- Для Королевства было бы значительно спокойнее, если бы мессир Рено умер, - согласился он. - Но он непревзойденный воин и в своем роде всегда прав. В его упрямой голове сидит единственная мысль: сарацин нужно бить, всегда и везде, и наносить им ущерб, елико возможно больший. Других мыслей в этой голове не водится.
- И мне пришлось отвечать Саладину, - закончил рассказ Ги, - что я не в силах осуществить правосудие, столь желанное для него и для меня. Правда, мне удалось изложить эту прискорбную мысль на изысканнейшем персидском языке, для чего во дворце изыскали сарацинского грамотея. Не знаю, достаточно ли утешило султана такое проявление куртуазности с моей стороны.
- Полагаю, Саладин в восторге от случившегося, - сказал Бальян. - Вы вполне могли не утруждать себя и сарацинского грамотея и отвечать ему на добром наречии Пуату: "Пошел к черту, проклятый турок!" Полагаю, смысл вашего ответа был именно таков.
- Нет, - сказал Ги. - Я действительно сожалею о нарушенном перемирии.
- Ну да, - сказал Бальян, - ну да.
Он помолчал немного, а затем резко повернулся к Ги:
- Требуется мир и согласие с Раймоном. Любой ценой. Отдайте ему Бейрут или другой город, какой он попросит, подкупите его - он жаден, - посулите ему какой-нибудь титул…
- Вы ведь хорошо знаете своего друга? - спросил король Ги.
- Поймите, государь, - Бальян назвал так Ги впервые, и короля даже окатило жаром от этого слова, - поймите: восемь лет он провел среди сарацин. Он не такой, как мы. Они изумили его, они научили его думать по-другому. Их мир, их язык, их обычаи обладают странной особенностью: они более заразительны для нас, чем проказа.
При последнем слове они встретились глазами, и на миг между этими столь различными людьми установилось полное взаимопонимание: как будто Прокаженный король соединил их, взяв обоих за руки.
Затем Бальян сердито тряхнул головой, отгоняя призрак.
- Я хорошо знаю моего друга, - повторил он. - И вам, мой господин, надлежит помириться с ним. И, что еще важнее, надлежит примирить с ним мессира де Ридфора, коль скоро этот отвратительный голландец теперь великий магистр…
- Почему вы считаете его отвратительным? - удивился Ги.
Бальян вздохнул.
- Просто… я не люблю его. Это сейчас неважно.
- А граф Раймон действительно приказал взвесить девушку, чтобы обменять ее на равное количество золота? - спросил Ги.
- Кто передал вам эти бредни? - поморщился Бальян. - Если мы действительно желаем помирить Ридфора с графом, нам следует забыть о Люси.
- Хорошо, - согласился Ги. - Забудем о Люси.
* * *
Покидали Иерусалим в рассветный час - оба великих магистра и сеньор Бальян, и сладкое утреннее солнце играло пасхальной радостью: только что отпели мессу, только что вновь не нашли умершего Христа там, где он был погребен, и от того, что не удалась эта находка, в груди расширялось сердце. Не может граф Раймон не желать разделенной с собратьями радости, не может навеки затаить на них злобу и затвориться в Тивериаде со своим мусульманским гарнизоном, недовольными пасынками, старший из которых обожает короля Ги, с властной женой - истинным отпрыском Ибелинова рода, - наедине с обидами и с надвигающейся старостью.
Бальян помнил Раймона молодым. Старик Онфруа Торонский, дед Онфруа нынешнего, до слез жалел детей, дарил им сладости, одежду, украшения, и сейчас Бальян, сам на пороге старости, как никогда прежде понимал, почему. Так стремительно исчезает детская чистота, ясная прежде душа покрывается пятнами врожденного греха, до поры сокрытого в естестве, - ведь и детеныш пардуса рождается гладким, но с возрастом черные и темно-рыжие кляксы расползаются по его шкуре, знаменуя собой явленный порок.
Было время, когда Раймон, разобиженный на византийских Комнинов, снарядил галеры и наказал грабить греков на всех морях, где только удастся их настигнуть. И сам ходил на одной из них. Лютое было время и счастливое. Сколько золотых ожерелий пропустили сквозь пальцы, сколько колец горстями вывалили в песок, ведь не добыча дорога была, но досада, причиненная грекам. Тогда это казалось весело, потому что был Раймон молод, и пятна на шкуре пардуса были гладкими и блестящими.
Теперь шкура облезла, пятна потускнели. О чем думает сейчас Раймон в своем замке, по которому бродят сарацины - внешне ужасно почтительные с господином, с шербетовым подобострастием в наглых глазах, - не тоска ли снедает его в это пасхальное утро?
Бальян прикусил губу, удерживая внезапные слезы.
Но и слезы в это раннее утро не обжигали глаз, а ласкали их нежной влагой и были приятными.
* * *
Король Ги в это утро был пьяным и усталым, и Гефсиманский сад, где он - давным-давно - повстречал таинственную даму, смотрел на него издалека, недостижимый, словно рай, и Ги сейчас казалось странным, что он входил в этот сад и прикасался к его деревьям. Ему вдруг подумалось: чтобы бестрепетно войти в их сень, нужно умереть и перестать быть "сеньором Ги", "королем Гионом", "мужем Сибиллы" - следует прекратить нынешнее существование и обрести иное.
Забрав свое диаконское облачение, которое он носил как служитель Гроба, самый малый и смиренный из его служителей, Ги оделся и вышел из цитадели.
Солнце медленно, торжественно разливалось по пасхальному Иерусалиму. Город утверждался на утренней земле, как псалом, точно великие слова соткали из небытия его несокрушимые стены и возвысили над этими стенами квадратные башни, и поставили ворота над обрывом.
Король вышел из ворот и зашагал к саду.
* * *
С посольством от короля Гиона к графу Раймону Триполитанскому, в Тивериадский замок, ехали десять рыцарей-госпитальеров, и оруженосцы, и сержанты, и это были славные, нарядные, спокойные люди, хорошо вооруженные, с флажками и копьями.
Великий магистр ордена госпитальеров, Роже де Мулен, выслушал от Ридфора слова, которыми тот просил прощения за историю с ключами.
- Вы теперь видите, мессир, что наилучшим для Святой Земли было немедленно короновать ее величество Сибиллу с супругом и объявить их королями Иерусалимскими!
Мулен, всегда рассудительный и осторожный, взял Ридфора за руку и поразился тому, какая эта рука холодная, несмотря на жаркий день.
- Мне думается, мессир, - сказал он Ридфору, - что вам хотелось досадить графу Раймону. Вы получили то, чего хотели, - будьте теперь снисходительны и умоляйте его о примирении, не напоминая о том, кто в вашем споре стал победителем!
- Я буду чертовски снисходителен, - сказал Ридфор. - Чертовски.
Он выдернул свою руку из пальцев Мулена и засмеялся, запустив пятерню в гриву своей лошади. Мулен посмотрел на него едва ли не с завистью: тамплиер представлялся ему в это утро матерым животным, не боящимся ран, которые он может получить в драке с другим хищником. Земля звенела под копытами - она пела от желания принадлежать Ридфору; голландец втягивал ноздрями воздух, точно присваивал его; и повсюду вокруг находились замки, принадлежащие его братии, и везде можно было видеть красный крест на белом плаще, и все эти люди не боялись смерти и не дорожили собой, и все они были послушны Жерару де Ридфору.
По большей части путники помалкивали. День тянулся вместе с дорогой; часы превращались в мили; вдали иногда празднично поблескивала вода, цветы выбегали на луга - словно бы специально ради того, чтобы приветствовать проезжающих сеньоров.
К вечеру впереди показался Наблус, принадлежащий Бальяну д'Ибелину. Здесь решили заночевать.
* * *
Человек, которого Ги де Лузиньян встретил тем пасхальным днем в Гефсиманском саду, был архиепископ города Тир - Гийом. Ги слышал - как и все в Иерусалиме, - что именно он должен был стать патриархом Иерусалимским; но его обошел Ираклий - благодаря своей дружбе с высокими лицами Королевства. Ираклий поддерживал Ги и Сибиллу; поэтому Лузиньян не вполне понимал, как относится к нему Гийом. Как к человеку, с которым близок его соперник? Как к нелюбимому королю?
При виде Ги архиепископ встал. Смутившись, король приблизился к нему, чуть нагибая голову и поглядывая исподлобья, по-детски, как будто в ожидании нагоняя. Гийом взял его за руку и поцеловал в губы ради пасхальной радости этого утра.
Ги смутился еще больше - от него крепко пахло вином. Но архиепископ ничего на это не сказал.
И неожиданно он - худенький, невысокий, сухонький - показался королю Ги самым близким из всех людей. Должно быть, оттого, что они вдвоем оказались в саду, не иначе.
Тихо голосили отдаленные колокола, заполняя долину.
Ги сказал:
- Я отправил Ибелина и с ним обоих магистров просить Раймона примириться со мной.
Гийом помолчал немного. Он выглядел спокойным, отрешенным.
- Умно, - проговорил наконец архиепископ.
- Он должен согласиться, - сказал Ги. - Глупо идти против всего Королевства! Даже мессир Онфруа признал мое право на трон.
- Мессир Онфруа - рыцарь без страха и упрека, - сказал Гийом. - Сэр Персеваль, который так и не решится задать вопрос о ране Увечного короля.
- А я? - спросил Ги.
- Вы? - старый архиепископ посмотрел ему прямо в глаза, и тут случилось невероятное: сухой хворост, которым мнился Гийом собеседнику, разом вспыхнул. С внезапной силой, страстно, Гийом сказал: - О, вы-то спросили об увечье! И Увечный король полюбил вас за это всей душой и сразу дал ответ… Да только вы - не Персеваль.
- О, если бы мессира Онфруа да соединить со мной, - сказал Ги, - да так, чтобы получился единый рыцарь… А мадам Сибиллу слить с госпожой Изабеллой… Как в той забавной песне мессира Бертрана де Борна о Составной Даме: глаза от госпожи такой-то, а нос - от такой-то, а сердце - от доброй дурнушки. Как бы он, дескать, любил сию Составную красавицу… Не слышали?
- Он выбрал вас, - сказал Гийом.
Ги не сразу понял:
- Кто?
- Увечный король… - Темные глаза архиепископа сверкнули. - Мой король! Вот кто. Онфруа понимает смысл случившегося, поэтому и поддержал вас.
- Вы были дружны с графом Раймоном, - задумчиво молвил Ги. - Расскажите о нем. Согласится ли он пойти на мир со мной? Он, великолепный потомок Раймона Тулузского, он, самый могущественный из моих вассалов, знатный, богатый, родовитый… Сто тысяч корней, пущенных им в Святой Земле! Согласится?
- Вы сами объяснили, почему ваша власть над ним - оскорбление, - произнес архиепископ со вздохом. - Он хранил детство моего короля, учил его владеть оружием, разговаривать с сарацинами… А я обучал короля священной истории, мы читали книги и изучали законы Королевства. И я, и Раймон - мы оба любили его. Как же нам с Раймоном было не любить друг друга?
- Граф Раймон очень горд, - сказал Ги.
- А вы?
- Я?
Ги сел на скамью, прижался спиной к старому дереву. Архиепископ рассматривал этого молодого человека в диаконском облачении, с легкими кругами под глазами - от бессонницы, с выгоревшими золотистыми волосами, с крепкими руками (вот и шрам через правую ладонь, а вот еще один, поменьше, у запястья). Новый король. Выскочка, вчера приехавший в Святую Землю из-за моря. Возлюбленный королевы. Плохая замена Прокаженному королю - но другой нет. Говорят, Ги добросердечен. Этого мало.
Гийом спросил:
- Вы любите эти деревья?
Ги спокойно протянул руку, провел пальцами по стволу.
- Очень, - ответил он, словно ожидал такого вопроса.
- Почему?
- Потому что деревья никогда не были изгнаны из рая, - проговорил Ги. - Они находятся одновременно и здесь, и там. Они видят Бога так, как никогда не видим Его на земле мы.
Гийом сел рядом с ним, сложил руки на коленях - словно собирался просидеть так в неподвижности целый день.
- Сад и одиночество, - проговорил он наконец. - Даже если все остальное будет у вас отнято. - Он резко повернулся, и снова Ги обожгло темным взглядом.
Ги склонил голову к его рукам, и архиепископ осторожно накрыл золотистые волосы короля своей маленькой старческой ладонью.
* * *
В Наблусе послы расстались: Бальян решил задержаться на день у себя дома, Мулен отправился дальше, к Назарету, а Ридфор повернул коня к замку Фев, который принадлежал тамплиерам.
Магистры разошлись без особенной печали. С Муленом отправились его госпитальеры; что до Ридфора, то он гнал коня и кричал на скаку от радости, потому что торопился оказаться среди собратьев.
Замок Фев, тамплиерская твердыня, с его квадратными башнями и высокими, толстыми стенами, и с ходами между внешней и внутренней стеной, и с великолепными бойницами, которыми истыкана внешняя стена наверху, и с подъемным мостом, - вся эта краса вырастала из местных скал и сливалась с ними. Дерева здесь почти не использовали, только для мебели, да и то не везде - в трапезной стояли огромные каменные столы, и их мыли, выливая бочку воды по всей огромной их поверхности. И скамьи там были каменными, но на них клали мягкие одеяла, ибо приглашались к трапезе не только суровые братья, но и нищие, и паломники, и странники, и больные - как полагалось по уставу, - и за всеми обездоленными и нуждающимися ухаживали нежнее, чем это делала бы родная мать.
Ридфор с сержантами и оруженосцами влетел в Фев ближе к закату, когда уже начиналась последняя трапеза, а в часовне готовились петь повечерие. Еще в седле магистр проглотил поднесенный ему кубок разбавленного вина, а затем спрыгнул на землю и широкими шагами побежал к трапезе, где занял скромное место ближе к концу стола, так что ему досталось меньше всего мяса в густой похлебке. Сидящий рядом брат готов поделиться, но Ридфор отказывается:
- Завтра меня будет угощать сам Раймон Триполитанский!
Трапеза идет своим чередом. Сегодня едят обильно и пьют весело - в честь Светлой Седмицы.
Первая перемена блюд миновала, ждали, ковыряя в зубах, вторую, когда в замок, прямо к братии, вбежал человек. Он мог бы ничего и не говорить - одного взгляда на него довольно: сержантский плащ разорван, глаза ввалились, рот втянулся; пот ядовитыми ручьями бежит по лицу и по телу.
- Сарацины!
Большой отряд сарацин перешел на рассвете Иордан, у Брода Иакова - там, где некогда стоял замок Шатонеф, выстроенный за несколько месяцев братом Одоном и Прокаженным королем, а после разрушенный сарацинами. Там - большой отряд. Там - турки. Там - мамлюки. Они идут по земле Тивериады.
Миска с похлебкой летит через весь стол, обглоданные кости яростно подпрыгивают, как будто всюду ищут оторванную от них плоть, желая вновь прилепить ее к себе и восстать, как прежде, в образе бычка.
- Сарацины!
Перемирие нарушено! Мамлюки в Тивериаде! Кровь Господня! Святая Чаша!
- Посланца - в ближайший конвент! - кричит Ридфор. - Живо! Сколько там рыцарей?
Ему отвечают, что девяносто.
- Маршал ордена там? Маршала - сюда! Как только получит приказ, немедленно сниматься с места - всем девяноста - и вместе с маршалом сюда! - Ридфор лупит кулаком по каменному столу и даже не морщится от боли. Губы мгновенно искусаны в кровь, красны и распухли, борода торчит клочьями, в глазах бешенство.
Сержанта, который принес ужасное известие, уводят - поить, кормить, жалеть. Ридфор его не запомнил, Ридфор его почти не видел. Отныне он ничего не видит, кроме большого отряда сарацин, что переходят Иордан на рассвете, у развалин Шатонефа…
* * *
Ночь была для них короткой; за полчаса до рассвета девяносто тамплиеров вместе с орденским маршалом из ближайшего конвента уже гремят под воротами замка Фев; Ридфор и все его люди, и все люди из замка Фев вооружаются и выступают к Назарету.
Земля гудит тревожно, тяжелым колоколом, как будто готовясь раскачаться как следует и оглушить людей мощным, неостановимым гулом. Пьянее вина счастье видеть повсюду, куда ни повернешь голову, красный крест на белом и строгое лицо. Кто смотрит сейчас этот сон: мессир де Ридфор, погруженный в свои воинственные, дикие грезы, или давно отошедший к Богу святой Бернар? Кто вызвал этот сон на землю и пустил его мчаться навстречу неизбежному сражению? Но как сладостно быть частью этого сна! В груди перехватывает, точно от поцелуя прекрасной женщины, которая обещает блаженство - и, может быть, даже не солжет в своем обещании.
Роже де Мулен воспринял известие серьезно, без исступленного восторга. Ридфор смотрел на великого магистра госпитальеров, и на языке у голландца делалось кисло. Мулен собирал своих рыцарей, а также светских рыцарей из Назарета так скучно, словно перебирал тряпки в сундуке, выискивая, что можно продать подороже, а с чем лучше не позориться.
Рыча от нетерпения, Ридфор расхаживал по двору, и рыцарские кони тянулись к нему мордами.
Наконец - слава Богу! - выступили.