Понятно, почему он столько возится с Кларком. Кларк слушает его, и никогда не просит замолчать. Это очень важно для Митры. И наверное полезно для Кларка. Эсмеральда недавно тестировала его, сказала мне много всего малопонятного. Основной вывод я поняла так: Кларк – обычный. И очень чувствительный (Эсмеральда сказала: высокий уровень развития эмоциональной сферы), как будто он сын Анри. Эсмеральда сказала: сигнальная наследственность. И вид у нее при этом был такой, как будто бы это что-то объясняет.
Митра, когда был совсем маленький, выстраивал такие почемучные умодробительные цепочки.
"А почему небо синее?"
"Потому что через него космос просвечивает."
"А как просвечивает?"
"Ну, атмосфера все лучи другого цвета задерживает, а синие пропускает.
"А почему она синие пропускает?"
И так до тех пор, пока интервьюируемый не выходил из себя или не сбегал. Я спрашивала его: Зачем ты это делаешь? Чтобы всех разозлить?
Он говорил: Нет. Я знаю, что где-то в конце есть самый главный вопрос, и после него все сразу станет ясно. Но мне никак до него не дойти.
Тогда я смеялась, а теперь понимаю, что он прав. До главного вопроса, а тем более до главного ответа ох, как нелегко добраться…
После этого разговора я не раз ловила себя на том, что с подозрением смотрю на облачное небо и гораздо больше, чем раньше, полюбила ясную погоду.
– Ты заметила, что твоя подруга Стефани за последний год здорово поумнела? – спросил Анри.
– Она и раньше была умная, – дипломатично сказала я. – Но, конечно, Митра кого хочешь…
– Знаешь, я, наверное ошибался. Помнишь, когда рассказывал тебе, что человеческие таланты появлялись из-за отсутствия искусственного отбора. А ты еще сказала, что среди больных дураков столько же, сколько среди здоровых… Так вот, ты была права, а я – нет. Сейчас я думаю, что люди приобретали некие утраченные ныне качества (сейчас мне не хотелось бы вешать на них ярлыки) в борьбе друг за друга.
– Ты говоришь о ревности? – идея Анри показалась мне более чем спорной.
– Нет, конечно, нет. Я говорю о том, как Стефани борется за Митру. И Марсель, который из-за него уже прочитал тысячу книг и извел несколько десятков кроликов, и я постоянно думаю о том, чем бы еще "накормить" его мозги. И все мы меняемся… А ты борешься за меня, против моих галлюцинаций. Ты ведь считаешь ИХ галлюцинациями, правда?
– Я не знаю…
ПИСЬМО
(Вложено в дневник вместе с засохшим и обесцветившимся колокольчиком, написано тем же самым округлым подчерком)
Сейчас осень, но между нами, как всегда, лежит хрусткая и прозрачная апрельская недоговоренность. Наверное, что-то подобное есть в любых отношениях, потому что одному человеку не дано до конца понять другого. И в этой тусклой банальности спрятана львиная доля счастья и не меньшая доля боли людских соприкосновений.
Иногда возникает иллюзия, что вот еще чуть-чуть и удастся прорваться через этот прозрачный, но искажающий все пропорции ледок, и кровавые порезы на душе и ладонях (своих и чужих) кажутся совсем невеликой платой за это обещание живого тепла.
Изгнание из рая, если оно в действительности состоялось, больше подарило людям, чем отняло у них – ты никогда не задумывался об этом? Бог умер в тот именно миг, когда изгнал Адама и Еву, потому что он больше не был им нужен. Они получили от него в наследство поистине неоценимый дар – дар творения, и тут же использовали его, зачав детей и напридумывав себе подходящих богов, накрепко укоренившись в том мире, куда их забросила судьба, которой нет никакого дела до чьей-либо воли, даже если это воля бога. Христианский бог слишком человечен, чтобы быть истинным богом – вот истинное богохульство, не правда ли?
Человеческое несовершенство позволяет творить чудеса. Природа совершенна и потому в чудесах не нуждается. Ты ощущал это утром в лесу, когда опавшие листья покрыты узором изморози, а в воздухе как будто комариным звоном висит тонкий запах изнанки отшумевшего лета? В хрупкой настороженности муравья, в высокомерном молчании старых елей, в пушистой беззащитности весенней пролески?
Подлинная красота природы в том, что она не нуждается в оправданиях разума. Бесценный дар любого человека – творить чудеса. Бессильные фарисеи всегда пытались отдать его на откуп лишь избранным, но Жизнь всегда смеялась над их жалкими потугами. Единственное истинное причастие – это желание и смелость творить. Человек творит любовью. Любовь, пусть на короткое время, дает людям способность воплощения идеала. Любовь может творить, начиная с любого места и используя практически любой подручный материал – вот истинное чудо.
Когда я в твоих объятиях, ты мой бог, мой король, мое солнышко. Мы делим сопричасность тайне. А что еще стоит делить? Постель, платяной шкаф, кастрюлю с супом? Все это имеет смысл, лишь освещенное лучами чуда. Солнце должно что-то освещать. Но без солнца мир мертв. Сколько людей живут в мертвом мире лишь потому, что у них не хватает смелости. Они не могут поверить в свою способность творить чудеса и поэтому верят во что угодно. В чью-то (или свою) избранность, в собственное несовершенство, в грехи и даже в чью-то способность искупить их за них. Вот как далеко простирается их страх. Они боятся открыть себя миру, должно быть, опасаясь, что наружу вырвется нечто, не слишком приятное для созерцания. Так оно, видимо, и есть, а что еще может созреть в душной темнице, без доступа света и свежего воздуха? Отважный Фрейд показал миру, что скопилось в его собственной душе за многие века европейского христианства. В качестве компенсации он убедил современников, что в их душах существует тот же самый паноптикум. Современники прослезились, поверили и – вот чудо, точнее, античудо – решили, что так и должно быть, что это – норма, и даже завели специальных лицедеев-психоаналитиков, которые за деньги убеждают людей, что вот так именно и выглядит изнанка нормальной человеческой души, и надо принять это и смириться с этим также, как христианин смиряется с тем, что он есть червь, и счастье его и сама жизнь в руце божьей, а взамен все они получают временное избавление от страха и ответственности перед Жизнью, которая, по-видимому, и есть бог, и Любовью, которая есть часть Жизни, посланная людям для освоения. И нет им судьи.
И нет смысла искать на земле уголок или учение, в котором царит что-либо иное. Искать его можно лишь внутри себя, и это издавна постигли мудрецы от буддизма, но столь тяжким было это знание, что они опять-таки оставили его избранным, тем, кого сочли наиболее сильными, и освободили от него всех остальных, а избранных освободили от всех прочих человеческих обязанностей, обессмыслив тем самым все величие своей находки.
Легенды всех народов говорят о том, что издавна, наряду с человеческим, существовал другой, волшебный мир. Потом волшебный мир умер. Его гибель совпала с тем мигом истории человечества, когда люди окончательно отделили от себя возможность творить бескорыстные чудеса. Чудеса просто так. Когда это стало неприличным также, как появление в обществе без одежды.
Волшебный мир не умер. Он никогда и не существовал отдельно от людей. Отделились лишь воспоминания о нем – таково было требование времени, так своеобразно понимали целомудрие души последующие учения, завладевшие вниманием человечества. Все чудеса люди совершали сами. Но забыли об этом, как щадяще исчезают воспоминания о слишком острой боли или слишком большом счастье. Люди забыли, чтобы можно было жить дальше. Но волшебный мир живет в каждом из нас. И если его позвать, он отзовется.
И каждый человек, который любил или любит, знает об этом.
Я сформулировала вопрос и отправила его в информационную сеть:
Что делали люди прошлого (до внедрения в практику индекса Мишина-Берга), если они чувствовали себя ни на что негодными и никому не нужными неудачниками?
Довольно быстро пришел ответ:
Исходя из имеющихся возможностей, пытались выйти из данного состояния.
Восхитительно.
Еще одна осень. Капли воды висят на голых ветках вместе с ягодами шиповника. Красноватые ветви кустов усыпаны белыми шариками, которые так здорово лопаются, если раздавить их каблуком на асфальте или хлопнуть об чей-нибудь лоб. Короткоухий бурый кролик под кустом грызет кочерыжку. Старый Гэджик давно приручает их, но летом они игнорируют его попытки и никогда не приходят на территорию станции. Кролики живут под корнями деревьев на берегу озера и по вечерам смешно сидят столбиками у входа в свои норки.
Стефани сидит на качающейся скамейке под пластиковой крышей и читает книгу. Лицо по самые глаза скрыто дутым воротником куртки, в пушистых волосах цвета зимнего шиповника блестят те же капли, что на кустах, только помельче. Никогда до этого я не видела книги в руках Стефани.
– Почему ты здесь? – спрашиваю я.
– Я люблю осень, – отвечает Стефани. – И еще весну, лето и зиму, – серьезно добавляет она, словно опасаясь кого-то обидеть. – Но осень мобилизующе действует на мозги. Летом слишком жарко, зимой холодно и хочется сделать из одеяла берлогу и сосать лапу. А весной надо бегать между деревьями, пить березовый сок и думать о любви. Осень – естественное время для размышлений.
– Здорово, – соглашаюсь я и вспоминаю слова Анри о том, что Стефани изменилась. – Я хочу, чтобы ты выслушала меня и дала совет.
Я рассказала ей все и спросила, как она думает, с кем же на самом деле общается Анри.
– Может быть, сам с собой? – предположила Стефани.
Я сказала ей, что я сама тоже про это думала, но Анри ездил к диагностам и аналитикам, и они разобрали его на молекулы, но ничего не нашли.
– Может, они и вправду есть?
– Но это же чепуха! Откуда они берутся? Как попадают в лабораторию или в компьютерную сеть? Откуда получают информацию? Почему общаются только с Анри? Почему никто и никогда о них ничего не слышал и самих их не видел?
Стефани немножко подумала, пососала пухлую нижнюю губу, наморщила нос, решительно захлопнула книгу и изрекла:
– Ну, тогда остается только один вариант. Раз Анри проверили, значит, ОНИ – это ты.
– Ну спасибо, подруга, – только и смогла сказать я.
Я никогда не хотела ничего решать. Мне всегда было удобнее, когда решали другие. Я люблю подчиняться. Подчиниться хорошему умному человеку – это же доставляет удовольствие, кто как, а я всегда это знала и понимала. Когда мне было десять лет, мои родители расстались и я должна была решать, с кем останусь я. Родители прошли группы разводящихся пар и там их научили, что детям нужно предоставлять выбор. Мне его предоставили. Не знаю, как там другим детям, но мне этот выбор был совершенно не нужен. Я хотела, чтобы они решили за меня, а я бы потом могла их осуждать.
Много лет спустя я встретила Кларка. И когда он пришел зарегистрировать свой планер, и я взглянула ему в глаза, я сразу поняла – это тот человек, которого я всегда ждала. И он это понял. И ждал меня после окончания рабочего дня, а потом мы гуляли весь вечер и всю ночь, и любили друг друга на морском берегу и прямо в прибое, и чуть не захлебнулись, а утром решили, что мы непременно поженимся и родим двоих детей – мальчика и девочку. Кларк готов был все решать за меня, его было очень много. Много всего: смеха, силы, тепла, белых зубов, смуглой кожи, соленого ветра, солнца и радости. И я так радовалась, и даже гордилась собой, что вот, все так удачно устроилось и больше не надо ни о чем думать – дальше все пойдет само собой.
А потом все кончилось и мне снова пришлось решать. Решать судьбу нашего сына. И опять все было устроено так благородно, что мне предоставили выбор, которого я не хотела. И я уже решила, когда появился Анри и принялся проповедовать о гибели человеческой цивилизации. Уже решила… И все-таки отправилась за ним, за его голосом, умом, эрудицией, интеллектом, понадеявшись, что вот он-то уж все знает наперед, во всем разбирается, все может решить… Тогда я еще ничего не знала про зеленых человечков и разумные вирусы… И даже тогда, на берегу у костра он предоставил решение мне…
Но есть и другой Анри. Тот, который определяет направления работы в лаборатории. Тот, который руководил эвакуацией станции. Тот, которого я видела на видеозаписи какого-то заседания совета. Я ничего не поняла из того, что они там обсуждали, и мнение Анри мне было также непонятно, как и мнение остальных, но я видела, КАК он говорил об этом. Так говорят люди, которые могут решать. Не только за себя, но и за других. За меня?
"Человек, которому мала душа" – так сказала Гвел.
"Жирненькие зеленые человечки" – из ее же репертуара.
Где правда? Когда я научусь думать и чувствовать сама, не перекладывая ответственность на других? И научусь ли когда-нибудь вообще?
Анри доказывает ИМ, что человечество жизнеспособно и имеет право на существование. Проводит дни в подборе доказательств и материалов, в поиске формулировок. Вот здесь ужасно похоже, что доказывает он – себе. Что вот, мол, недаром стараюсь – дело того стоит. Я молчу. ОНИ, наоборот, довольно активно реагируют на его посылы.
"Разве прогресс человечества не поставил планету на грань гибели?
Разве возврат на путь прогресса гарантирован от нового возникновения опасных тенденций?
Разве человечество, как вид, избавилось от своей видовой агрессивности?
Что мешает вам признать сложившуюся ситуацию благоприятной? Что угрожает лично вам? Что угрожает людям, связанным с вами принятыми у вас формами межличностных отношений (дружба, любовь и т.д.)?
Признаете ли вы, что время существования любого биологического вида конечно? Или считаете, что для людей должно быть сделано исключение? На каком основании?"
Анри ищет основания. В общем-то, я впервые вижу, КАК он может работать. Выглядит это жутковато. Иногда я буквально слышу, как скрипят его мозги. Вечером (или, точнее, ближе к утру, когда заканчивается его рабочий день) никакая ванна и никакой массаж не могут заставить его расслабиться. Я наблюдаю за всем этим со смешанным чувством.
Если принять, что все это и правда работа во благо человечества (кто знает, что придет ИМ в голову (да и есть ли у НИХ голова?), если ОНИ решат, что вымирание человечества слишком затянулось…), то тогда подвижнической деятельностью Анри можно только восхищаться. Никто не верит, никто не поддерживает, никто даже не замечает, и только он один, стиснув зубы… Отличный сюжет для романа.
Но если все это только его бред… Когда я думаю об этом, мне противно. Противен Анри, противна и я сама. Я должна что-то решить. Хотя бы для себя. Либо-либо. Нельзя ТАК относиться к одному и тому же человеку. Это нечестно. В первую очередь по отношению к нему.
ЛИСТОК, ОТПЕЧАТАННЫЙ НА ПРИНТЕРЕ
(вложен в дневник)
"Несмотря на ваши попытки саботажа, дела на станциях сдвинулись с мертвой точки, и вы наверняка знаете об этом. И все же объясню. Похоже, что мы действительно исходили из неверной предпосылки, считая идеологическую наполненность человеческой жизни лишь надстройкой над такими базовыми, как нам представлялось, вещами, каковыми являются стремление к познанию, инстинкт самосохранения, жажда удовольствий. В действительности дело, по-видимому, обстоит иначе. Приверженность человека идее и его борьба за нее опиралась на самый базовый из всех известных биологических законов – закон сохранения рода и, в конечном итоге, вида. Даже не опиралась, а являлась в развитом человеческом обществе его прямым заменителем. Только базовым характером этой закономерности можно объяснить тот широко известный, но труднообъяснимый во все времена факт, что под знамена бредовых и даже просто бесчеловечных идей вставали образованнейшие и порядочнейшие люди той эпохи. Процветающая индивидуализация, а потом и тотальная деидеологизация человечества разрушили этот универсальный механизм и тем самым нанесли сокрушительный удар по самому стволу существования вида. Люди перестали нуждаться друг в друге не с физиологической, не с материальной, а именно с идеологической точки зрения. Дарвин предполагал, что существование РАЗНОприспособленных к среде особей есть условие и следствие совместной деятельности мутаций и естественного отбора. Это так, но это еще и УСЛОВИЕ САМОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ ВИДА. У человека способом существования разноприспособленных были идеи, которые позволяли людям вступать во взаимодействие между собой и с окружающим человека миром. Они же позволяли виду "человек" проводить экспансионистскую политику. В ужасе от ее последствий мы создали сообщество РАВНОприспособленных особей и тем самым, не догадываясь об этом, подвели черту под самим существованием вида.
Но сумев один раз исправить свои ошибки, мы сумеем это сделать и еще раз. Станции создавались как своеобразные питомники для проверки гипотезы о творческом характере рожденных без отбора детей. Гипотеза не подтвердилась. Но сами станции – сообщества РАЗНОприспособленных и процесс "брожения" уже начался. Люди на станциях вступают между собой в отношения, немыслимые в городах, и задаются вопросами, которые в городах никого не интересуют. Особенно это заметно во взаимоотношениях поколений и у детей станции. Я вижу динамику и грядущие результаты этого процесса и готов представить их вам в любом удобном для вас виде."
– Что сделать для тебя?
– Для меня? – Анри приподнялся на локте и удивленно округлил глаза. – Ничего не надо. Мне и так хорошо.
– Анри, но так же нельзя. Тебе же должно чего-нибудь хотеться. Не может такого быть, чтобы я тебя удовлетворяла совершенно и окончательно.
– Совершенно и окончательно – это ты очень точно сказала.
– Перестань меня дразнить, а то я сейчас заплачу…
– Ради бога, не надо. Когда ты плачешь, мне хочется выпрыгнуть с третьего этажа, голым, зимой, в колючие кусты барбариса…
– Б-р-р! Не надо. Мне тебя уже жалко.
– Правильно, пожалей меня. Только жалей меня долго, медленно и тщательно… А чего хочешь ты?
– Чтобы тебе было хорошо.
– Но мне и так хорошо – я же уже сказал…
Люди становятся самими собой, только сражаясь за других… Это имел в виду Анри или что-то другое? Когда человек вышел из-под влияния естественного отбора, инстинкты ослабли. Но человеку по-прежнему нужно было защищать себя, своих детей, род. Инстинкты видоизменились. Они прикрылись идеями, которые выполняли ту же функцию. Только поэтому люди могли "за идею" отдать собственную жизнь, жизнь своих детей. Идеи – всего лишь мимикрия инстинктов. Пока человек рос, он впитывал идеи своего окружения, а потом переносил это на своих детей и воспитывал их, думая о том, что передает им свою мудрость, а на самом деле повинуясь заменителю инстинктов. А потом все это было разрушено… А может, все было как раз наоборот? И сначала исчезла надобность в идеях, и именно поэтому люди смогли найти именно такой выход из созданной ими же самими ловушки цивилизации. Люди, свободные и от идей и от инстинктов. Люди уходящие… Выход, ведущий в никуда…