И вдруг она застыла, одеревенела.
– Привет, – сказал тролль.
Я отпустил Луизу. Под мостом было темно, но силуэт тролля точно сгущал черноту.
– Я ее заморозил, – сказал тролль, – чтобы мы могли поговорить. А теперь я съем твою жизнь.
Сердце у меня отчаянно колотилось, я почувствовал, что дрожу.
– Нет.
– Ты сказал, что вернешься ко мне. И вернулся. Ты научился свистеть?
– Да.
– Это хорошо. Я никогда не умел свистеть. – Потянув носом воздух, он кивнул. – Я доволен. Ты увеличился годами и опытом. Больше еды.
Схватив Луизу, бесчувственную и послушную, я подтолкнул ее вперед.
– Не ешь меня. Я не хочу умирать. Возьми ее. Готов поспорить, она гораздо вкуснее меня. И она на два месяца меня старше. Почему бы тебе не съесть ее?
Тролль молчал.
Он обнюхал Луизу с головы до ног, потянул носом воздух у ее ступней, паха, груди и волос.
Потом посмотрел на меня.
– Она невинна, – сказал он. – А ты нет. Ее я не хочу, я хочу тебя.
Подойдя к концу туннеля под мостом, я поглядел вверх на звезды в ночи.
– Но я столько всего еще никогда не делал, – сказал я отчасти себе самому. – Вообще никогда. Ну, я никогда не занимался сексом. И в Америке никогда не был. Я не… – Я помедлил. – Я вообще ничего не сделал. Пока не сделал.
Тролль промолчал.
– Я мог бы к тебе вернуться. Когда стану старше.
Тролль молчал.
– Я вернусь. Честное слово вернусь.
– Вернешься ко мне? – спросила Луиза. – Почему? Ты куда-то уходишь?
Я обернулся. Тролль исчез, в темноте под мостом стояла девушка, которую, мне казалось, я люблю.
– Домой, – сказал я. – Мы идем домой.
На обратном пути мы не разговаривали.
Она стала встречаться с барабанщиком из созданной мной группы и много позже вышла замуж за кого-то еще. Однажды мы столкнулись в поезде, это было уже после ее свадьбы, и она спросила, помню ли я ту ночь.
Я сказал, что да.
– Ты правда мне в ту ночь очень нравился, Джек, – сказала она. – Я думала, ты меня поцелуешь. Я думала, что ты пригласишь меня на свидание. Я бы согласилась. Если бы ты пригласил.
– Но я этого не сделал.
– Да, – сказала она. – Не сделал.
Волосы у нее были острижены очень коротко. Эта прическа ей не шла.
Я никогда больше ее не видел. Подтянутая женщина с натужной улыбкой не была той девушкой, которую я любил, и от разговора с ней мне стало не по себе.
Я перебрался в Лондон, а потом, несколько лет спустя, назад в родные края, но сам городок уже был не тот, что я помнил: не было ни полей, ни ферм, ни узких каменистых тропинок; и как только возникла возможность, я переехал снова – в крохотный поселок в десяти милях по шоссе. Я переехал с семьей (к тому времени я женился и наш сын только-только начал ходить) в старый дом, много лет назад там была железнодорожная станция. Шпалы выкопали, и чета стариков напротив выращивала на их месте овощи.
Я старел. Однажды утром я нашел у себя седой волос, а чуть позже услышал свой голос в записи и осознал, что звучит он в точности, как у моего отца.
Работал я в Лондоне, занимался анализом акустики залов и выступлений разных групп для одной крупной компании записи. Почти каждый день ездил в Лондон поездом, иногда возвращался по вечерам.
Мне пришлось снимать крохотную квартирку в Лондоне: трудно ездить взад-вперед, если группы, которые ты проверяешь, выползают на сцену лишь к полуночи. А еще это означало, что не было проблем со случайным сексом, если хотелось, а мне хотелось.
Я думал, что Элеонора (так звали мою жену, наверное, мне следовало упомянуть об этом раньше) ничего про других женщин не знает, но однажды зимним днем, приехав из увеселительной командировки в Нью-Йорк на две недели, я вернулся в пустой и холодный дом. Она оставила мне даже не записку, а настоящее письмо. Пятнадцать страниц, аккуратно отпечатанных на машинке, и каждое слово на них было правдой. Включая постскриптум: "Ты меня по-настоящему не любишь. И никогда не любил".
Надев теплое пальто, я вышел из дому и просто пошел куда глаза глядят, ошеломленный и слегка оцепеневший.
Снега не было, но землю сковал мороз, и у меня под ногами скрипели листья. Деревья казались черными скелетами на фоне сурово-серого зимнего неба. Я шел по шоссе. Меня обгоняли машины, спешившие в Лондон и из него. По пути я споткнулся о ветку, наполовину зарытую в куче бурых листьев, разорвал брюки и оцарапал ногу.
Я добрел до ближайшей деревушки. Шоссе под прямым углом пересекало речку, а вдоль нее шла тропинка, которой я никогда раньше тут не видел, и я пошел по ней, глядя на полузамерзшую речку. Река журчала, плескалась и пела.
Тропинка уводила в поля и была прямой и поросшей жухлой травой.
У тропинки я нашел присыпанный землей камешек. Подняв его и счистив глину, я увидел, что это оплавленный кусок чего-то буро-пурпурного со странным радужным отблеском. Я положил его в карман и сжимал в руке на ходу, его ощутимое тепло успокаивало.
Река петляла по полям, а я все шел и шел и лишь через час заметил первые дома – новые, маленькие и квадратные – на набережной надо мной.
А потом увидел перед собой мост и понял, где оказался: я был на старом железнодорожном пути, только вот шел по нему с непривычной стороны.
Одну сторону моста испещрили граффити: СРАНЬ и БАРРИ ЛЮБИТ СЬЮЗАН и вездесущее НФ "Национального фронта".
Я остановился под красной кирпичной аркой моста – среди оберток от мороженого, хрустящих пакетов и одинокого, печального использованного презерватива, стоял и смотрел, как дыхание облачком вырывается у меня изо рта в холодный сумеречный воздух.
Кровь у меня на брюках засохла.
По мосту надо мной проезжали машины, я слышал, как в одной громко играет радио.
– Эй? – негромко позвал я, чувствуя себя неловко, чувствуя себя нелепо. – Эй?
Ответа не было. Ветер шуршал пакетами и листвой.
– Я вернулся. Я же сказал, что вернусь. И вернулся. Эй?
Тишина.
Тогда я заплакал, глупо, беззвучно зарыдал под мостом.
Чья-то рука коснулась моего лица, и я поднял глаза.
– Не думал, что ты вернешься, – сказал тролль.
Теперь он был одного со мной роста, но в остальном не изменился. Его длинные волосы свалялись, в них запуталась листва, а глаза были огромными и одинокими.
Пожав плечами, я вытер лицо рукавом пальто.
– Я вернулся.
По мосту над нами, крича, пробежали трое детей.
– Я тролль, – прошептал тролль жалобным испуганным голосом. – Соль-боль-старый-тролль.
Его била дрожь.
Протянув руку, я взял его огромную когтистую лапу.
– Все хорошо, – сказал я ему. – Честное слово, все хорошо.
Тролль кивнул.
Он повалил меня на землю, на листья, обертки и презерватив и опустился на меня сверху. А потом поднял голову, открыл пасть и съел мою жизнь, разжевав крепкими, острыми зубами.
Закончив, тролль встал и отряхнулся. Опустив руку в карман своего пальто, он вынул пузырчатый, выжженный шлак.
И протянул его мне.
– Это твое, – сказал тролль.
Я смотрел на него: моя жизнь сидела на нем легко, удобно, словно он носил ее годами. Взяв из его руки кусок шлака, я его понюхал. И почуял запах паровоза, с которого он упал давным-давно. Я крепче сжал его в волосатой лапе.
– Спасибо, – сказал я.
– Удачи, – отозвался тролль.
– М-да. Что ж. Тебе тоже.
Тролль усмехнулся мне в лицо.
А потом повернулся ко мне спиной и пошел той же дорогой, которой пришел я, к поселку, в пустой дом, который я оставил сегодня утром, и насвистывал на ходу.
С тех пор я здесь. Прячусь. Жду. Я – часть моста.
Из теней я смотрю, как мимо проходят люди: выгуливают собак или разговаривают, вообще делают то, что делают люди. Иногда они останавливаются под моим мостом – отдохнуть, помочиться, заняться любовью. Я наблюдаю, но молчу, а они никогда меня не видят.
Соль-боль-старый-тролль.
Я останусь здесь в темноте под аркой. Я слышу, как вы там ходите, как вы там топ-топаете по моему мосту.
О да, я вас слышу.
Но не выйду.
Не спрашивайте Джека
Никто не знал, откуда взялась игрушка, кому из дедушек, бабушек или дальних родственников она принадлежала до того, как ее отдали в детскую.
Это была шкатулка, резная и раскрашенная красным и золотом. Она была определенно привлекательной или, так, во всяком случае, считали взрослые, довольно ценной – возможно, даже антикварной. К несчастью, замок заржавел и не открывался, ключ был потерян, поэтому Джека нельзя было выпустить из коробочки. Тем не менее это была замечательная шкатулка, тяжелая, резная и позолоченная.
Дети с ней не играли. Она лежала на дне старого деревянного ящика для игрушек, возраста и размера приблизительно с пиратский сундук для сокровищ. Джек-в-коробочке был погребен под куклами и поездами, под клоунами и бумажными звездами, под старыми шутихами, увечными марионетками с безнадежно запутанными нитками, под костюмами для переодеваний (тут лохмотья древнего подвенечного платья, там шелковый цилиндр с коростой возраста и времени) и бижутерией, сломанными обручами, скакалками и лошадками. Подо всем этим пряталась шкатулка Джека.
Да, дети с ней не играли. Оставшись одни в детской на самом верхнем этаже, они перешептывались. Хмурыми днями, когда в коридорах завывал ветер и дождь гремел черепицей и барабанил по скатам крыши, они рассказывали друг другу истории про Джека, хотя сами его никогда не видели. Один утверждал, что Джек злой волшебник, которого посадили в коробку в наказание за преступления, слишком страшные, чтобы о них говорить, другая (я уверен, это была одна из девочек) настаивала, что шкатулка Джека на самом деле ящик Пандоры, и посадили его туда как хранителя, чтобы он не позволял снова вырваться наружу нехорошим вещам. Дети даже не притрагивались к шкатулке, хотя когда (как это время от времени случалось) какой-нибудь взрослый удивлялся вдруг отсутствию "милого Джека-в-коробочке" и, достав из пиратского сундука, ставил на почетное место на каминной полке, они тогда набирались храбрости и попозже снова прятали его в темноту.
Нет, дети не играли с Джеком-в-коробочке. А когда они выросли и покинули большой дом, детскую в мансарде закрыли и почти позабыли.
Почти, но не совсем. Ибо каждый из детей помнил, как босиком поднимался в голубом лунном свете наверх в детскую. Это было почти как хождение во сне: ноги беззвучно касались деревянных ступеней, потертого ковра в детской. Помнил, как открывал пиратский сундук, как рылся в куклах и одежде, как вытаскивал шкатулку.
И когда ребенок касался застежки, крышка откидывалась медленно-медленно, как полыхает закат, потом начинала играть музыка, и выходил Джек. Не выпрыгивал с шумом, как "чертик из табакерки": у Джека не было пружинки в каблуке. Нет, он уверенно, решительно поднимался из шкатулки и манил ребенка наклониться поближе, еще ближе, а потом улыбался.
И там, в лунном свете, он каждому говорил то, чего они никак не могли вспомнить, то, чего они не могли до конца забыть.
Старший мальчик не вернулся с Первой мировой. Младший после смерти родителей унаследовал поместье, хотя его у него отобрали, застав однажды ночью в подвале с тряпками, парафином и спичками, когда он пытался сжечь большой дом дотла. Его увезли в закрытый санаторий, и, быть может, он там и по сей день. Остальные, некогда девочки, а теперь взрослые женщины, все как одна отказались вернуться в дом своего детства.
И окна дома забрали ставнями, двери заперли огромными чугунными ключами, и сестры навещали его так же часто, как могилу старшего брата или несчастное существо, которое когда-то было их младшим братом, иными словами никогда.
Шли годы, девочки состарились, в детской под крышей поселились совы и летучие мыши, среди забытых игрушек свили гнезда крысы. Звери без любопытства смотрят на поблекшие гравюры на стене и пачкают пометом остатки ковра.
Глубоко на дне пиратского сундука Джек улыбается и ждет, храня свои секреты. Он ждет детей. Он может ждать вечно.
Как продать Понтийский мост
Мой любимый Клуб Отъявленных Негодяев был старейшим и одним из самых привилегированных в Семи Мирах. За семьсот лет существования его членами побывали самые отпетые жулики, мошенники, мерзавцы и воры. Во многих странах в разные времена были попытки создать нечто подобное (вот, скажем, совсем недавно, всего каких-то пять сотен лет назад, один такой клуб был основан в Лондоне). Однако ни один из вновь появившихся клубов по атмосфере и в подметки не годился Клубу Отъявленных Негодяев города Потерянного Карнадина. Ни в одном клубе к приему членов не подходили так серьезно.
В Клуб Отъявленных Негодяев Потерянного Карнадина принимали только за особые заслуги. Сами поймете, какая публика гуляла, ела, сидела и разговаривала в его многочисленных гостиных, если я скажу, что там частенько бывал Дараскиус Ло, Проттл (продавший дворец Короля Вандавии Королю Вандавии) и самозванец Лорд Нифф (он, как мне шепнули, и придумал тот самый хитрый трюк, с помощью которого был обчищен банк Казино Гранд). Кстати, я видел, как жулики, известные во всей вселенной, обивали пороги, чтобы добиться приема у секретаря клуба и обсудить с ним свое членство. В один прекрасный день мимо меня по лестнице клуба прошел известный финансист в компании главаря мафии Верхнего Бразайла и небезызвестного премьер-министра. Их лица были мрачны как никогда, им сказали, что и думать не стоит о возвращении в эти стены. Да уж, те, кто входил в Клуб Отъявленных Негодяев, были настоящей элитой. Я уверен, что вы слышали о каждом из его членов. Разумеется, не под их собственными именами, но птиц видно по полету, ведь так?
Лично я заслужил членство в клубе благодаря одному блестящему научному исследованию, которое, как я смею полагать, самым революционным образом повлияло на мировоззрение целого поколения. Итак, поскольку я смог с презрением отряхнуть со своих ног прах общепринятой морали и стать членом этого клуба космического масштаба, в один прекрасный вечер я пришел сюда, чтобы поучаствовать в нескольких искрометных беседах, выпить изысканного вина и просто побыть в обществе равных себе.
Было уже довольно поздно. В камине догорали дрова, и большинство из нас сидели в алькове главной гостиной, попивая темное, тончайшего вкуса спайдеринское вино.
– Конечно, – говорил один из моих новых друзей, – есть аферы, которыми ни один из уважающих себя мошенников никогда не займется, настолько они устарели и стали малоинтересными. Например, продать туристам Понтийский мост.
– Как, впрочем, и колонну Нельсона, Эйфелеву башню или Бруклинский мост на моей родине, – заметил я. – Глупое, бесперспективное занятие, как карточная игра "Веришь – не веришь". Хотя, с другой стороны, никто из тех, кто продал Понтийский мост, еще не был членом клуба, подобного нашему.
– Разве? – раздался чей-то спокойный голос из угла комнаты. – Как странно. А я думал, что меня когда-то приняли в клуб именно за то, что я его продал.
Высокий, элегантный и практически лысый джентльмен поднялся с кресла и подошел к нам. Он держал в руках тарелку с каким-то экзотическим фруктом и улыбался. Подойдя к нам, джентльмен отодвинул подушку и присел.
– По-моему, мы раньше не встречались.
Мои друзья представились (подвижную седую женщину звали Глотис, а низенького хитрована – Редкап). Я тоже назвал свое имя.
Улыбка джентльмена стала еще шире.
– Слава о вас обгоняет ваши имена. Я польщен. Вы можете называть меня Стот.
– Стот? – переспросила Глотис. – Единственный Стот, о котором я когда-либо слышала, ограбил Коршуна Дерану, но это было… Это было сто лет тому назад. Впрочем, о чем это я? Вы, вероятно, взяли его имя в знак уважения?
– Вы – мудрая женщина, – кивнул Стот. – Разве я похож на древнего старика? – Он откинулся на подушку. – Вы говорили о продаже Понтийского моста?
– Совершенно верно.
– И считаете, что продать Понтийский мост – жалкое жульничество, которое недостойно члена этого клуба? Возможно, вы правы. Давайте вспомним, из чего состоит хорошая афера. – Он щелкнул кончиками пальцев. – Во-первых, афера должна быть правдоподобной. Во-вторых, простой – чем сложнее, тем больше вероятность ошибки. В-третьих, клиента нужно обмануть так, чтобы исключить любую возможность его обращения к полиции. В-четвертых, главными источниками любого красивого мошенничества являются человеческое тщеславие и жадность. И последнее, афера должна основываться на доверии.
– Разумеется, – подтвердила Глотис.
– И вы утверждаете, что продажа Понтийского моста – или любой другой исторической достопримечательности – не может обладать этими характеристиками? Леди, джентльмены, позвольте мне рассказать вам одну историю. Несколько лет тому назад я приехал в Понтию практически без гроша в кармане. У меня было всего тридцать золотых крон, а мне требовался миллион. Зачем? Боюсь, это совсем другая история. Я произвел инвентаризацию. В наличие оказалось тридцать золотых крон и дорогой гардероб. Я бегло разговаривал на понтийском аристократическом диалекте и выглядел, не побоюсь показаться нескромным, просто блестяще. Я понятия не имел, откуда мне взять сумму, которая требовалась. Моя голова, в которой обычно роились изящные комбинации, была пуста. Итак, помолившись богам, чтобы они ниспослали мне вдохновение, я отправился осматривать город…
Понтия, свободный город-порт, протянулся с юга на восток в отрогах Даунского хребта вдоль берегов Даунского залива – прекрасной естественной бухты. Обе стороны бухты соединены мостом, построенным около двухсот лет назад из драгоценных камней, строительного раствора и магии. Вначале, когда он только проектировался, никто не верил, что конструкция длиной в полмили простоит достаточно долго. Но строительство моста благополучно завершилось, и насмешки сменились восхищением и гордостью. Мост, будто летящий над Даунским заливом, переливающийся всеми цветами радуги в лучах полуденного солнца, был самим совершенством.
Экскурсовод остановился у одной из опор моста.
– Леди и джентльмены, при ближайшем рассмотрении можно увидеть, что мост построен целиком из драгоценных камней – рубинов, сапфиров, бриллиантов, изумрудов, карбункулов, сцепленных прозрачным строительным раствором, изготовленным магами-близнецами Хролгаром и Хрилтфгуром с использованием первобытной магии. Можете не сомневаться в подлинности драгоценных камней – все они в свое время были доставлены сюда с пяти концов света Эммидусом, Королем Понтии.
Маленький мальчик, стоявший в первых рядах группы, повернулся к маме и громко сказал:
– Мы проходили это в школе. Его звали Эммидус Последний, потому что потом никаких королей тут не было. А еще нам говорили…
Экскурсовод мягко перебил его: