиночество". И тут он, естественно,…
- Подожди, - перебил меня Ашгарр. - Девушка, она что, знала древний язык драконов? Она знала дарс?
- Ты чем слушал? - возмутился я. - Сказал же, у неё это вышло совершенно случайно. Понимаешь? Случайно. - Ашгарр мотнул головой и я продолжил: - Ну так вот. Предположив, что в городе живёт сородич, дракон решает его найти.
- Разве он раньше не почувствовал бы наличие в его городе другого дракона?
- Я же тебе, балда ты такая, не про настоящего дракона рассказываю, а про сказочного.
- А-а, - протянул Ашгарр.
Я скорчил рожу:
- Вот тебе и "а". Соображать надо.
- Не груби, рассказывай.
- Рассказываю. На чём я там?… Ну да. Дракон решает разыскать сородича. Первым делом, разумеется, начинает расспрашивать пассажиров. Одного теребит, второго, третьего. Повезло с хмурой тёткой. Оказалась вовсе не злюкой, никакой не горгульей, а доброй советской гражданкой, просто немного замороченной. Выкаблучиваться не стала, охотно пошла на контакт и всё-всё рассказала про давешнюю свою попутчицу. Какая она была из себя, в какую шубку куталась, где сошла и всё такое. А потом выяснилось, что егозливый внук тётки снял девушку на камеру моби…
- Этот дракон, он что, сыщик по жизни? - ещё раз перебил меня Ашгарр.
- Да какая разница, - с лёгким раздражением ответил я. - Сыщик, не сыщик, дело не в этом.
- Ладно, проехали. Ну и чем всё закончилась?
- Тут возможны варианты. Предлагаю такой. Не сразу, через несколько дней, но дракон находит девушку и…
- И понимает, что никакая она не дракониха?
- Да, и понимает, что не дракониха.
- И раскланивается?
- Зачем так грустно? Знакомится.
- Ему девушка приглянулась?
- Почему бы и нет?
- И?
- И они начинают дружить. Девушка и дракон. Такие разные, но такие схожие в своём одиночестве. Тра-та-та-та та-та, хэппи-энд.
- Хорошо, хоть так, - усмехнулся поэт. - Боялся, скажешь: "И они полюбили друг друга, жили долго и счастливо и народили много-много, целую кучу - вот как много, детишек". С тебя бы сталось.
Я резко ударил по тормозам, заблокированные колёса потеряли сцепление с мокрым полотном, и тачку понесло как взбесившуюся лошадь. Мои попытки удержаться на дороге кончились тем, что машина дважды развернувшись, вылетела на обочину, где благополучно и уткнулась в груду отсыпного гравия.
Переведя дух, Ашгарр покрутил пальцем у виска:
- Псих?
- Возможно, - сжимая руль удушающей хваткой и глядя строго перед собой, ответил я. - Вполне возможно. Но об этом потом, а сейчас давай я расставлю все точки над ы. Можно?
- Попробуй, - разрешил Ашгарр.
- Тогда включай, чувак, мозги и слушай. - Я уставился на него испытующим взглядом и негромко, однако с напором произнёс: - Скажу без экивоков, напрямую. Как нагон нагону. И скажу вот что: ты от этого сумасшедшего мира прячешься в мудрёные поэтические конструкты, Вуанг забывается, совершенствуя до изнеможения тело и волю, а я окунаюсь в призрачные поиски любви. И то, и то, и то - эскапизм. То самое бегство от сволочной действительности, на которое каждый из нас имеет законное право. Да? Нет?
- Да, - после долгой напряжённой паузы ответил заметно смутившийся Ашгарр.
- Ну и давай тогда раз и навсегда закроем тему. Хорошо?
- Я над этим подумаю.
- Подумай. - Я завёл двигатель, врубил передачу, сдал назад и выехал на дорогу. - А что насчёт рассказа?
Ашгарр обнадёжил:
- Я попробую.
- Угу, Ашгарр, попробуй. Пиши, твори, и не изводи меня впредь намёками насчёт всякого такого. Я вот, например, искренне не понимаю, как это ты, не зная любви и не стремясь к ней, можешь писать стихи, но ведь не издеваюсь над тобой по этому поводу.
Поэт снял очки, посмотрел на меня, как на дитя малое, и менторским тоном произнёс: