* * *
Король терял зрение. С каждым днем солнце, поднимавшееся над Иерусалимом, светило для него все более тускло, и начинающийся день окрашивался в серые, мутные тона. Тамплиеры прислали королю специального брата, который поддерживал его под руку и прислуживал ему, вкладывая в немощные пальцы столовый нож или чашу для питья. Этот брат носил на одежде зеленый крест, и именно зеленый крест, вырезанный из хорошего, дорогого сукна и нашитый на белую котту, был последним, что видел Болдуин перед тем, как свет перед его глазами погас.
Теперь он не мог рассмотреть даже собственную смерть, хотя знал, что она по-прежнему преданно стоит за его плечами.
Ему было трудно дышать. Кашляя, он туже кутался в свои покрывала, и каждый раз, когда приступ кашля оказывался слишком тяжелым, начинал тихо плакать.
Однажды он спросил у орденского брата, видит ли тот в комнате еще кого-нибудь, кроме Прокаженного короля. Брат, немного озадаченный, ответил: нет, никого. Тогда Болдуин прогнал его и потребовал, чтобы тамплиеры прислали ему другого.
Этот другой тоже никого не видел. И третий, и четвертый. Тогда Болдуин смирился и перестал просить о замене. Ему стало все равно.
Он собрал баронов, чтобы объявить о своей болезни и о том, что намерен назначить регента Королевства.
Он не мог их видеть. Больше не мог. Но он слышал их и всем своим существом ощущал их присутствие. От них пахло пропотевшими кожаными куртками, нагретыми на солнце кольчугами, пылью иерусалимских дорог, чесноком и пряностями, которыми были приправлены булки, съеденные ими по пути во дворец на иерусалимских улицах. Король называл их имена, и они отвечали ему: "я здесь, я здесь, государь, я здесь, ваше величество, мой король, я здесь, здесь…"
Он различал голоса, к которым привык в детстве, и для каждого хотел бы найти особенную, только ему предназначенную улыбку: для слишком умного, затаившего обиду Раймона Триполитанского - настороженную, для религиозного Онфруа Торонского - благословляющую, для неистового Бальяна д'Ибелина - просительную, для расчетливого коннетабля Эмерика де Лузиньяна - дружескую, для нежного красавца Гиона, мужа сестры, - повелительную…
Но он не мог им улыбаться, потому что лицо плохо слушалось его. А если бы и мог, они все равно ничего бы не поняли, потому что теперь он прятал лицо.
Он слушал, как они откликаются, и ему хотелось крикнуть - насколько еще позволял ему отмирающий голос: "Я тоже - здесь, я все еще здесь, бароны! Я - здесь…"
- Я хочу, - просипел король и махнул услужающему брату из числа тамплиеров, носящих зеленый крест.
Тот выступил вперед и начал читать.
- Король говорит: "Я хочу, чтобы регентом Королевства стал муж наследницы Иерусалима Сибиллы, Ги де Лузиньян. Я хочу, чтобы все бароны Королевства в моем присутствии принесли ему присягу. Они должны поддерживать регента во всем, что касается управления Королевством и защиты его границ. Я хочу, чтобы регент Ги де Лузиньян поклялся в присутствии всех баронов Королевства в том, что не будет искать моей короны, покуда я жив".
Стало тихо, а потом сразу несколько человек закричали, что требуют, чтобы их немедленно зарубили, разрезали на части и прибили к воротам Иерусалима, и совершили над ними все это в присутствии короля, потому что они никогда не присягнут на верность Ги де Лузиньяну.
Но оба великих магистра, и тамплиеров, и иоаннитов, твердо взяли сторону Ги. Кривая трещина раскола побежала по семьям латинских баронов. Оба старших пасынка Раймона Триполитанского, двоюродные братья Эскивы - жены коннетабля Эмерика, неожиданно для графа поддержали Лузиньянов.
Ги держался так, словно все происходящее касается только его лично и короля. Он не озирался по сторонам, не запоминал, кто негодует, а кто радуется. Его как будто не интересовало происходящее. Собранный и сосредоточенный, он прислушивался к тому, что делалось внутри его собственной души. А там царил полный покой. Лузиньян оставался в мире с самим собой и потому мог принести королю любую присягу, какую бы тот ни потребовал.
Он приблизился к королю, опустился перед ним на оба колена и торжественно поклялся:
- Бог и все эти благородные сеньоры пусть будут свидетелями истинности моих слов: я никогда не посягну на вашу корону, мой господин, покуда вы живы.
Король чуть подался вперед и очень тихо просипел:
- Если Королевство падет, виновен в этом будешь только ты, Гион. Это - плата за обладание Сибиллой. Ты понял меня? Если ваша любовь не спасет Иерусалим, значит, его не спасет ничто, и нет Божьей воли на то, чтобы мои потомки владели Святым Гробом.
Ги опустил голову еще ниже, а затем прикоснулся губами к перчатке умирающего короля.
Это прикосновение было легким, почти невесомым, но даже сквозь перчатку оно прожгло руку Болдуина, и король содрогнулся всем телом.
- Никогда больше этого не делай, - зашептал он еще тише.
А затем снова махнул орденскому брату, и тот прочитал остаток написанного:
- Король говорит: себе он оставляет доход в десять тысяч безантов и город Иерусалим.
Ги встал, и бароны начали подходить к нему и, кося глазами на короля, давать клятву верности новому регенту. Король сидел неподвижно, как истукан, с закрытым лицом, но его присутствие, казалось, заполняло весь огромный зал.
* * *
Саладин наползал на Королевство, как большая черная туча. Болдуин больше не мог видеть, но тем обостреннее он ощущал присутствие этой угрозы - постоянное, как шум прибоя в Яффе. В прошлом году, когда Болдуин еще различал очертания предметов, он не прекращал воевать с этим страшным врагом, пытаясь отогнать его от Мосула. В нынешнем Саладин будет заботой Ги де Лузиньяна.
- Что вам угодно, сестра?
Тихий хриплый голос прозвучал так неожиданно, что Сибилла вздрогнула и обернулась. Темная тень сидела в углу, так спокойно и тихо, словно ее здесь не было.
- Как вы меня узнали?
- По запаху, - сказала тень. - Наш дядя Раймон говорит, что родную кровь всегда можно узнать по запаху.
- А, это дядя Раймон так говорит… - Сибилла осторожно приблизилась к брату.
Он безошибочно поднял голову ей навстречу.
- Чем занят ваш муж?
- Он на севере, в Самарии.
- Рассказывайте! - приказал король.
- Государь, вы знаете все лучше меня.
- Рассказывайте! Разве муж не присылает вам писем с голубями?
Болдуин неожиданно вспомнил то, перехваченное, письмо, которое несла голубка из голубятни Раймона Триполитанского. "Змееныш". Змееныш, готовый ужалить в самое сердце Королевства.
"Вздор! - прошептал король. - Он потомок Карла Великого, а змеиная кровь делает его мудрым и неуязвимым".
И решительно отбросил негодную мысль, точно тряпку.
- Я снова в тягости, - объявила Сибилла.
- Снова девочка?
- Ах, брат, когда я носила своего первенца, все было иначе! - сказала она с вызовом и вдруг заплакала.
Болдуин слушал ее плач удивленно.
- Разве вы не счастливы?
Она затаила дыхание. По тому, с каким напряжением брат ждал ее ответа, она вдруг поняла, что вопрос вызван чем-то гораздо более важным, нежели добрые чувства.
- Да, - сказала она.
- Ну так что там, на севере? - повторил король.
- Там - мой муж и возлюбленный, - сказала Сибилла. - Я больше ничего не знаю.
- Там все плохо, - захрипел король. - Я сижу здесь, как душа, привязанная к мертвому телу кровавой пуповиной, и не могу быть там, чтобы исправить все его ошибки…
- Государь, уверены ли вы в том, что он совершает ошибки?
Болдуин несколько раз прохрипел, как будто выталкивая из горла тяжелые комки воздуха, а потом вдруг засмеялся. Он смеялся тихо и сипло, сотрясаясь всем телом.
Сибилла отошла чуть подальше. Теперь, когда ее глаза привыкли к темноте, она ясно различала эту закутанную в полотна фигуру, спеленутую с такой бережностью и любовью, словно это был младенец. Там, под своими покрывалами, он содрогался и хрипел.
- Знаете ли, дорогая сестра, - прозвучал голос, как показалось Сибилле, чуть издевательски, - все умирающие считают, будто без них жизнь остановится. До самой смерти они продолжают указывать родным - что им делать, чего им не делать, - боясь последствий своего ухода. Но как отвратить эти последствия? Я не капризен, как думают некоторые из моих приближенных, - я уверен, что после моей смерти Королевство погибнет. И я обречен сидеть здесь и ждать, пока оно приблизится к самому краю… Так чем занят ваш муж там, на севере?
- Я не знаю, мой господин, - в третий раз сказала Сибилла. И взмолилась: - Отпустите меня!
- Ступайте, - тотчас разрешил он.
Она выбежала. Он слушал ее быстрые, легкие шаги и искал в своей душе силы, чтобы благословить ее.
Эта кампания против Саладина была первой, в которой он не участвовал. Болдуин знал, как заставить хитрого курда отступать. Он рассказывал об этом своему деверю, своему регенту - Ги, когда тот отправлялся в Самарию.
- Доблесть будет не в том, чтобы попасть в их ловушку и погибнуть, - шептал король. - Заставь их уйти.
Болдуин называл замки, где лучше брать продовольствие; он перечислял все ручьи, которые могут встретиться в Самарии, и все источники; он рассказывал о каждом камне, за которым хорошо укрываться от вражеских стрел, о каждом поле, каковое надлежит, по возможности, не вытоптать. Он вспоминал всякую тропку и всякий пучок травы, и все говорил и говорил, вещая из глубин своей слепоты и своих одеяний, точно из склепа, и все еще продолжал говорить, хотя Ги давно ушел. Картины, одна ярче другой, вставали, сменяясь, перед его мысленным взором. В своих воспоминаниях он видел все эти долины со смыкающимися над головой отвесными скалами, и крохотные сверкающие ручейки, и таинственные источники вод, кудрявые в своей глубине, и каждый завиток коры, свисающий со ствола знакомого дерева, был виден ему так, словно он снова широко распахнул зоркие очи навстречу великолепному миру, где предстоит воевать и любоваться спинами удирающих врагов.
Когда орденский брат, отлучившийся на время разговора короля с его регентом, наконец вернулся, король метался по комнате и шарил в воздухе руками.
- Господин мой! - закричал орденский брат.
Король замер, растопырив пальцы возле своей головы.
- Что тебе? - спросил он грубо.
- Что вы делаете, господин мой?
- Ищу оружие!
- Нет! - сказал орденский брат, решительно подходя к больному.
- Пустите! - шепнул король. - Не то я перережу себе горло.
- Простите меня, мой господин, но я не верю, что вы сделаете это.
- Где мои вещи? - сипел король. - Где мой меч? Где кольчуга? Вы ведь не отдали их?
- Мой господин, их давно нет.
- Глупости! - хрипло каркнул Болдуин и начал кашлять, но не перестал говорить: - Меня должны похоронить с мечом, так что его не могли выбросить! Я хочу…
Он не закончил фразы. Галилея раскинулась вдруг перед ним - невыразимо прекрасная, желанная, в уборе из цветов, и та незнакомая девушка, которая просидела с ним всю ночь, еще не видя его лица и не зная, кто он, - все они снова пришли к нему, словно он не ослеп и мог в любое мгновение их увидеть.
- Государь, вы не можете участвовать в этом сражении. Доверьтесь тому, кому доверили свою сестру и свое Королевство.
- Как ваше имя, брат? - спросил Болдуин. Он задавал этот вопрос каждый день.
Орденский брат ответил королю - как отвечал каждый день:
- Брат Ренье.
- Я ненавижу вас, брат Ренье. Будьте вы прокляты.
Брат Ренье заплакал, но король не узнал об этом, потому что голос, который сказал ему: "Мне придется привязать вас, мой господин", - звучал совсем ровно.
- Очень хорошо! - сказал король. - Привязывайте! Привязывайте, как это сделали в прошлом году, когда тащили меня на носилках до самой Босры! Я хочу вспомнить, как это было. Я хочу снова это почувствовать. Мы дошли тогда почти до Дамаска! Помните? Или вас не было с нами? А, конечно, не было! Вы сидели в Иерусалиме, нянчились с умирающими, вроде меня, да? А я тогда не был умирающим! Я видел, как горит Бейтджин! Саладин ушел от Мосула, потому что я заставил его уйти! А теперь какой-то брат Ренье велит мне сидеть дома и грозится связать… Очень хорошо, брат Ренье, делайте свое дело…
Брат Ренье взял его за руку и увел во двор. Там пели птицы и чудесно пахли белые и розовые цветы.
* * *
Саладин, конечно, вернулся - ровно через год после того, как позволил Болдуину в последний раз насладиться видом его убегающей армии. Он навалился на север Самарии, заняв там три замка и город Бейсан.
Ги с большой армией шел ему навстречу, и земля, которую так подробно, с такой жадной любовью описывал ему умирающий король, встречала его как давнего знакомца. Лузиньяну казалось, что он бывал здесь уже много раз, он узнавал все те ручьи и камни, удобные для устройства засад, все те тропинки, ведущие к потаенному звериному водопою, все те курчавые источники и даже сочные пучки травы, о которых рассказывал Болдуин. И при каждой новой встрече Ги мысленно благословлял короля.
Они выбрали подходящее место, возле источников, и насыпали там вал. Сарацины тотчас появились перед франками и начали выплясывать у них на виду на своих легких конях, то приближаясь к валу, то улетая прочь с громкими криками. Ги не решался преследовать их. Просто присутствовал и ждал.
Так прошел день, и второй, и третий. Затем иссякло продовольствие, и франки начали ворчать, поначалу тихо. Несколько человек отправились под покровом ночи грабить окрестные деревни и действительно доставили в лагерь некоторое количество убиенных овец; однако затем из Торона доставили обоз с припасами. Внук погибшего коннетабля, Онфруа, позаботился об этом, понимая присягу, которую он дал регенту, вполне серьезно и совершенно буквально. Телеги обоза были истыканы стрелами, возницы - злые, почерневшие на солнце, со свалявшимися светлыми волосами - бранили сарацин и утверждали, будто тех целое море. Говоря так, они плевались.
Армия, засевшая у него в тылу, раздражала Саладина. Он пытался наскакивать на Назарет, но лопатками все время чувствовал на себе пристальный взгляд Ги, и потому поворачивал обратно. Несколько раз он пытался выманить регента на равнину и там истребить, но Ги упорно сидел за земляными валами.
Когда созрел урожай, Саладин решил уйти и по дороге в Дамаск сжег плодородные поля Самарии.
Только тогда Ги с баронами выбрались из своего укрытия. Сквозь дым они погнались за уходящими сарацинами и перебили их малочисленный арьергард, на том дело и закончилось.
Ги возвращался в Иерусалим. Несколько раз ему казалось, будто он видит рядом смутно знакомое лицо. Это был простой сержант, и вряд ли они когда-либо встречались прежде, однако при виде его Ги испытывал странную тревогу: он силился что-то вспомнить - и не мог, мысль ускользала, едва начав оформляться, и тот человек скрывался за спинами прочих.
Горящие поля сменились почерневшими; затем начались нетронутые области. Уходящее войско франков встречали молчанием. Ги невозмутимо посылал своих людей в деревни за продовольствием и не обращал внимания на то, что иногда они возвращались побитыми и ни разу не спросил, чья кровь у них на одежде.
В те дни о Ги начали говорить, что он трус. Сперва об этом шептались у него за спиной, после бросали прямо ему в лицо.
Регент мог делать вид, будто не слышит перешептываний; но вот однажды, когда они проезжали через селение, разоренное сарацинами во время последнего их набега, навстречу королевской армии вышел человек в старом доспехе и остановился посреди дороги.
Ги выехал вперед и спросил у этого человека:
- Кто ты такой и почему стоишь здесь?
Человек поднял голову. Он оказался молод и глядел на регента бесстрашно и зло, суженными светлыми глазами.
- Меня зовут Фома Эрар, и это моя земля, а вот ты кто такой?
- Я Ги де Лузиньян, - сказал муж Сибиллы, - регент Королевства. Я прошу твоего разрешения проехать по этой дороге, Фома Эрар.
- За право владеть моей землей я посылаю в твою армию двух всадников, Ги де Лузиньян. Где мои люди?
С громким топотом из рядов франкской армии выехали двое молодцев, и один из них весело закричал:
- Мы здесь, сеньор Эрар!
- Молчать! - крикнул им Эрар, рассердившись. - Почему вы живы, если все наши посевы погибли?
Молодцы переглянулись, и кони их смущенно переступили с ноги на ногу. А Эрар сказал, задрав лицо к Ги де Лузиньяну:
- Я объявляю вам, монсеньор регент, что вы - трус, из-за которого сгорел наш урожай! Попробуйте мне ответить!
- Я не трус, - сказал Ги.
- Объяснитесь! - проговорил Фома Эрар и встал прямо перед лошадью Ги, широко расставив ноги - так, словно собирался простоять здесь весь день и, если понадобится, всю ночь.
- Ладно. - Ги наклонился к нему с седла. - Армия, которая стоит за моей спиной, - последняя наша армия. Если Саладин ее уничтожит, у нас больше не будет сил отгонять его от границ. Клянусь тебе, Фома Эрар, я не трус. Я знаю, что я сделал и для чего. Мне нужно было отогнать Саладина от сердца Королевства. Ты меня понимаешь?
Фома Эрар сказал:
- А мои посевы погибли и погибнут снова. Я считаю вас трусом, монсеньор.
- В таком случае, - сказал Ги, - мне придется вызвать тебя на поединок.
Но Эрар и здесь не дрогнул.
- Как же вы будете со мной сражаться, мой господин, если вы верхом, а я без коня?
- Я буду биться с тобой пешим, - сказал Ги.
- Я ведь дерусь оружием простолюдинов, - добавил Эрар, показывая на небольшой топор на длинной рукояти.
- Что ж, я буду сражаться против оружия простолюдинов, - сказал Ги.
С этими словами он спешился, двигаясь очень осторожно, чтобы не зацепиться и не упасть. Он знал, что среди тех, кто стоит сейчас у него за спиной, многим доставит удовольствие посмеяться над выскочкой. Ги был без доспеха, но в кольчуге, как и его противник.
Фома Эрар поднял топор и улыбнулся.
- А если я убью вас, монсеньор?
- Тогда тебя, должно быть, повесят, Фома Эрар, - сказал Ги.
Фома засмеялся и набросился на Ги.
Лузиньян знал, как будет драться его противник. Эрар был ниже ростом и шире в плечах. Кроме того, ему нечасто приходилось участвовать в сражениях. Кольчуга на нем - не его собственная. Должно быть, некогда она принадлежала Эрару-старшему, который спит в этой земле и одновременно с тем хмурит брови с небес, наблюдая за своим отпрыском.