Ги выехал из лагеря и повернул в ту сторону, куда дружно указывали десятки приветливо взмахивающих смуглых рук. К Иерусалиму. В нескольких сотнях метров его нагнал всадник, до самых глаз закутанный в полосатый плащ. Ги не видел, чтобы в лунном свете блеснул длинный клинок, но все же припал к шее лошади и погнал ее быстрее.
Всадник не отставал. Он не размахивал оружием, не кричал, просто настигал Ги - решительно и даже деловито, и это больше, чем что-либо другое, обнажало его намерение убить молодого Лузиньяна. Некоторое время они мчались почти бок о бок, затем Ги обошел своего преследователя и нырнул в долину. Тот на миг утратил равновесие. Лунный луч поймал наконец блестящее лезвие - короткий нож, зажатый в левой руке всадника.
Нож тотчас исчез, но теперь Ги понял, с какой стороны ждать удара. Пустыня, залитая светом луны, выглядела так, словно принадлежала другому миру и другому времени, и Ги не знал, как долго ему предстоит ехать, чтобы добраться до города и брата.
Тем временем всадник опять приблизился и начал наступать, чтобы сбить лошадь Ги с толку, заставить ее потерять шаг. Несколько раз Ги обходил его и тогда гнал изо всех сил, но затем всадник настигал его и вновь теснил. Он поднимал своего коня на дыбы, заставлял толкать лошадь Ги плечом, обгонял ее и резко останавливался. Бедуинский конь, по природе злой и коварный, охотно кривлялся вместе со своим всадником. Ги уж казалось, что его преследует одно из тех чудовищ, которые виделись ему во время бури.
И тут, внезапно, без всяких предвестий, перед обоими выросли стены Иерусалима. Ги мог бы поклясться, что мгновение назад их здесь не было - и вот уже они властвуют над горами, и одна из башен отсекает у месяца в небе сверкающий рог.
Ги помчался к воротам, крича на скаку, но когда он обернулся, то увидел, что преследователь исчез.
* * *
Это была странная свадьба - поспешная, немноголюдная, не торжественная. Великий Пост еще не закончился, Королевство ожидало начала мятежа.
Король призвал к себе Сибиллу и Ги, чтобы благословить их на вступление в брак.
- Пока у моего дяди остается надежда на то, что я отменю эту свадьбу, - сказал им король, - он будет ждать с войсками. Ваша любовь, дети, становится опасной для Королевства.
Сибилла смотрела на брата, на его испорченное лицо, и вдруг ее охватила такая жаркая жажда счастья, что она задрожала.
Было тихо, только голос Болдуина звучал и звучал - сипло, срываясь:
- Я уже просил патриарха. Господь мне свидетель, я почитаю и пост, и Пасху, но Королевство погибнет, если мы будем медлить. Раймон не начнет войну только в том случае, если потеряет надежду.
Глаза Сибиллы делались все больше и больше, в них плясали слезы, не решаясь вырваться на волю. Наконец король замолчал. Ги шагнул было вперед, чтобы заговорить, но Сибилла опередила его - она метнулась к брату и упала перед ним на колени.
- Мы будем прокляты, если вступим в брак, пока не закончится пост! - крикнула она. - Вы не можете так поступить с нами!
- А как я должен с вами поступить, сестра? - захрипел Болдуин. - Выдать вашего возлюбленного моим баронам, чтобы они разрезали его на кусочки? Запретить этот брак? Начать войну в Королевстве? Я пожертвовал ради вашей любви дядиной дружбой и добрым отношением многих баронов - теперь ваш черед.
Ги прикусил губу, потому что знал: сейчас Болдуин лукавит - его прежняя детская дружба с Раймоном завершилась раньше помолвки Сибиллы; она истекла вместе с отрочеством юного короля. Но Ги промолчал.
- Наше потомство будет проклято, - причитала Сибилла, - зачатые в Великий Пост погибают до срока.
- Я не могу позволить вам даже этого, - сказал король. - Вы должны завершить свадьбу брачными отношениями, иначе этот брак не будет признан. У Сибиллы уже есть сын, наследник, так что она может позволить себе роскошь потерять второго ребенка.
Он холодно посмотрел на Ги.
- Когда-то Королевство было завоевано ради великой любви и из жалости к Святому Гробу, - сказал король. - Если теперь оно будет потеряно, то из-за любви мужчины и женщины.
- Истинная любовь не может ничего не погубить, - заговорил наконец Ги.
И они вступили в брак Великим Постом. Их отвели в супружескую спальню, и поскольку Сибилла не была девственницей и не могла поутру вывесить на дверь покрывала с пятнами крови, то в комнате остались свидетели.
Сибилла была в красном, как истинная невеста. Она сорвала с себя платье, гневаясь на каждую его складку, на каждый шов и всякую пряжку; скомкав, бросила себе под ноги и нырнула в постель. Она закрыла глаза и стала думать обо всем, что случилось и еще случится. На мгновение в мысли закрался образ ее ребенка, наследника, которого у нее отобрали. Она почти не виделась с мальчиком. Никому не нужный, забытый. Как всякий ребенок, он еще не имел ни собственной жизни, ни даже собственной личности; но в глубине души Сибилла знала, что это не так. Какое у него сердце? Какие маленькие, важные думы приходят в его голову? О чем он плачет и чему смеется? Если прикоснуться к нему, под ладонью окажется родная плоть, и душа наполнится теплом.
Она не заметила, когда это прикосновение из печального воспоминания сделалось явью: кто-то водил ладонью по ее лицу. Кто-то, кто был роднее, чем даже маленький сын.
Тогда она открыла глаза и неожиданно для себя увидела почти незнакомое лицо. Она поскорее опустила веки, лицо исчезло - осталось только прикосновение, знакомое и успокаивающее.
Очень осторожно она вновь приоткрыла глаза и стала смотреть сквозь ресницы. Ответный взгляд окатил ее нежностью. Сибилла то закрывала глаза, то открывала - но когда бы она ни посмотрела на того, кто находился с ней в одной постели, она видела только одно: нежность. И она наконец вздохнула всей грудью, как будто освобождаясь, обхватила его руками и засмеялась.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1183 год
Глава седьмая
ВЛАСТЬ
- Клянусь Господом, ни разу не согрешившим! - выговорил Раймон Триполитанский. - Я ведь узнаю этого человека!
Человек, которого узнал граф, имел самый жалкий вид. Он был бос и одет в одни только рваные штаны; кожа на его плечах обгорела и висела клочьями, а на шее болтался кусок грязной веревки.
- Сколько ты хочешь за эту развалину, друг? - обратился граф ко второму человеку, сидевшему на коне.
Этот второй был одет немногим лучше своего пленника, однако обладал превосходным, выхоленным оружием, и лошадь под ним была так хороша, что сердце схватывало сладострастной судорогой.
- А! - сказал всадник. - Сколько дашь?
- Я даю безант, - засмеялся Раймон.
Оба говорили на арабском языке, причем Раймон - даже лучше, чем его собеседник, более изящно.
И безант, сверкнув в полуденном воздухе, решил судьбу Гвибера во второй раз.
Всадник давно уже уехал, а Гвибер все трясся, все лязгал зубами и ахал, пока наконец граф Раймон не заговорил с ним:
- Я видел тебя три года назад, Гвибер.
- Как и я вас, ваша милость, - сказал Гвибер и сунул в рот конец веревки, что болталась у него на шее.
- Что же ты не убил Ги Лузиньяна, Гвибер? - продолжал Раймон. - Неужели тебе помешали люди или обстоятельства?
Гвибер задумался.
- У меня ведь был домик в Сайде, - вспомнил он. - Но потом пришел человек, похожий на тысячу других таких же, и бросил в меня монеткой - только это был неправильный денье, ваша милость! - и велел отправляться в Иерусалим и там убивать Ги де Лузиньяна.
- Почему ты не убил его? - снова спросил Раймон.
- Я хочу есть, - сказал Гвибер. - Вы ведь накормите меня, ваша милость?
- Ты обошелся мне в целый безант, - сказал Раймон. - Как ты будешь отдавать мне долг?
- Если ваша милость оставит меня при себе - то никак, - ответил Гвибер. - А если ваша милость отпустит меня на свободу, то уеду в другие края и будут там распахивать землю собственными зубами.
- Пожалуй, мне стоит забыть о безанте, - сказал Раймон. - И купить тебе какой-нибудь еды.
Они находились недалеко от города и замка Крак, в княжестве Крака и Монреаля, которое принадлежало семье Онфруа Торонского, к северу от Иерусалима. Три года назад король запретил Раймону Триполитанскому пересекать границу королевского домена, однако вскоре запрет был отменен - или, если говорить точнее, было дозволено смотреть на его нарушение сквозь пальцы. Но ссора между дядей и племянником так до конца и не изгладилась.
Раймон кружил по окраинам Королевства, надолго покидая Триполи и Тивериадский замок, где жила его семья. Он слушал и смотрел. Он ждал, пока его враг, Ги де Лузиньян, допустит ошибку. А ошибка будет непременно - ситуация в Королевстве такова, что не ошибиться невозможно.
Встретить здесь нахального смешливого сарацина с пленником-христианином Раймон никак не ожидал. И уж тем более не ожидал, что этот пленник окажется давним знакомцем. Раймон обрадовался случившемуся. На языке Саладина такая встреча означала предупреждение: султан знает о слабости Королевства и готов напасть.
Саладин не посылал почтовых голубей с объявлением войны. Не прибывали от него и всадники с письмами. Но он обычно не нападал совсем уж внезапно: для тех, кто умел читать следы на песке, послания бывали вполне явственными.
Гвибер наконец оставил веревку в покое и сорвал ее с шеи.
- Второй раз попадаюсь к ним в руки! - с досадой вскрикнул он. - Как мне быть, ваша милость? У меня не достает сил, чтобы ненавидеть их, - ведь тот человек давал мне еду и питье, в чем вы мне пока что отказываете.
- Молчи, - приказал Раймон.
В предместьях Крака дома лепились друг к другу, как и в Яффе; здесь жило много евреев, но, поскольку они, в отличие от своих заморских собратьев, не носили особой одежды, часто их невозможно было отличить от франков. Город был зажиточный, но какой-то очень беспорядочный.
Триполитанский граф въехал в замок, где гостил у молодого Онфруа. Новый владетель Торона, Баниаса и Крака не принял сторону Ги де Лузиньяна, как это сделали некоторые другие бароны - и, в частности, его отчим, драчливый старик Рено де Шатийон. Онфруа по большей части уходил от ответа, когда разговор становился слишком откровенным или чересчур резким.
За те три года, что прошли со времени помолвки его с Изабеллой, Онфруа не вырос и не возмужал: он оставался все тем же задумчивым юношей, серьезным и добросердечным. Поэтому при виде Гвибера, которого Раймон представил как давнего боевого друга, вырванного милостью Божьей из сарацинских лап, Онфруа сказал, что закажет благодарственную службу любому святому - какого укажет Гвибер; а затем распорядился, чтобы ему выдали хорошую одежду и десять безантов.
Раймон только усмехался. Онфруа разволновался. Чужая удача глубоко задела его сердце: Бог не посылает человеку везение просто так, без умысла; а приблизиться к Божьему умыслу и стать его орудием - удивительно и почетно.
Потому Гвибер был надлежащим образом умыт, одет, накормлен и расспрошен.
Гвибер говорил много, но сплошь невнятно, и больше всего рассказывал о том, как оказался один в пустыне и искал там Святую Марину.
Сперва, как вышло по его словам, он нашел некоего злодея в лагере у бедуинов; он выждал, покуда злодей покинет лагерь, и погнался за ним, украв для этого у бедуинов лошадь, полосатый плащ и кривой нож. Он пытался убить того человека, но все время что-то не позволяло ему дотянуться ножом до жертвы - хотя, видит Бог, противник Гвибера был совершенно безоружен. Бедуины отобрали у него все оружие!
- Почему же ты, несчастный, не убил его? - спросил Раймон.
- Я потерял его из виду, - пробормотал Гвибер. - Он добрался до города прежде, чем я сумел настичь его. А потом уже было поздно - он женился, и все пропало.
- О ком вы говорите? - спросил Онфруа.
Все это время он внимательно слушал рассказ. Его не слишком поразило, что Гвибер повествует о непонятном намерении совершить убийство - это-то как раз можно было объяснить безумием освобожденного пленника. Странным выглядело иное: граф Раймон, казалось, хорошо понимал, о ком идет речь и что это могло быть за убийство.
- Кто он - тот человек, которого пытался убить Гвибер? - настойчиво повторил Онфруа.
Оба собеседника уставились на него с одинаковым выражением совершенно разных лиц: они как будто досадовали на то, что хозяин замка помешал им.
- Один человек, которого я знаю, - сказал Раймон. - Я просил Гвибера совершить убийство…
- Бог не дал мне, - сказал Гвибер. - Святая Марина мне не позволила. Я искал ее в песках.
- Она в Триполи, - отозвался Раймон. - В аббатстве, разве ты забыл?
- О, я не забыл, я ведь прощался с нею… - пробормотал Гвибер. - Но она - везде. Я слышал ее голос - там, в пустыне… Я видел ее лицо. - Он очертил в воздухе овал, и перед взором Онфруа вдруг возникло красивое женское лицо, с прямым носом, большими, чуть скошенными к вискам глазами, с изогнутым ртом, очень темным, почти черным.
- Кто она? - спросил Онфруа.
- Марина, - упрямо повторил Гвибер. - Святая Марина Триполитанская… Та, что в аббатстве. Я хочу быть с нею.
- Потом, - обещал Раймон и коснулся его руки. - После смерти. Уже скоро.
Гвибер вздохнул.
- У меня рот болит от разговоров с сарацинами на их языке! - пожаловался он. - И губы ноют, и зубы, и язык изнемогает от странных фигур, которые ему приходилось выделывать!
Онфруа улыбнулся и протянул ему кувшин.
- Пей, - сказал он. - Так как звали того злодея, которого ты должен был убить?
- Гион, - выдохнул между глотками Гвибер. - Золотоволосый Гион. Я научился распознавать запах его крови, можете мне поверить, ваша милость, - он поклонился Онфруа и возвратил ему кувшин. - Да хранит Господь вашу душу! Вы добрее, чем мой господин, который второй раз уже отдает свои деньги за мою шкуру!
Но Онфруа больше не слушал болтовни наемника. Он повернулся к Триполитанскому графу:
- Вы подсылали этого человека, чтобы он убил Ги де Лузиньяна?
Граф, однако, не отвел взгляда.
- Ну и что с того? - возразил он. - Ваш отчим совершает вещи и похуже! Лузиньяны погубят Королевство. У них нет ни гроша за душой там, на их родине, поэтому они явились сюда и сразу же начали жиреть.
Онфруа протянул руку, словно намереваясь закрыть графу рот.
- Больше не произносите ни слова, мой сеньор! - попросил он. - Должно быть, я ослышался, и этот несчастный, который утратил рассудок от всех обрушившихся на него бед, попросту перепутал день с ночью.
А Гвибер уже спал - сидя в кресле и откинув голову на узкую спинку…
* * *
Лузиньян не "жирел" - это было неправильное определение. Он "врастал" в свою новую землю, и все меньше нитей связывало его с прежней родиной. Когда родилась первая дочь, Мария, оборвалась последняя из них - глядя на крохотную малышку с красным, обиженным личиком, подслеповатыми мутными глазами и лягушачьими растопыренными ручками, Ги вдруг понял, что никогда не переплывет море в обратном направлении, никогда не вернется в Лузиньян.
Он наклонился и поцеловал девочку, а Сибилла, державшая ребенка на коленях, склонила лицо к золотому затылку Ги и прижалась к нему.
- Мы зачали это дитя во время Великого Поста, - прошептала она.
- Богу известно, почему мы это сделали, - шепнул он в ответ.
Мария, дитя греха и человеческого расчета, была болезненной и крикливой, но умирать не спешила. Перед тем, как ее окрестить, Сибилла решила познакомить с новой сестрой старшего сына, наследника.
Четырехлетнего мальчика, по приказу матери, отвлекли от деревянных мечей, глиняных тележек и красивых тряпичных кукол, умыли ему лицо и отвели в женские покои. Мать не видела его несколько месяцев и снова не узнала: маленький незнакомец глядел на нее отчужденно и хмуро, требуя объяснений - чего ради его сюда притащили.
Сибилла протянула ему руку. Как его и учили, мальчик поцеловал руку матери. Затем она показала ему ребенка:
- Это ваша сестра.
Он посмотрел на Марию, затем перевел взгляд обратно на мать.
- Вы теперь - ее мать? Вы больше не моя?
Она едва не вскрикнула.
- Как вы можете такое говорить! Я останусь вашей матерью, сколько бы еще детей мне ни довелось произвести на свет!
- Я у вас первый? - уточнил он, подумав. - Так все говорят. А епископ говорит: если мать забудет сына, то Бог его не забудет. Если вы меня и оставите, у меня всегда будет Бог.
У нее тряслись губы. А мальчик смотрел на женщину холодно и отчужденно, издалека. Потом спросил негромко:
- Я могу уйти?
Сибилла не ответила - спрятав лицо среди складок детского одеяльца, она плакала и не видела, как ушел ее сын.