* * *
У Ришельевича кроме всякого добра был еще отдельный коттедж - не на Рублевке, и неизвестный почти никому.
Самое время приехать Рогнеде, но всегда эта дрянь опаздывает.
Коньяк на столе, он пьет совсем по чуточке, потому что лишние дозы "перед этим делом" к хорошему не приводят.
И не очень внимательно смотрит на экран телевизора, где показывают аккуратный, несмотря на сибирскую глухомань, городок Забуйск и рассказывают про молодые годы родившегося там лидера новой партии "Эх, Россия".
Забулькало вдруг в животе, и потянуло на расслабление.
Ришельевич поспешил в туалет.
И скоро вышел, довольный, что очищение произошло вовремя.
Где ж черти носят Рогнедку?
Большая комната в полумраке… он сначала не понял - она приехала?
Нет, понял.
Хотя снова не понял.
За столиком, где сидел он, сидят два мужика.
Из охраны?
Не может быть - те снаружи, и без приказа появиться не смеют.
Но главное - один мужик отхлебывает из горла его коллекционный коньяк, передает другому, и тот тоже отхлебывает.
Ришельевич, застывши, простоял секунд пять…
- Присоединяйся, чувак, - дружелюбно предложил кругловатый с откровенно скотскою мордой.
- Или там постой, - предложил другой очень неласково, взглянув на него одним темным, а другим неприятно серебрящимся глазом.
Мысль заработала: бандитский наезд, охрана снаружи, следовательно, перебита…
- Мы мирные люди, - опять отхлебывая, проговорил толстый-любезный.
- Но наш бронепоезд стоит на опасном пути, - добавил другой.
- Что вам угодно? - спросил Ришельевич, стараясь глядеть исключительно на любезного и держать себя хладнокровно.
- Россию любишь?
- Грабить он ее любит. Короче, полтинник с тебя.
Нехороший поднялся и сделал к нему два шага:
- Там счет, куда деньги переведешь.
Дальше Ришельевич получил такой удар в ухо, что помнил только - его голова и ноги высоко в воздухе, и на одном уровне.
Хмурое утро, но тихий день
Что там было потом, что там было?
Нет, он помнит.
Хотя не всё, не совсем.
Аугелла, она передала ему нотариально заверенные копии одной из самых крупных международных юридических фирм - вон, пакет на столике…
И благо - он самый главный, к черту сегодня работу.
В голове энергичный голос Высоцкого барабанит: "А где был я вчера…", и мешает сосредоточиться.
Госпожа Аугелла - опекун великой наследницы капитала, оказавшегося все-таки большим, чем у самого Гейтса.
"Только помню, что стены с обоями"…
Ой.
Челядь бегала в киоски скупать цветы, ансамбль цыганский, вызванный из рядом загородного ресторана.
Какие ноги!
В настоящих женских ногах всегда немного присутствует детство, подростковость вернее, с теплым ожиданием жизни.
Она слилась на минуту с цыганками и явилась перевязанная по бедрам пестрым платком, черные узорные чулки почти до самого верха… низа, правильнее сказать.
Лёня пляшет с цветком в зубах, и цыгане бодрят его криком "ходи, ходи!"
Челядь, племя халдейское - молодое и такое противное - вытворяет себя в экстазе.
"Развязали, но вилки попрятали…"
Нет, хамства не было - доброжелательно всё, но если взвесить - сплошное, конечно же, безобразие.
"Ходи, ходи!"… он тоже не удержался.
Что такое женщина? Ноги и прочие элементы?
Нет - женственность, прежде всего. А если эта женственность вместе с ищущими ногами и прочим… да что же жизнь вдруг поворачивается так, словно прежняя вся не была настоящей, что теперь бы ей, вот, и начаться…
Лёня петь, оказалось, может неплохо - не сильным, но складным вполне тенорком.
А потом… пьяное всё, включая прислугу, цыганки позволяют брать себя не только за талию…
"Целовался на кухне с обоими…"
Ну, привязалось!
Сам он не целовался - хотя был момент, захотелось.
И не дошел процесс, к счастью, до собаки и опекунши.
А исчезли обе, только потом кто-то сказал - ушли, сели в подъехавший черный большой лимузин.
Сцены мужских целований взасос до сих пор бьют по нервам, то есть и даже среди хороших его знакомых, оказывается…
Сны
Мокрая глинистая дорога с лужицами, но не размытая.
Телега.
Он сидит на широкой досочке с вожжами в руках.
Лето, наверное, - зеленые вдали опушки за травянистыми дикими не под пашней полями.
День непогожий.
Надо слезть с телеги, потому что рыжая лошадь не движется.
И не движется почему?
Его ноги в кирзовых сапогах в глине не утопают - твердо ступают, только пачкаются немного, в телеге пусто, а лошадь - сильная крупная.
Он трогает округлый, грубо шерстящий бок, подходит к морде, глаза - большие коричневые - смотрят не на него, а на уходящую в непонятную даль дорогу.
Сильная, справная… он кладет руку на большую ее скулу-щеку.
"Поедем, а, поедем".
Животное стоит и смотрит вперед, забирает слегка воздух ноздрями - оттуда, куда не движется.
Стоит.
"Поедем, почему ты не хочешь?"
Даль со всех сторон необъятная.
* * *
Началась "предвыборная" официально только вчера, а сегодня уже на некоторых дорожных стендах висит агитация.
По дороге в Москву на работу первым делом министру попались глядящие на шоссе со стенда три честные рожи - три стройные фигуры, положив правые руки одна на другую, вытянулись и повернулись к публике, надпись внизу: "Мы едины".
"Вы-то едины, - произнес про себя министр, - знаем, даже президент уже испугался".
А через сто метров увидел другой "пейзаж" - мужик с добродушной и хитроватой физиономией сидит за деревянным столом, перед ним блюдо с начатым поросенком, и на столе огурцы. "Эх, Россия!" - душевно написано поверху. И внизу: "К нам вся, есть порося!"
Он даже пожалел, что из-за скорости не разгляделись детали - порося этого, аппетитного очень, и огурцов - прямо сейчас с огорода.
Но скоро картинка опять явилась, мужик - округлый, с дружелюбной мордой, у которой в сарае обрез, - прихватил уже на вилку кусок: кожица поджаристая, под нею жирок, дальше сочное мясо.
Позавтракал только, а слюна чуть не закапала.
Огурцом, небось, потом будет хрустеть.
Снова троица с честными лицами, и она совсем не понравилась.
А тем более, честный там только один. И не среди трех, а примерно так - на триста один. Только, ёж твою двадцать, прикажут ему канаву копать и забудут потом отменить, - выроет до упора в государственную границу.
Фруктовая партия мелькнула на стенде.
И мужик опять, оприходовавший полпоросенка. И надкусанный огурец показывает.
В столовой у них ерунду подают - язык, начнешь и уж нету, с говядиной то же самое. Вот бы сесть с таким мужиком рядом за поросенком, перед этим, само собой, остограммиться. Жизнь - заведенная, словно, в задницу ключиком - ни воли тебе, ни поросенка поесть.
И везде так, у каждого. Эх, Россия!
* * *
- Денис Денисович, госпожа Аугелла.
- Кто?.. Ах, да-да. Спустись, пожалуйста, Зиночка, сопроводи к нам сюда. Я пока надену пиджак и галстук.
Звонили и договаривались…
Собственно, выскочило из головы - собака некоего Смирнова - мультимиллиардера, звонили вчера вечером, как раз, когда уходил Борменталь…
Профессор, пытаясь напевать вальс из Гуно, прошел в соседнюю комнату, задрал воротник и стал подыскивать галстук… надо послушать Гуно, забывается эта обаятельность… пиджак…
Да, как-то вылетело из головы… что хотят, толком не объяснили.
Профессор оглядел свою верхнюю часть в зеркале и остался доволен.
А когда вернулся в гостиную комнату, из прихожей раздался приподнятый собачий лай.
Зина… собака-ротвейлер… шикарная по породе самка.
Они продолжают начатую в прихожей игру - собака полуоткрытой пастью делает вид, что укусит, девушка хохочет и шлепает ее слегка, ловко обманывая.
- Прелесть какая, Денис Денисович, вы посмотрите какое чудо!
- Э, Зина, а кроме собаки…
- Есть и кроме собаки.
Женщина приятно высокого роста, стройная, в черном брючном костюме с изумрудным на груди ожерельем, волосы черные, цвет не вульгарный - приглушенный, с мягкой пушистостью.
Профессор отвлекся на кутерьму с цоканьем собачьих когтей по паркету.
- Зина и собака! Прекратите, пожалуйста, обе.
- Денис Денисович, она хочет попить. Пойдем, чудо, я тебе дам молока.
- Зина, молока собакам не надо, - профессор понял, что его все равно не слушают, он посмотрел на гостью. - Детские радости, да? Садитесь, будьте любезны, в любое удобное кресло, я уже понял, нас теперь нескоро обслужат. Что предложить вам, сударыня?
"Сударыня" скосила глаза на ящик с сигарами.
- Извольте… Я вам обрежу?
- Не надо, я откушу. И рому глоточек-другой, у вас, наверное, есть настоящий "ямайский"?
Тот самый, обрадовался профессор - подаренный ему полгода назад, из раритетных уже экземпляров.
Он доставал бутылку, а дама проговорила юридическим языком про наследственные права…
Странно - вот этой собаки.
Не очень, впрочем уж, странно - в Америке куча завещаний разным любимым животным.
Пока он нес к столику два округлых бокала, дама, взяв в руки бутылку, показалось, хотела махнуть прямо из горлышка.
Показалось, конечно, она проворно налила им обоим.
- М-м, настоящий вкус, мой господин, тот самый…
Он не успел попробовать, а гостья налила себе снова.
- Знаете, сколько жизней за каждым бочонком такого вот рома?
- Жизней, сударыня?
- Универсальная в те годы валюта.
Зеленоватые глаза увлажнились… годы, в каком-то другом присутствии - пальмы, песок, воздух морской… и кто-то ему кричит, чтоб осторожнее нес бочонок…
- Вернемся, профессор, к этому миру.
Она откусила кончик сигары и отправила боковым плевком в пепельницу - совершенно невозможное для культурного общества дело, но черт побери, точность попадания, какое-то в нем изящество…
- Собака, мой господин, должна стать человеком.
- Вы шутите?
- С миллиардами никто не шутит. Там, в пакете, оплаченные за ваше медицинское оборудование счета.
- За всё? - больше половины его накопленного состояния.
- За всё, и это честная игра, - глаза показали, что игра бывает как эта, так и другая.
- Э, госпожа Аугелла, я помню, что вы опекун огромного состояния…
- Проверьте, у вас со счетов не ушло ни цента.
- Я не об этом. Зина, ну сделай нам, - он хотел сказать - кофе, а голос сам произнес: - крупнолистного черного чая!
В комнату, облизываясь на ходу, вбежала собака, мельком взглянула на хозяина, потом поднесла морду к коленям дамы… приподняла и недовольно втянула ноздрями.
- Тебе не нравится, что я рому кирнула?.. Она будет хорошим человеком, профессор.
- Сударыня, - начал он…
Обратный ход… думал как раз над этим - от животного к человеку… время, которое ничего не значит… оборудование утром уже привезенное…
- Сударыня, я согласен.
- Прекрасно, мой господин! А потом уедете из квартиры.
- То есть, а почему?
- Человека увезли из этой вот комнаты в камеру и на скорый расстрел. Хоть и сам был не сахарный, а горе у всех одинаковое, он глазами, напоследок, печатлел эти стены.
Сны
Каверза какая-то - ест пельмени… не ест, потому что горячие, - он только поднес на вилке, и решил обождать - со сметаной пельмени, хотя толстая тетка в нечистом переднике, разумеется, сметану не доложила.
Лавки, столы… людей немного в сараечном заведении.
Стол не грязный, и даже салфетки в стакане.
Хотел уже отправить в рот подостывший пельмень, когда сволочь какая-то рукой себе в рот - рот с длинными, тоже сволочными зубами, кучеряжки черные на маленькой голове - маленький и противный, во фраке коротком поношенном - сожрал, улыбнулся скотским выраженьем, и дальше понесся.
Тварь противная, к вилке теперь прикасаться нельзя.
"Пушкин, Пушкин, - зашелестело. - Пушкин".
Хоть и Пушкин, что за дела?
Очень хочется есть, а ни вилки, и ни пельменей - лавки, столы - уже без людей, уходят в бесконечную глубь, тетка в грязном переднике, снимает его и говорит: "Э-х, Россия".
Событья четвертого дня
Сколько же в осени красок?
Да все!
"Политика - обратная сторона…"
Чего она обратная сторона?
Обратная просто.
Выборы - это деньги.
Какие?
Замечательные, господа, потому что сами ищут и просятся.
К вам они не просились - пачками, кучками?
Синими и зелеными?
Если нет, вы не жили на свете.
Да, не знаете ощущения жизни, того в ней вдруг поворота, который дает вам не смотревшую раньше в упор девицу, да что её - неизвестную для семьи квартиру, куда таких девиц можно пачкой пихать.
Как прекрасно без стеснения расплачиваться в ресторане, не проверяя счет - ах, господа, вас надули, но вы и сами не лыком шиты!
Глупости несут про правила игры, если вы можете покупать эти правила.
Что такое еще выборы?
Дебаты.
Их больше, чем в стране - дураков.
* * *
- Ира, кто все-таки этот Козулинский?
- Председатель партии "Эх, Россия".
- Да сам-то он кто?
- Модный мужик. Очень хорошо образованный.
- Ир, а ляпа у нас не будет? Раньше ты была осторожнее.
- В каком смысле?
- Ну, по десять раз к руководству бегала.
- Что тебя беспокоит, скажи на милость?
- Бурков звонил директору час назад.
- Почему я сейчас это слышу?
- Ты еще в массажной была.
- По такому случаю мог бы войти.
- Ты не волнуйся, просто сказал, чтоб было все гладко.
- Я не волнуюсь, когда у меня не гладко?
- И не волнуйся. Ты умница, я пошел в аппаратную.
"Народ хочет знать"…
Что он хочет еще - топят-топят, и никак не потонет.
- Здравствуйте, дорогие телезрители!
Ира начала "с чувством" на этой любимой тумбе - боже, как она ее любит, наверное, больше, чем весь народ.
"А его любить-то за что?" - произнес не в первый раз внутренний голос, и Ира привычно на него цыкнула.
- В нашей передаче участвуют не нуждающийся в представлениях Григорий Александрович Явлинов и лидер новой партии "Эх, Россия" - господин Козулинский. Тема - историческая Россия, и какое у нее будущее.
Появились мужчины в хороших костюмах.
Один - всем знакомый, другой - немолодого возраста, худой и высокий, успел на ходу вежливо поклониться публике.
- Мы, как всегда, начинаем с блиц-опроса. Вы готовы? - ведущая бросила взгляд на бумажку. - Вы верите в Россию?
Явлинов: Верю, иначе бы я сюда не пришел.
Козулинский: Вера связана с представленьем о вечном.
Ведущая: Я не поняла - так вы верите или нет?
Козулинский: В вечное я, конечно, верю.
Ведущая: Все равно не до конца поняла, но ладно. Вы согласны, что Россия должна как можно скорее интегрироваться в западный мир?
Явлинов: Это даже не следует обсуждать.
Козулинский: А на мой взгляд очень следует. Я позволю себе нарушить формат блиц-ответа?
Ира хотела сказать, что никак нельзя нарушать, но возникла вдруг неуверенность, скомканность какая-то внутри, и, улыбнувшись, она проговорила - "пожалуйста".
Козулинский: Термин "интеграция", употребляемый вами сейчас и на Западе, совершенно не имеет научного смысла - чушь обывательская от отсутствия хорошего образования.
Ведущая: Поясните.
Козулинский: "Интеграция", "интегрирование" - как вам угодно, основывается на мере вещей. Если говорить о социальной композиции, прежде всего вы должны измерять человека.
Ведущая: Что это значит?
Козулинский: Мерой человека всегда было нечто высшее. Высшее, но достижимое.
Ведущая: Бог, вы хотите сказать?
Козулинский: Можете понимать по-разному. Зачем вам бог, когда есть героические человеческие деяния?
Ведущей это понравилось.
- То есть вот, Александр Матросов…
Козулинский: Последний вздох этого мальчика… впрочем, обсудим немножко шире, - он повернулся к своему еще даже не оппоненту: - Программу семьсот дней составляли, поработали честно, но где у вас проект человека?
Явлинов: Вы имеете в виду идеологию, от которой мы все устали?
Козулинский: Идеология - это комплекс идей, а усталость - всего лишь плохая способность к работе.