Утопающие контрамарочники хватаются за соломинку - поэта Кирсанова. Поэт обещает всех сейчас же провести в зал, но сам падает под ударом одичавшего контролера. Из среды поклонников изящной литературы несутся самые неизящные выражения.
Наконец, контролера, засевшего как некий Леонид в Фермопильском ущелье Политехнического музея, опрокидывают, и безбилетные с гиканьем врываются в зал.
Начинается дележка мест, грабеж зрительного зала, безбилетные с презрением оглядывают полтинничные места и рассаживаются на двухрублевых. Вскоре прибывают законные владельцы мест, завязывается перебранка, но безбилетные побеждают, и застенчивые обладатели билетов с бараньей покорностью удаляются в проходы, где и переминаются с ноги на ногу до окончания вечера.
Куранты давно прозвонили час начала диспута, а на эстраде только стол, покрытый экзаменационным красным сукном, никелированный колокольчик и тыквообразный графин с водой.
Безбилетные громко ропщут.
Через час на эстраде показывается миниатюрная фигура беллетриссы Веры Инбер. Но это - мимолетное виденье. Испуганная ревом зрителей, беллетрисса убегает. Еще через полчаса на эстраду выходит критик проф. Гроссман-Рощин, подходит к столу, наливает воду в стакан, под рукоплескания выпивает ее и тоже уходит.
К десяти часам шесть неизвестных дам рассаживаются по стульям у стены. Это слушательницы Цандеровского института, пишущие стихи и романы по системе Шенгели. Публика громовыми голосами обсуждает их туалеты и успокаивается только тогда, когда с топотом высыпавший президиум занимает свои места.
Диспут начинается обещанным докладом "На кой черт нам беллетристика".
Читает его самый тихий по характеру поэт из лефов. У него серые глаза, костюм цвета полированного железа и пепельные волосы. Он похож на стального соловья и никак не может скрыть своих лирических наклонностей.
Мягким девичьим голосом он требует гильотинирования Джека Алтаузена и Феоктиста Березовского. Он также сообщает публике, что четвертование Олеши и Наседкина явится лишь справедливым возмездием за их литературные грехи.
На этом месте его прерывает теоретик бывшего лефа Осип Брик. Теоретик предлагает разрубить Пильняка на сто кусков по китайскому способу, но под гул публики умолкает.
Остальных писателей докладчик полагает возможным утопить с полным собранием сочинений каждого на шее. Не имеющих же еще полного собрания - передать на службу в акционерное общество "Утильсырье", дабы они с пользой служили стране, собирая тряпки и кости.
Сообщив все это в высшей степени задушевным голосом, докладчик садится при жидких аплодисментах Осипа Брика и читает поданные ему записки.
Заинтересованная публика с дрожью ждет дальнейшего развертывания событий. Развертываются они следующим образом.
Председатель встает и нудным голосом объявляет:
- Выступление Всеволода Иванова не может состояться по болезни такового.
Из последующих слов председателя явствует, что заболели также все три наркома, все рабочие завода "Нептун" и автор, переведенный на шесть языков.
Что же касается современников Пушкина, то таковых в живых не оказалось и вследствие этого прибыть на диспут они не смогли.
Безбилетные зрители визжат от негодования, зрители платные помалкивают.
Слушательницы Цандеровского института физических методов лечения читают сочиненные ими триптихи и романы. Тут даже платные зрители начинают недоверчиво квакать.
Чей-то робкий голос требует деньги обратно, но в это время докладчик подымается с целью дать ответы на записки.
Диспут быстро потухает, потому что вопросы, заданные автору доклада "На кой черт нам беллетристика", довольно однотонны:
- Вам легко говорить, вы получили высшее образование.
- Вы бы лучше объяснили, почему нет в продаже животного масла?
- Сообщите, как писать стихи?
Получив разъяснения на все эти животрепещущие вопросы и так и не установив, нужно ли действительно снести с лица земли беллетристику, толпы покидают аудиторию и, ругая диспутантов, расходятся.
Многие клянутся никогда больше не ходить на диспуты. Но никто им не верит и сами они себе не верят.
Диспуты - украшение столицы, и через неделю новые афиши возвестят городу о диспуте под комбинированным названием:
ПИСАТЕЛИ - ПОПУТЧИКИ
И
ЖЕНЩИНА КАК ТАКОВАЯ
Как же тут не пойти, если диспуты… украшают жизнь?!
Дружба с автомобилем
Что значит это наводящее ужас движение?
Гоголь
Наводящее ужас движение особенно усиливается на московских улицах осенью.
Автомобили самого огнедышащего свойства сигают по мостовым. Свист, писк и железное мяуканье сирен ломится в уши.
Самый беспокойный сорт механического транспорта образуют мотоциклы с привязными колясками. Эти автогадины еще совершенно не укрощены человеком и носятся по Москве, пытаясь, как видно, вырваться на свободу.
Заурядный прохожий совсем не разбирается в наводящем ужас движении.
Для него полутонный фордовский фургончик и шестиколесный "бюссинг", бодро несущий на своих пневматиках целых пять тонн, все едино - "грузовики".
Зауряд-прохожий не видит разницы между жидкокостным пассажирским "штейером" и серо-оливковым восьмицилиндровым "паккардом", который с могучим шорохом молниеносно переносит своих седоков через весь город.
Прохожему, кажется, даже все равно, что его раздавит - дряхлый, разболтанный "опель" или сводящий шоферов с ума "кадильяк".
Невежество прохожего прискорбно.
Так как он ничего не понимает, то, глядя на долговечные, неприхотливые, прекраснейшие машины, он и не восхищается.
Он не понимает, что "человек уже научился строить автомобили".
Кроме того, он не знает самого главного сейчас - того, что советский человек еще не научился покупать автомобили.
Удивительным образом обойдя режим экономии, в Москву каждый месяц проникают новые, крытые цветными лаками гиганты: "ройсы", "линкольны", "бьюики", "доджи" и прочие "кадильяки".
Это машины для богачей, туринг-машины, построенные для туризма, для любителей необыкновенно быстрой езды и идеальных прогулок целыми семействами.
Это машины не по карману и просто не по нужде. Перетаскивать работников из треста в трест чудесно могут и автоизвозчики - бодрые, дешевые "форды", "ситроены" и другая, вполне добротная мелюзга.
Зауряд-прохожий в удивленьи отшатывается, когда со страшным напором проскакивает мимо него темно-синяя тяжелая машина.
Долго прохожий смотрит вослед уходящей темно-синей буре, полной сверканья латуни, хрусталя и алюминия. Тогда, кажется, и он начинает понимать силу соблазна, окружающего иного трестовика.
Жару надбавляют заграничные проспекты на толстой лаковой бумаге, с безупречными фотографиями, предупредительно отпечатанные на русском языке.
Проспекты эти воют ангельскими голосищами:
"Несомненным преимуществом владельца "кадильяка" является его сознание, что он имеет действительно хороший автомобиль. Это чувство постоянно обновляется и усиливается".
"Кадильяк" обращается к разуму покупателя. Компания "Бьюик" подбирается прямо к сердцу:
"Искреннее расположение к нашему автомобилю выявляется медленно. Точно так же, как верная дружба, оно создается через испытания, устойчивость в больших опасностях, через никогда не покидаемую веселость во всех тяжелых обстоятельствах".
Можно напороться на покупателя-эстета. У фирмы "Братья Додж" есть и для этого строчка:
"Кузова этих привлекательных специальных типов низко подвешены, что придает им необыкновенное изящество линии".
Иногда даже и девичий какой-то восторг проскакивает в описании:
"Это просто удовольствие на нем ездить".
Мыслимо ли удержаться от покупки очень, правда, дорогой, но зато вызывающей восторг машины!
Особенно если вдобавок она награждает вас "веселостью во всех тяжелых обстоятельствах", тем более что "это чувство постоянно обновляется и усиливается".
Ведь это вечно обновляющаяся веселость очень понадобится покупателю, когда явится к нему контрольный орган с резонным вопросом.
- Вы на службу иначе как на 15-тысячной машине ездить не можете?
Тогда и сам неразумный владелец машины поймет, что есть движение, наводящее ужас на государство, которому оно обходится дороже, чем следует.
Как делается весна
Весна в Москве делается так.
Сначала в магазинной витрине фирмы "Октябрьская одежда", принадлежащей частному торговцу И. А. Лапидусу, появляется лирический плакат:
Встречайте весну в брюках И. А. Лапидуса
Цены умеренные
Прочитав этот плакат, прохожие взволнованно начинают нюхать воздух. Но фиалками еще не пахнет. Пахнет только травочкой-зубровочкой, настоечкой для водочки, которой торгуют в Охотном ряду очень взрослые граждане в оранжевых тулупах. Падает колючий, легкий, как алюминий, мартовский снег. И как бы ни горячился И. А. Лапидус, до весны еще далеко.
Потом на борьбу с климатом выходят гастрономические магазины. В день, ознаменованный снежной бурей, в окне роскошнейшего из кооперативов появляется парниковым огурец.
Нежно-зеленый и прыщеватый, он косо лежит среди холодных консервных банок и манит к себе широкого потребителя.
Долго стоит широкий потребитель у кооперативного окна и пускает слюни. Тогда приходит узкий потребитель в пальто с воротничком из польского бобра и, уплатив за огурец полтора рубля, съедает его. И долго еще узкий потребитель душисто и нежно отрыгивается весной и фиалками.
Через неделю в универмагах поступают в продажу маркизет, вольта и батист всех оттенков черного и булыжного цветов. Отныне не приходится больше сомневаться в приближении весны. Горячие головы начинают даже толковать о летних путешествиях.
И хотя снежные вихри становятся сильнее и снег трещит под ногами, как гравий, - весенняя тревога наполняет город.
Три писателя из литературного объединения "Кузница и усадьба" также путем печати оповещают всех, что пройдут пешком по всей стране, бесплатно починяя по дороге кастрюли и сапоги беднейших колхозников. Цель - ознакомление с бытом трудящихся и собирание материалов для грядущих романов.
Универмаги делают еще одну отчаянную попытку. Они устраивают большие весенние базары.
Зима отвечает на это ледяным ураганом, большим апрельским антициклоном. Снег смерзается и звенит, как железо. Морозные трубы вылетают из ноздрей и ртов граждан. Извозчики плачут, тряся синими юбками.
В это время в универмагах продают минеральные стельки "Арфа", радикально предохраняющие от пота ног.
Горячие головы и энтузиасты покупают минеральные стельки и радостно убеждаются в том, что соединенными усилиями мороза и кооперации качество стелек поставлено на должную высоту - ноги действительно не потеют.
А снег все падает.
Не обращая на это внимания, вечерняя газета объявляет, что прилетели из Египта первые весенние птички - колотушка, бибрик и синайка.
Читатель теряется. Он только что запасся саженью дров сверх плана, а тут на тебе - прилетели колотушка, бибрик и синайка, птицы весенние, птицы, которые в своих клювах привозят голубое небо и жаркие дни. Но, поразмыслив и припомнив кое-что, читатель успокаивается и закладывает в печь несколько лишних поленьев.
Он вспомнил, что каждый год читает об этих загадочных птичках, что никогда они еще не делали весны и что самое существование их лежит на совести вечерней газеты.
Тогда "вечорка" в отчаянии объявляет, что на Большой Ордынке, в доме № 93, запел жук-самец и что более явственного признака прихода весны и требовать нельзя.
В этот же день разражается певучая снежная метель, и в диких ее звуках тонут выкрики газетчиков о не вовремя запевшем самце с Большой Ордынки.
Наконец галки начинают тяжело реять над городом и по оттаявшим железным водосточным трубам с грохотом катятся куски льда. Наконец граждане получают реванш за свою долготерпеливость. С удовольствием и сладострастием они читают в отделе происшествий за 22 апреля:
Несчастный случай. Упавшей с дома № 18, по Кузнецкому мосту, громадной сосулькой тяжело изувечен гражд. М. Б. Шпора-Кнутовищев, ведший в вечерней газете отдел "Какая завтра будет погода". Несчастный отправлен в больницу.
Повеселевшие граждане с нежностью озирают ручейки, которые, вихляясь, бегут вдоль тротуарных бордюров, и даже начинают с симпатией думать о Шпоре-Кнутовищеве, хотя этот порочный человек с февраля месяца не переставал долбить о том, что весна будет ранняя и дружная.
Тут, кстати, появляется в печати очерк о Кисловодске, принадлежащий перу трех писателей из группы "Кузница и усадьба". И граждане, удивляясь тому, как быстро теперь ходят писатели пешком, убеждаются в том, что весна действительно не только наступила, но уже и прошла.
Ромео-Иваны
Дорогой друг, в Англии, нашем отечестве, совсем не представляют себе, как необыкновенна Москва и до чего здесь любят Шекспира.
Недавно в Малом театре я смотрел одну из лучших его трагедий - "Иван Козырь и Татьяна Русских".
У нас она идет под старым названием "Ромео и Джульетта". И здесь Шекспир вообще потерпел значительные изменения. Он переменил фамилию и называется г. Смолин.
Кроме того, московиты уже не называют его сочинение трагедией. По крайней мере, выходя из театра, я слышал восхищенные, как видно, возгласы:
- Какая халтура! Удивительная халтура!
Конечно, изменилось и содержание трагедии.
Монтекки и Капулетти, как следовало ждать от столь буржуазных семейств, больше не враждуют. Обе фамилии, нацепив на себя визитки и штучные брюки, совершают прогулку на океанском пароходе.
Борьбу они ведут с низшим сословием парохода - кочегарами и командой. Эти люди вполне уместно введены г. Смолиным, так как Шекспир этого сделать не мог из-за отсутствия в его время пароходов, а равным образом и лиц, их обслуживающих.
Красный Ромео-Иван с самого начала ведет себя вполне сознательно и гораздо лучше, чем во времена Ренессанса.
Он получил от г. Смолина поллитровку. Не хочет защищать капитана пароходчиков под фирмою "Монтекки и К°" и тайным образом, тем же пароходом, возвращается на марксистскую родину.
Попутно он освобождает от капиталистического общества Красную Джульетту, Татьяну Русских. Девица, избавленная от весьма позорных перспектив, очень обрадована. Оба решают спастись.
Однако здесь г. Смолин получает сильный отпор. Как ни старался он уйти от влияния нашего великого Шекспира, ему это не удалось.
Шекспир побеждает. Иван-Ромео и Красная Джульетта спастись не могут, и целый акт идет без участия г. Смолина, силами одного Шекспира.
Красная Джульетта принимает порошок, делающий ее на некоторое время покойницей. Ее кладут в морг. Ромео-Иван в ужасе бежит туда, желая застрелиться.
Тут г. Смолин делает адское усилие, и Красная Джульетта просыпается прежде, чем несчастный Ромео-Иван успевает лишить себя жизни.
Шекспир злобно кряхтит, а необыкновенные любовники образца 24-го года спасаются через люк.
Тут же выползают не предусмотренные Шекспиром кочегары и при свете красных огней подвергают фамилии Монтекки и Капулетти полному раскассированию.
Все же, дорогой друг, я очень благодарен г. Смолину и терпеливо ожидаю при его помощи увидеть также "Отелло" и "Венецианского купца" и все прочее, сочиненное нашим великим драматургом.
Ваш…
Случай в конторе
В конторе по заготовке рогов и копыт высшим лицом был Николай Константинович Иванов. Я особенно прошу заметить себе его имя и отчество - Николай Константинович. Также необходимо договориться о том, на каком слоге его фамилия несла ударение. Ударение у Николая Константиновича падало на последний слог. Фамилия его читалась - Иван'oв.
Дело в том, что Иван'овых, то есть людей, несущих ударение на последнем слоге своей фамилии, необходимо отличать от их однофамильцев, у которых ударение падает на второй слог. Иван'oв и Ив'анов ничуть не схожи. Говоря короче, все Иван'овы люди серенькие, а все Ив'ановы чем-нибудь да замечательны.
Ивановых великое множество. Ив'ановых можно перечесть по пальцам.
Иван'овы занимают маленькие должности. Это счетоводы, пастухи, помощники начальников станций, дворники или статистики.
Ив'ановы люди совсем другого жанра. Это известные писатели, композиторы, генералы или государственные деятели. Например, писатель Всеволод Ив'анов, поэт Вячеслав Ив'анов, композитор Ипполитов-Ив'анов или Николай Иудович Ив'анов, генерал, командовавший Юго-Западным фронтом во время немецкой войны. У них у всех ударение падает на второй слог.
Известность, как видно, и служит причиною того, что ударение перемещается.
Писатель Всеволод Ив'анов, до того как написал свою повесть "Бронепоезд", безусловно, назывался Всеволод Иван'oв.
Если помощнику начальника станции Иван'ову удастся прославиться, скажем, перелетом через океан, то ударение немедленно перекочует с третьего на второй слог.
Так свидетельствуют факты, история, жизнь.
Возвращаясь, однако, к конторе по заготовке рогов и копыт для нужд гребеночной и пуговичной промышленности, я должен заметить, что заведующий конторой был человек ничем особенно не замечательный. Николай Константинович был, если можно так сказать, человек пустяковый, с ударением на последнем слоге. Служащий - и ничего больше.
Николай Константинович находился в состоянии глубочайшего раздумья.
Дело в том, что все служащие по заготовке роговых материалов были однофамильцами Николая Константиновича. Все они были Иван'овы.
Приемщиком материалов был Петр Павлович Иван'oв.
Артельщиком в конторе служил Константин Петрович Иван'oв.
Первым счетоводом был Николай Александрович Иван'oв.
Второго счетовода звали Сергеем Антоновичем Иван'овым.
И даже машинистка была Иван'ова Марья Павловна.
Как все это так подобралось, Николай Константинович сообразить не мог, но ясно понимал, что дальше это терпимо быть не может, потому что грозит катастрофической опасностью. Он отворил дверь кабинета и слабым голосом созвал сотрудников.
Когда все собрались и расселись на принесенных с собою темно-малиновых венских стульях, Николай Константинович испуганно посмотрел на своих подчиненных. Снова с необыкновенной остротой он вспомнил, что все они Иван'овы и что сам он тоже Иван'oв. И, не в силах больше сдерживаться, он закричал что есть силы:
- Это свинство, свинство и свинство! И я довожу до вашего сведения, что так дальше терпимо быть не может!
- Что не может? - с крайним удивлением спросил приемщик Петр Павлович.
- Не может быть больше терпимо, чтоб ваша фамилия была Иван'oв! - твердо ответил Николай Константинович.
- Почему же моя фамилия не может быть Иван'oв? - сказал приемщик.
- Это вы поймете, когда вас выгонят со службы. Всех нас выгонят, потому что мы Иван'овы, а следовательно, родственники. Тесно сплоченная шайка родственников. Как я этого до сих пор не замечал?
- Но ведь вы знаете, что мы не родственники! - возопила Мария Павловна.