Доходяга пританцовывает на месте, нервничает. Тукша же - не пробиваем. Не меняя апатичного выражения лица тянет ко мне ручища, пытается схватить за грудки. Я не даюсь, делаю шаг назад, за неимением возможности сконцентрироваться разряжаю кольцо на правом безымянном и, памятуя, что привычные методы убеждения слабо действуют на реальных пацанов, вызываю из Запредельного Строгих Мурашей:
Незримый страж, Врата открой,
Впусти сюда кромешный рой.
Вас заклинаю, Мураши:
Рви, режь, кромсай, кусай, кроши.
После чего, весьма сожалея, что не стоит тут ещё и зелёная "калдина", указываю на четырёхсотый.
- Крыша поехала с перепуга? - интересуется доходяга.
А Тукша всё наступает.
Я молчу, пячусь и гляжу за их спины. Там уже пир горой: мириады мелких крылатых тварей облепили со всех сторон обречённого "мерина" и ну его точить.
В две секунды схомячили.
Когда жуткая туча, исполнив моё заклинание, покинуло Пределы, на том месте, где только что стояла бравая немецкая машина, осталась позорная кучка металлической трухи. Но и она в следующий миг исчезла - сдуло порывом ветра.
- Вот и всё, - итожу я.
Но парни-то ничего не видели, не понимают, о чём это я.
- Что значит "всё"? - чуть ли не визжит доходяга.
А флегматичный Тукша вновь ко мне ручонки тянет.
- Нет тела, нет дела, - говорю я и переиначиваю: - Нет машины, нет аварии.
- Какую-то хренотень, дядя, несёшь, - заявляет доходяга.
Я киваю:
- Согласен. Мало того, считаю, что всякое слово - хренотень. Потому и выступаю против тезиса, который закрепляет за словом привилегированный доступ к онтологической сути в силу того, что оно, слово, является-де неотъемлемой её частью.
Доходяга крутит пальцем у виска, а у Тукши наконец получается схватить меня за плащ. Правда, не надолго. В следующую секунду я освобождаюсь нырком под руку, захожу громиле за спину и, уверенно прихватив за шкирку, разворачиваю на сто восемьдесят. После чего приставляю кольт к его виску.
- Абзац бибике, - говорит Тукша, увидев, что "мерседес" пропал. Почему-то к перспективе получить пулю в мозг он остался равнодушным. Может, что не так с мозгом?
Тем временем потрясенный моей сноровкой доходяга тоже оборачивается, обнаруживает наличие отсутствия и громко икает от удивления. Потом ещё раз икает. И начинает икать беспрестанно.
Странная какая-то реакция организма у паренька, думаю я, и отпускаю Тукшу на волю. А потом, уже затолкав пистолет в кобуру, говорю:
- Урок окончен, все свободны. - И без капли издёвки спрашиваю: - Может, вас, пацаны, куда подвезти?
Ответа так и не получил, а через несколько секунд, оставив сладкую парочку мёрзнуть на инфернальном сквозняке, уже гнал во всю. Нужно было гнать - опаздывал из-за этих придурков. Но как ни гнал, всё-таки на три минуты опоздал.
Самое смешное, что Холобыстин на встречу не явился.
Мало того, когда я вбежал на третий этаж корпуса "Б" Института термодинамики, оказалось, что дверь в помещение, арендуемое редакцией "Сибирских зорь", закрыта. Я подумал, что закрыта изнутри, и постучал, настойчиво так постучал, однако никто не подошёл. Тогда я решил немедленно позвонить господину редактору и высказать ему в свободном стиле всё, что о нём думаю. Но не успел вытащить трубку, как услышал:
- Егор Тугарин?
Спрашивала женщина, чей неясный силуэт вырисовывался на фоне окна в конце сумрачного коридора.
- Да, - ответил я и, не дождавшись продолжения, задал встречный вопрос: - Не подскажите, где Семён Аркадьевич?
- Он не придёт, - сказала незнакомка и стала приближаться.
Одета она была без изысков, просто, но длинный грубой вязки свитер и тёртые джинсы смотрелись на ней так, как на иной куколке платье для коктейлей ни смотрится. А её красота меня просто оглушила. Была она неправильной, нездешней, далёкой от глянцевых шаблонов. Её не портили ни жёсткие складки у рта, ни следы бессонницы вокруг глаз, ни старый шрам на подбородке. Наоборот - эти маленькие изъяны придавали незнакомке шарма и дорисовывали образ "женщина с прошлым".
Слава Силе, подумалось мне, что я не человек. А то пошёл бы и застрелился от осознания, что эта брюнетка не моя и никогда моей не будет.
Ей было между тридцатью и сорока. Самый правильный возраст. И пахло от неё правильно: полынью, чабрецом, мадерой, печёным клубнем и разгорячённой женской кровью. Этот крутой замес в мгновенье ока унёс меня туда, где отчётливо слышались посвист дикого ветра, треск ночного костра и тихая вольная песня. Дышать - не надышаться, слушать - не наслушаться. И плакать от счастья. В голос плакать. Навзрыд.
На даче ночевала, догадался я. И не одна.
С большим, очень большим трудом - "мы с тобой никогда не расстанемся, мы с тобой на даче останемся" - стряхнул я наваждение и, облизав пересохшие от волнения губы, выдавил из себя:
- Мы с ним договаривались. С Семёном Аркадьевичем.
Незнакомка подняла на меня глаза.
- Вместо себя он меня прислал. Сказал, приедет сыщик, жди.
Я молчал, ждал объяснений. И ещё тонул. В глазах её огромных небесно-голубых тонул.
- Он трус, - сказала она с пугающей откровенностью и повторила: - Он трус.
Будто приговор вынесла. Жестокий, окончательный и не подлежащий обжалованию.
- А вы… - начал было я.
Она показала ключ.
- А я не боюсь.
- Я хотел спросить, кто вы.
- Инесса Верхозина, - представилась она.
Освежив в голове список, который давеча предоставил мне господин Холобыстин, я определился: "Верхозина Инесса Романовна, завотделом прозы".
Тем временем она уверенным движением вогнала ключ в замок. Провернула, толкнула тугую дверь плечом и, когда петли пропели "O sole mio", пригласила:
- Входите.
Я остановился на пороге и первым делом проверил наличие гиблых эманаций.
Ничего такого не почувствовал.
Вошёл и осмотрелся.
Увиденное поразило меня. Ещё бы. Разбитые столы, за которыми сменилось ни одно поколение эмэнэсов, расшатанные стулья от разных гарнитуров, два перекошенных, заваленных серо-буро-малиновыми папками, шкафа, сваленные в угол пульманы-инвалиды, а ещё допотопного вида персональные электронно-вычислительные машины фирмы IBM, дешёвые корзины для бумажного мусора, лампы дневного света с пожелтевшими, местами треснутыми плафонами и чахлый столетник в жестяной банке из-под томатной пасты на подоконнике - вся это убогая обстановка как-то не очень сочеталась с представительным образом господина Холобыстина. Тут поневоле удивишься.
Бедность - не порок, подумалось мне, но тут не бедность, а нищета. Причём, нищета вопиющая.
Неторопливо, словно кот, впервые попавший в незнакомое помещение, я прошагал через всю комнату и остановился возле окна. Глянул сквозь заляпанное стекло вниз, во двор, и какое-то время наблюдал, как работяги сгружают с машины огромную катушку с силовым кабелем, потом обернулся к госпоже Верхозиной.
Сообразив, что испытываю страшную неловкость, она помогла мне. Обняла себя за плечи, будто озябла, и сказала:
- Не понимаю, зачем наш старый сатир всё это затеял, тем не менее, готова ответить на ваши вопросы.
Она сумела вложить интонацией в эту фразу столько всякого, что стало понятно: у них с господином Холобыстиным давняя и весьма сложная история отношений. Возможно, любовь-морковь, докатившаяся до взаимной ненависти, до "убил бы - так люблю", до "зацеловал бы до смерти". А быть может, многолетняя вражда, вызванная перманентной борьбой за трон. Или серьёзные творческие разногласия. Или ещё что-нибудь. Вариантов тут множество, люди на этот счёт большие выдумщики.
Кажется, женщина на нерве, подумал я. Пока не передумала, надо начинать.
И собравшись с духом, спросил для затравки:
- Вы, Инесса Романовна, сказали, что Семён Аркадьевич боится. А чего он, по-вашему, боится?
Она пожала плечами.
- Чудит, как никогда не чудил. Несёт жалкую чушь о каком-то проклятии.
- А вы, надо полагать, ни в какие проклятия не верите?
- Ай, бросьте, я взрослый и здоровый на голову человек.
- Но…
Она не дала мне досказать.
- Одна переборщила с пилюлями, другая в опасном месте дорогу перебегала. Страшно, горько, больно, несправедливо наконец, только причём тут мистика? Судьба. Помните, какими словами Пушкин заканчивает поэму "Цыганы"?
Я помнил, но ответить не успел, она сама процитировала:
- И от судеб защиты нет.
На самом деле у Пушкина так: "И всюду страсти роковые и от судеб защиты нет", но я не стал спорить. Ума хватило. Вместо этого спросил:
- А третий?
- Третий? - не поняла Инесса.
- Дизайнер ваш, компьютерщик, Контсантин Звягельский. Что вы про него скажете? Случайно из окна выпал?
- Костик - нет, - с горечью сказала она. - Костик - на моих глазах. Бедный, бедный мальчик. Не представляю, что на него такое нашло? Стоял у окна, курил и вдруг…
Сочувственно покивав, я спросил:
- Он знал в тот момент, что Фролова и Мордкович погибли?
Она задумалась, потом мотнула головой.
- Нет, не знал.
- Точно?
- Точно. Об Эльвире мы только к вечеру узнали, а про Бабочку… в смысле, про Марину так и вообще на следующий день. Ничего он не знал. Не мог знать. А вы это к чему?
- Самоубийство, - пояснил я, - весьма заразительная штука.
- Возможно, - помолчав, сказала она. - Но тут, как видите, не тот случай. Да и насчёт самоубийств… Не верю я, что наши барышни намерено покончили с собой. Не было у них на то причин. Уж поверьте.
У меня имелось, что на это ответить, и я ответил:
- Быть может, и не было у них причин, чтобы уйти, только иногда люди не находят причин, чтобы остаться. И потом, согласитесь, Инесса Романовна, чужая душа - потёмки.
Посмотрев на меня выразительно, она парировала:
- А своя?
Этой женщине палец в рот класть нельзя, с восхищением подумал я. Пиранья.
Поправил очки и сменил тему:
- Кто кроме вас двоих был тогда в комнате?
- Никого не было, - недолго думая, ответила она. - Антонина Михайловна, бухгалтер, с утра уехала в банк и с концами. У Свиридовой, у Ноны Ивановны, она у нас зам главного, в тот день внучка родилась, так что тоже отсутствовала.
- А Валентина Муразова где была?
- Ого, - хмыкнула госпожа Верхозина, - смотрю, подготовились.
- Есть такое дело, - не стал я умолять свои профессиональные достоинства.
- Ну-ну. А насчёт Муразовой всё просто. Валя у нас в офисе почти не бывает, на дому работает. Мы отсылаем ей тексты для корректуры "емельками", ну и она, разумеется, отвечает нам таким же образом.
Я кивнул:
- С этим всё понятно. - Помолчал, погонял для солидности туда-сюда морщины на лбу и задал новый вопрос: - Инесса Романовна, а вы не помните, о чём вы тогда с ним говорили?
- С кем? - уточнила она. - С Костей Звягельским?
- Ну да. Помните?
- Прекрасно помню, как ни помнить. Ни о чём мы с ним не разговаривали, некогда было, каждый своим делом занимался. Я редактировала очередной графоманский бред, бессмысленный и беспощадный, а Костя обновлял главную страницу сайта. Всё было как всегда, и ничего трагедии не предвещало. Но в какой-то момент мальчик оторвался от ноутбука, подошел к окну, какое-то время стоял там, глядя во двор. Закурил. Потом вдруг распахнул окно, запрыгнул на подоконник, произнёс сущую ерунду и в следующую секунду прыгнул. Знаете, "солдатиком" так. Я даже ахнуть не успела. Ну а дальше… Дальше - страшно, вспоминать не хочу. Уж простите.
- А что именно он произнёс, перед тем, как прыгнуть? - выдержав из деликатности небольшую паузу, спросил я.
- Это так важно?
- Очень.
- Не поверите, но он трижды нараспев произнёс слово "запотело". Знаете в такой манере, в какой плохие актёрки произносят фразу "В Москву, в Москву, в Москву".
- Это он про оконное стекло?
Она пожала плечами:
- Не знаю, возможно… Ещё вопросы есть?
- Пока нет. Разрешите, я тут немного осмотрюсь. Пять минут, не больше.
- Да ради бога.
Под скептическим взором (хорошо хоть не под презрительное прысканье) госпожи Верхозиной, я обшарил ящики столов, раскидал пульманы, поковырялся - вот работка-то! - в мусорных корзинах, заглянул в, на и за шкафы, вырвал из банки цветок, высыпал на газету землю, но ничего, чтобы могло хоть как-то походить на разряженную колдовскую гогу не обнаружил. Либо уже вынесли, либо не было её тут никогда.
- Всё? - спросила моя строгая собеседница, когда поняла, что об этом можно спросить.
- Всё, - отряхивая руки, ответил я.
- Я свободна?
- Конечно, только…
- Что?
Я вытащил записную книжку, следом ручку и, щёлкнув пипкой, спросил:
- Можно узнать номер вашего телефона?
- Зачем? - нахмурилась госпожа Верхозина.
- Ничего личного, - поторопился уверить я. - Но вдруг надумаю что-нибудь уточнить по делу.
Она посмотрела на меня так, как воспитательницы смотрят на распоясавшегося ребёнка, однако номер назвала.
Я помотал головой:
- Нет, нет, ваш домашний стараниями господина Холобыстина мне известен, меня интересует мобильный.
- Мобильного пока нет, - сказала она. - Старый недавно утянули, новым обзавестись не успела.
- Утянули? - зацепился я за столь важную информацию. И выпалил вопросы один за другим: - Где? Кто? Когда?
- Это-то зачем? - поморщилась госпожа Верхозина.
- Не настаиваю, но… Инесса Романовна, это может оказаться важным. Весьма и очень.
Сопроводив свои слова вздохом недовольства, она сдалась:
- Ну, хорошо-хорошо. Расскажу, так и быть. Впрочем, рассказывать особо нечего, случай банальный. Приблизительно неделю назад забрёл к нам коммивояжёр, из тех, которые по бабским конторам шарахаются со всякой дрянью. Знаете, наверное?
Я кивнул, дескать, знаю, конечно.
- Этот, - не сбавляя темпа, продолжила госпожа Верхозина, - притащил зонты. Мало того, что сработанные кое-как, так ещё и расцветок ужасных. Гадость. Тошнотворная гадость. Облить керосином, и подпалить. Правда, Антонина Михайловна… - Тут госпожа Верхозина окинула меня быстрым взглядом и осеклась: - Ладно, это не важно. Важно другое. Когда этот проныра, так ничего и не продав, удалился восвояси, я обнаружила, что куда-то запропастился мобильный телефон. Костик сразу сообразил, куда именно, и тут же позвонил охране. Парни вроде как догнали воришку, однако упустили. Вёртким оказался наш коммивояжёр. Выскользнул, говорят, из рук, прыгнул в маршрутку, и всё - пишите письма мелким почерком. - После этих слов рассказчица с фаталистической, присущей сильным натурам, решительностью махнула рукой. - Да чёрт с ним, с этим телефоном. По правде сказать, допотопным был. Давно собиралась новый купить, да всё руки не доходили. Теперь вот дойдут.
- А как он выглядел? - стал я ковать железо, пока горячо.
- Телефон?
- Нет, коммивояжёр.
- Никак. Не запомнила. Что-то невзрачное и суетливое.
Что чайной розе какая-то там убогая тля, задумался я. Ответил: ничего. И, чувствуя, что её терпение на исходе, поторопился спросить:
- А больше ни у кого ничего в те дни не пропадало?
- Не знаю, не слышала, - ответила она.
Я стянул с мизинца перстень с топазом и протянул ей.
- Возьмите.
- Зачем?
- Надо. Оберег.
- Ай, бросьте.
Оттолкнув мою руку так резко, будто я дохлую крысу протянул, госпожа Верхозина тут же развернулась и вышла в коридор. Мне ничего не оставалось, как вернуть кольцо на палец (не мог же я его всучить силой) и выйти следом.
Секунду-другую ещё теплилась надежда, что, увязавшись, сумею задать по пути два-три уточняющих вопроса, но, заперев дверь, упрямица попрощалась со мной таким тоном, что стало понятно: в моих рыцарских услугах тут не нуждаются. К тому же пошла почему-то не к лестнице, а в другую сторону, в сумрак коридора.
Провожая её взглядом, я тихо сказал сам себе:
- Как это ни обидно, Хонгль, но, похоже, она считает тебя шарлатаном. И ты для неё, как тот вороватый коммивояжёр, суть что-то невзрачное и суетливое. А помимо того ещё и настырное.
Было ли мне на самом деле обидно? Не так чтобы очень. С самого рождения вбивали мне в голову назидание Великого Неизвестного: "Дракон есть существо, брошенное в мир, где его никто не ждёт, где он никому не нужен и где ему абсолютно не на что рассчитывать". Вбивали-вбивали и вбили. Теперь готов ко всякому. В том числе и к тому, что в ту пору, когда служил я помощником следственного пристава Сыскного управления при губернском обер-полицеймейстере, называли неглижированием, а в нынешнее время, если я правильно понимаю свою продвинутую помощницу Леру, называют ёмким словом "игнор".
Когда стук каблучков - да, уверяет разум, а сердце не верит - окончательно затих, я осадил себя мысленно: "Остынь, дракон, эта принцесса не из нашей сказки", вдохнул-выдохнул и отправился пытать охрану, чинить дознание.
Глава 5
То ли Красный Воробей, покровитель частных детективов, снизошёл в тот час к моим проблемам, то ли звёзды встали как надо, то ли выручил глупый случай, но один из героев погони дежурил в текущей смене. Некто Павел Рягузов по прозвищу Паша Занято. Доложил мне о том не в меру разговорчивый мужичок, гордо назвавший себя старшим смены. Мало того, что доложил, так ещё и, поведясь на моё обещание выкатить ящик пива, отправил напарника подменить Пашу в будке у шлагбаума. Ну, а сам тем временем поведал мне как родному, почему, собственно, Пашу Занято зовут Пашей Занято.
Дело, рассказывал мужичок, было так. Как-то раз (не при царе Горохе, уже при Путине) повелели верхние люди провести на базе института научную конференцию. Желание приехать высказали и японцы, и французы, и немцы, и финны, и всякие прочие поляки-венгры-чехи числом немереным. Здешнее начальство, дабы не ударить лицом в грязь перед заморскими мозголомами, решилось на косметический ремонт основного корпуса. Косметический ремонт в прогнившем здании - дело, конечно, подлое. Это, почитай, всё равно, что макияж на лице старой проститутки: внешне - блеск, внутри - сифилис. Но куда деваться? Надо.