* * *
Всякое самое удивительное, самое редкое явление, если оно начинает быть частым, сейчас же переходит незаметным образом в будничный уклад человеческой жизни, становится "бытовым явлением" (в кавычках).
И без этого бытового явления, без этого штриха, вошедшего в жизненный человеческий уклад, - становится как-то пусто… Чего-то не хватает, что-то будто не сделано.
Первые выступления нейтральной международной комиссии протеста на местах против германских зверств некоторым образом удивляли, сбивали с толку.
А потом все вошло в колею.
Запыхавшийся немецкий солдатик в сдвинутой на затылок каске прибежал в местечко, где содержались пленные и, отдышавшись, спрашивал:
- Не у вас ли, которая комиссия для протеста?
- У нас. Давеча долго протестовала, что, дескать, голодом морим пленных…
- Так передайте им, чтобы они сейчас же шли протестовать в деревню Сан-Пьер. Мы ее подожжем с четырех концов, а жителей вырежем.
- Опоздал, братец! Их тут уже с полчаса дожидается ординарец: приглашают протестовать против добивания раненых на поле сражения. Только что сорок человек добили.
- Эх, незадача!
- Да нешто без них, без комиссии-то, - уж и деревни не подожжете?
- Поджечь-то конечно, можно, да все как-то не то. Без протеста нет того смаку. Опять же для порядка…
* * *
И работает доныне, работает усталая комиссия, не покладая рук и языка.
Дети
I
Я очень люблю детишек и без ложной скромности могу сказать, что и они любят меня.
Найти настоящий путь к детскому сердцу - очень затруднительно. Для этого нужно обладать недюжинным чутьем, тактом и многим другим, чего не понимают легионы разных бонн, гувернанток и нянек.
Однажды я нашел настоящий путь к детскому сердцу, да так основательно, что потом и сам был не рад…
Я гостил в имении своего друга, обладателя жены, свояченицы и троих детей, трех благонравных мальчиков от 8 до 11 лет.
В один превосходный летний день друг мой сказал мне за утренним чаем:
- Миленький! Сегодня я с женой и свояченицей уеду дня на три. Ничего, если мы оставим тебя одного?
Я добродушно ответил:
- Если ты опасаешься, что я в этот промежуток подожгу твою усадьбу, залью кровью окрестности и, освещаемый заревом пожаров, буду голый плясать на неприветливом пепелище, - то опасения твои преувеличены более чем на половину.
- Дело не в том… А у меня есть еще одна просьба: присмотри за детишками! Мы, видишь ли, забираем с собой и немку.
- Что ты! Да я не умею присматривать за детишками. Не имею никакого понятия: как это так за ними присматривают?
- Ну, следи, чтобы они все сделали вовремя, чтобы не очень шалили и чтобы им в то же время не было скучно… Ты такой милый!..
- Милый-то я милый… А если твои отпрыски откажутся признать меня как начальство?
- Я скажу им… О, я уверен, вы быстро сойдетесь. Ты такой общительный.
Были призваны дети. Три благонравных мальчика в матросских курточках и желтых сапожках. Выстроившись в ряд, они посмотрели на меня чрезвычайно неприветливо.
- Вот, дети, - сказал отец, - с вами остается дядя Миша! Михаил Петрович. Слушайтесь его, не шалите и делайте все, что он прикажет. Уроки не запускайте. Они, Миша, ребята хорошие, и, я уверен, вы быстро сойдетесь. Да и три дня - не год же, черт возьми!
Через час все, кроме нас, сели в экипаж и уехали.
II
Я, насвистывая, пошел в сад и уселся на скамейку. Мрачная, угрюмо пыхтящая троица опустила головы и покорно последовала за мной, испуганно поглядывая на самые мои невинные телодвижения.
До этого мне никогда не приходилось возиться с ребятами. Я слышал, что детская душа больше всего любит прямоту и дружескую откровенность. Поэтому я решил действовать начистоту.
- Эй, вы! Маленькие чертенята! Сейчас вы в моей власти, и я могу сделать с вами все, что мне заблагорассудится. Могу хорошенько отколотить вас, поразбивать вам носы или даже утопить в речке. Ничего мне за это не будет, потому что общество борьбы с детской смертностью далеко, и в нем происходят крупные неурядицы. Так что вы должны меня слушаться и вести себя подобно молодым благовоспитанным девочкам. Ну-ка, кто из вас умеет стоять на голове?
Несоответствие между началом и концом речи поразило ребят. Сначала мои внушительные угрозы навели на них панический ужас, но неожиданный конец перевернул, скомкал и смел с их бледных лиц определенное выражение.
- Мы… не умеем… стоять… на головах.
- Напрасно. Лица, которым приходилось стоять в таком положении, отзываются об том с похвалой. Вот так, смотрите!
Я сбросил пиджак, разбежался и стал на голову. Дети сделали движение, полное удовольствия и одобрения, но тотчас же сумрачно отодвинулись. Очевидно, первая половина моей речи стояла перед их глазами тяжелым кошмаром.
Я призадумался. Нужно было окончательно пробить лед в наших отношениях.
Дети любят все приятное. Значит, нужно сделать им что-нибудь исключительно приятное.
- Дети! - сказал я внушительно. - Я вам запрещаю - слышите ли, категорически и без отнекиваний запрещаю вам в эти три дня учить уроки!
Крик недоверия, изумления и радости вырвался из трех грудей. О! Я хорошо знал привязчивое детское сердце. В глазах этих милых мальчиков засветилось самое недвусмысленное чувство привязанности ко мне, и они придвинулись ближе.
Поразительно, как дети обнаруживают полное отсутствие любознательности по отношению к грамматике, арифметике и чистописанию. Из тысячи ребят нельзя найти и трех, которые были бы исключением…
За свою жизнь я знал только одну маленькую девочку, обнаруживавшую интерес к наукам. По крайней мере, когда бы я ни проходил мимо ее окна, я видел ее склоненной над громадной не по росту книжкой. Выражение ее розового лица было совершенно невозмутимо, а глаза от чтения или от чего другого утратили всякий смысл и выражение. Нельзя сказать, чтобы чтение прояснило ее мозг, потому что в разговоре она употребляла только два слова: "Папа, мама", и то при очень сильном нажатии груди. Это, да еще уменье в лежачем положении закрывать глаза составляло всю ее ценность, обозначенную тут же, в большом белом ярлыке, прикрепленном к груди: "7 руб. 50 коп."
Повторяю - это была единственная встреченная мною прилежная девочка, да и то это свойство было навязано ей прихотью торговца игрушками.
Итак, всякие занятия и уроки были мной категорически воспрещены порученным мне мальчуганам. И тут же я убедился, что пословица "запрещенный плод сладок" не всегда оправдывается: ни один из моих трех питомцев за эти дни не притронулся к книжке!
III
- Будем жить в свое удовольствие, - предложил я детям. - Что вы любите больше всего?
- Курить! - сказал Ваня.
- Купаться вечером в речке! - сказал Гришка.
- Стрелять из ружья! - сказал Леля.
- Почему же вы, отвратительные дьяволята, - фамильярно спросил я, - любите все это?
- Потому что нам запрещают, - ответил Ваня, вынимая из кармана, папироску. - Хотите курить?
- Сколько тебе лет?
- Десять.
- А где ты взял папиросы?
- Утащил у папы.
- Таскать, имейте, братцы, в виду, стыдно и грешно, тем более такие скверные папиросы. Ваш папа курит страшную дрянь. Ну да если ты уже утащил - будем курить их. А выйдут - я угощу вас своими.
Мы развалились на траве, задымили папиросами и стали непринужденно болтать. Беседовали о ведьмах, причем я рассказал несколько не лишенных занимательности фактов из их жизни. Бонны обыкновенно рассказывают детям о том, сколько жителей в Северной Америке, что такое звук и почему черные материи поглощают свет. Я избегал таких томительных разговоров.
Поговорили о домовых, живших на конюшне.
Потом беседа прекратилась. Молчали…
- Скажи ему! - шепнул толстый, ленивый Лелька подвижному, порывистому Гришке. - Скажи ты ему!..
- Пусть лучше Ваня скажет, - шепнул так, чтобы я не слышал, Гришка. - Ванька, скажи ему.
- Стыдно, - прошептал Ваня. Речь, очевидно, шла обо мне.
- О чем вы, детки, хотите мне сказать? - осведомился я.
- Об вашей любовнице, - хриплым от папиросы голосом отвечал Гришка. - Об тете Лизе.
- Что вы врете, скверные мальчишки? - смутился я. - Какая она моя любовница?
- А вы ее вчера вечером целовали в зале, когда мама с папой гуляли в саду.
Меня разобрал смех.
- Да как же вы это видели?
- А мы с Лелькой лежали под диваном. Долго лежали, с самого чая. А Гришка на подоконнике за занавеской сидел. Вы ее взяли за руку, дернули к себе и сказали: "Милая! Ведь я не с дурными намерениями!" А тетка головой крутит, говорит: "Ах, ах!.."
- Дура! - сказал, усмехаясь, маленький Лелька. Мы помолчали.
- Что же вы хотели мне сказать о ней?
- Мы боимся, что вы с ней поженитесь. Несчастным человеком будете.
- А чем же она плохая? - спросил я, закуривая от Ванькиной папиросы.
- Как вам сказать… Слякоть она!
- Не женитесь! - предостерег Гришка.
- Почему же, молодые друзья?
- Она мышей боится.
- Только всего?
- А мало? - пожал плечами маленький Лелька. - Визжит, как шумашедшая. А я крысу за хвост могу держать!
- Вчера мы поймали двух крыс. Убили, - улыбнулся Гришка.
Я был очень рад, что мы сошли со скользкой почвы моих отношений к глупой тетке, и ловко перевел разговор на разбойников.
О разбойниках все толковали со знанием дела, большой симпатией и сочувствием к этим отверженным людям.
Удивились моему терпению и выдержке: такой я уже большой, а еще не разбойник.
- Есть хочу, - сказал неожиданно Лелька.
- Что вы, братцы, хотите: наловить сейчас рыбы и сварить на берегу реки уху с картофелем или идти в дом и есть кухаркин обед?
Милые дети отвечали согласным хором:
- Ухи.
- А картофель как достать: попросить на кухне или украсть на огороде?
- На огороде. Украсть.
- Почему же украсть лучше, чем попросить?
- Веселее, - сказал Гришка. - Мы и соль у кухарки украдем. И перец! И котелок!!
Я снарядил на скорую руку экспедицию, и мы отправились на воровство, грабеж и погром.
IV
Был уже вечер, когда мы, разложив у реки костер, хлопотали около котелка. Ваня ощипывал стащенного им в сарае петуха, а Гришка, голый, только что искупавшийся в теплой речке, плясал перед костром.
Ко мне дети чувствовали нежность и любовь, граничащую с преклонением.
Лелька держал меня за руку и безмолвно, полным обожания взглядом глядел мне в лицо.
Неожиданно Ванька расхохотался:
- Что, если бы папа с мамой сейчас явились? Что бы они сказали?
- Хи-хи! - запищал голый Гришка. - Уроков не учили, из ружья стреляли, курили, вечером купались и лопали уху вместо обеда.
- А все Михаил Петрович, - сказал Лелька, почтительно целуя мою руку.
- Мы вас не выдадим!
- Можно называть вас Мишей? - спросил Гришка, окуная палец в котелок с ухой. - Ой, горячо!..
- Называйте. Бес с вами. Хорошо вам со мной?
- Превосхитительно!
Поужинав, закурили папиросы и разлеглись на одеялах, притащенных из дому Ванькой.
- Давайте ночевать тут, - предложил кто-то.
- Холодно, пожалуй, будет от реки. Сыро, - возразил я.
- Ни черта! Мы костер будем поддерживать. Дежурить будем.
- Не простудимся?
- Нет, - оживился Ванька. - Накажи меня Бог, не простудимся!!!
- Ванька! - предостерег Лелька. - Божишься? А что немка говорила?
- Божиться и клясться нехорошо, - сказал я. - В особенности так прямолинейно. Есть менее обязывающие и более звучные клятвы… Например: "Клянусь своей бородой!" "Тысяча громов"… "Проклятие неба!"
- Тысяча небов! - проревел Гришка. - Пойдем собирать сухие ветки для костра.
Пошли все. Даже неповоротливый Лелька, державшийся за мою ногу и громко сопевший.
Спали у костра. Хотя он к рассвету погас, но никто этого не заметил, тем более что скоро пригрело солнце, защебетали птицы, и мы проснулись для новых трудов и удовольствий.
V
Трое суток промелькнули, как сон. К концу третьего дня мои питомцы потеряли всякий человеческий образ и подобие…
Матросские костюмчики превратились в лохмотья, а Гришка бегал даже без штанов, потеряв их неведомым образом в реке. Я думаю, что это было сделано им нарочно - с прямой целью отвертеться от утомительного снимания и надевания штанов при купании.
Лица всех трех загорели, голоса от ночевок на открытом воздухе огрубели, тем более что все это время они упражнялись лишь в кратких, выразительных фразах:
- Проклятье неба! Какой это мошенник утащил мою папиросу?.. Что за дьявольщина! Мое ружье опять дало осечку. Дай-ка, Миша, спичечки!
К концу третьего дня мною овладело смутное беспокойство: что скажут родители по возвращении? Дети успокаивали меня, как могли:
- Ну, поколотят вас, эка важность! Ведь не убьют же!
- Тысяча громов! - хвастливо кричал Ванька. - А если они, Миша, дотронутся до тебя хоть пальцем, то пусть берегутся. Даром им это не пройдет!
- Ну, меня-то не тронут, а вот вас, голубчики, отколошматят. Покажут вам и курение, и стрельбу, и бродяжничество.
- Ничего, Миша! - успокаивал меня Лелька, хлопая по плечу. - Зато хорошо пожили!
Вечером приехали из города родители, немка и та самая "глупая тетка", на которой дети не советовали мне жениться из-за мышей.
Дети попрятались под диваны и кровати, а Ванька залез даже в погреб.
Я извлек их всех из этих мест, ввел в столовую, где сидело все общество, закусывая с дороги, и сказал:
- Милый мой! Уезжая, ты выражал надежду, что я сближусь с твоими детьми и что они оценят общительность моего нрава. Я это сделал. Я нашел путь к их сердцу… Вот, смотри! Дети! Кого вы любите больше: отца с матерью или меня?
- Тебя! - хором ответили дети, держась за меня, глядя мне в лицо благодарными глазами.
- Пошли вы бы со мной на грабеж, на кражу, на лишения, холод и голод?
- Пойдем, - сказали все трое, а Лелька даже ухватил меня за руку, будто бы мы должны были сейчас, немедленно пуститься в предложенные мной авантюры.
- Было ли вам эти три дня весело?
- Ого!!
Они стояли около меня рядом, сильные, мужественные, с черными от загара лицами, облаченные в затасканные лохмотья, которые придерживались грязными руками, закопченными порохом и дымом костра.
Отец нахмурил брови и обратился к маленькому Лельке, сонно хлопавшему глазенками:
- Так ты бы бросил меня и пошел бы за ним?
- Да! - сказал бесстрашный Лелька, вздыхая. - Клянусь своей бородой! Пошел бы.
Лелькина борода разогнала тучи. Все закатились хохотом, и громче всех истерически смеялась тетя Лиза, бросая на меня лучистые взгляды.
Когда я отводил детей спать, Гришка сказал грубым, презрительным голосом:
- Хохочет… Тоже! Будто ей под юбку мышь подбросили! Дура.
Крыса на подносе
- Хотите пойти на выставку нового искусства? - сказали мне.
- Хочу, - сказал я.
Пошли.
I
- Это вот и есть выставка нового искусства? - спросил я.
- Эта самая.
- Хорошая.
Услышав это слово, два молодых человека, долговязых, с прекрасной розовой сыпью на лице и изящными деревянными ложками в петлицах, подошли ко мне и жадно спросили:
- Серьезно, вам наша выставка нравится?
- Сказать вам откровенно?
- Да!
- Я в восторге.
Тут же я испытал невыразимо приятное ощущение прикосновения двух потных рук к моей руке и глубоко волнующее чувство от созерцания небольшого куска рогожи, на котором была нарисована пятиногая голубая свинья.
- Ваша свинья? - осведомился я.
- Моего товарища. Нравится?
- Чрезвычайно. В особенности эта пятая нога. Она придает животному такой мужественный вид. А где глаз?
- Глаза нет.
- И верно. На кой черт действительно свинье глаз? Пятая нога есть - и довольно. Не правда ли?
Молодые люди, с чудесного тона розовой сыпью на лбу и щеках, недоверчиво поглядели на мое простодушное лицо, сразу же успокоились, и один из них спросил:
- Может, купите?
- Свинью? С удовольствием. Сколько стоит?
- Пятьдесят…
Было видно, что дальнейшее слово поставило левого молодого человека в затруднение, ибо он сам не знал, чего пятьдесят: рублей или копеек? Однако, заглянув еще раз в мое благожелательное лицо, улыбнулся и смело сказал:
- Пятьдесят ко… рублей. Даже, вернее, шестьдесят рублей.
- Недорого. Я думаю, если повесить в гостиной, в простенке, будет очень недурно.
- Серьезно, хотите повесить в гостиной? - удивился правый молодой человек.
- Да ведь картина же. Как же ее не повесить!
- Положим, верно. Действительно картина. А хотите видеть мою картину "Сумерки насущного"?
- Хочу.
- Пожалуйте. Она вот здесь висит. Видите ли, картина моего товарища "Свинья как таковая" написана в старой манере, красками; а я, видите ли, красок не признаю; краски связывают.
- Еще как, - подхватил я. - Ничто так не связывает человека, как краски. Никакого от них толку, а связывают. Я знал одного человека, которого краски так связали, что он должен был в другой город переехать…
- То есть как?
- Да очень просто. Мильдяевым его звали. Где же ваша картина?
- А вот висит. Оригинально, не правда ли?