* * *
Не знаю, как Вестейн, а я той ночью так и не уснула. Сидела на кровати, смотрела на свечку. Причем думала вовсе не о Вестейне - тут думать не о чем. Мы в руках судьбы: что получится, то и получится.
Но если не о Вестейне, то о ком тогда? Сама от себя не ожидала. Всю ночь вспоминала Энгуса.
Мы с ним только однажды говорили серьезно. И, как ни странно, о любви. Я спросила:
- Скажи, когда я буду твоей женой, чего ты будешь ожидать от меня? Чего не сможешь простить?
Он думал долго. А потом ответил:
- Я не жду, что ты меня полюбишь. Если так случится, это будет замечательный сюрприз. Я не жду, что ты не станешь мне изменять. Решай сама, ты знаешь, чем это кончается. Но об одном я тебя попрошу. Может быть, когда-нибудь ты полюбишь кого-то по-настоящему. Просто потому, что он есть. Так, что тебе будет все равно, любит он тебя или нет. Так, что перестанешь чувствовать боль и страх. Так, что тебе ничего не будет нужно от него, только чтобы он был доволен своей жизнью. И ты готова будешь за это заплатить, не жалуясь, не предъявляя потом счетов.
Если встретишь такого человека - оставь меня немедленно. Скажи только: "Я нашла свою судьбу" - и я все пойму. И наверное, постараюсь тебе как-то помочь.
- А ты сам любил так?
- Нет, к сожалению. Я всегда чего-то хотел от своих женщин. От тебя, как видишь, тоже.
- А если полюбишь так, бросишь меня?
- Да. Потому что это - самое главное в жизни. Только это и есть жизнь. Все остальное - ее ожидание. И еще потому, что за любовь нужно платить. Иначе - все вранье.
Я тогда промолчала, но про себя не согласилась с ним. Как это - и есть жизнь?! В жизни еще столько всего, кроме любви! Но теперь Энгус умер, так и не встретив своей судьбы, и его слова приобрели новый вес и цену.
На секунду я испугалась. Что если Вестейн и есть тот таинственный суженый, от которого, если верить пословице, и на коне не уедешь? Но тут же успокоилась. Нет, не он. Лейву еще нужна была моя любовь, Вестейну же достаточно того, что он сам любит.
Будь его воля, он до старости носил бы меня на руках, не давая ни башмаку моему, ни оборке платья коснуться земли. Меня или любую другую девушку, которую он сочтет достойной. А таких не так уж мало в той же Аврувии, у него просто не было времени посмотреть по сторонам. Так что ни моей, ни его свободе ничто не грозит, а все прочее - дело наживное.
ИВОР
С домом, в котором жили сейчас Вестейн и цереты, произошла в свое время веселая история. Стоял он у старой верфи, принадлежавшей Дому Эйланда, и был поначалу просто-напросто бараком для корабельных рабочих. Верфь ветшала, приходила в негодность, потом превратилась в кладбище старых кораблей, а в опустевшие бараки полез всякий сброд. Дом Эйланда решил не тратить больше денег и махнул рукой на свое имущество.
С полгода назад (не в преддверии ли все той же войны?) у королевской гвардии наконец дошли руки до всех злачных местечек. Незваных гостей повытаскивали из бараков, построили в колонны и погнали куда-то прочь из столицы. Восстанавливать крепости, как полагал я теперь.
Примерно в то же время в Аврувии появился Вестейн и стал искать дом для себя и своих спутников. В дом к асенам церетов было не затянуть и на аркане, а в двух городских гостиницах ночевали только личности, самый вид и запах которых оскорбляли порядочного человека.
Дом Эйланда тут же почуял выгоду, немного подлатал свои бараки, превратил их в некое подобие жилья и продал тарду и церетам за сказочные деньги. Эту байку, над которой потешалась вся Аврувия, поведал мне Керн, сын Тарна, и благодаря ему я теперь знал, где искать Вес-теина.
К верфи я подошел уже в темноте. Длинное одноэтажное строение из серого камня казалось нежилым, лишь в одном окне мерцал слабый огонек. Ни привратника, ни сторожевой собаки, и даже ограды нет. Я обошел дом, вороша сапогами мокрую прошлогоднюю листву, отыскал дверь и постучал.
Ник, мой старший брат, рассказывал мне об огненных горах на островах, о раскаленной смоле, которая выливается из них и застывает. Точнее, твердеет только тонкая корочка сверху.
Так вот, когда дверь открылась, я почувствовал, что стою на этой самой тонкой корочке, а под ногами у меня - огонь.
Потому что дверь открыла Ида. Я не подумал, что могу встретить ее здесь. Она принадлежала совсем иному миру, в котором были река, утки, Дубовый Сад, весенняя земля, но не было места ни войне, ни мертвому Энгусу. И вот она стояла передо мной живая и настоящая. Меня заколотило так, будто я заболел всеми лихорадками разом. Ее дивные волосы были стянуты лентой, на шею лег золотистый отсвет, щеки и кончики пальцев покраснели от холода. Комната за ее спиной тонула во влажных серых сумерках. Горящая лучина освещала край стола, белело какое-то рукоделие.
Я велел себе не валять дурака и спросил:
- Можно увидеть господина Вестейна?
Она покраснела, опустила глаза и сказала:
- Теперь нет. Скоро-скоро. Идите здесь. - И отступила на шаг, приглашая меня войти.
- Вы одна? - спросил я.
- Отец нет. Мать спит.
- А слуги?
- Слуги - где отец.
Я совсем забыл о двери, и ветер, прорвавшись в комнату, хлопнул что есть силы ставнями, погасил лучину. Я бросился запирать, но Ида тут же оказалась рядом и, глядя на меня умоляюще, проговорила:
- Пожалуйста. Нет-нет.
- Отчего? Что случилось?
Она прикусила губу, покачала головой и тихо ответила:
- Теперь каждый может видеть. Мы просто сидим. - И добавила, снова краснея:
- Не будьте злы.
Как ни странно, я все понял.
- Если хотите, я подожду Вестейна на улице.
- Нет-нет. Здесь. Теперь хорошо.
Она села за стол, но снова зажигать лучину и браться за работу не стала. Я не осмелился сесть: был лишь один свободный стул, совсем близко от нее, и я остался подпирать какой-то шкаф с видом поистине идиотским. Я вдруг вспомнил и уже не мог выбросить из головы то, что сказала Кайрен: Ей скоро третий десяток, и лицо уже не то, и фигура, и ни одного жениха поблизости.
Мне было невыносимо больно за Иду и стыдно за себя, потому что я опять ничего не мог сделать. Наверное, первая любовь тем и отличается от прочих, что мы не даем любимой права на существование. Лучше всего, когда она где-то далеко и в дымке, а все про нее можно придумать самому. Потому-то первая любовь так светла и радостна - ей нет дела до чужой боли и бед. Потому-то я и выбрал в возлюбленные Иду, мою далекую принцессу. Легко быть галантным с призраком.
Но Кайрен несколькими словами разбила мой хрустальный замок, и сейчас я видел перед собой живую Иду, слышал ее дыхание, чувствовал запах ее волос и знал, что по утрам она уже выдергивает седые волоски и радуется, что родилась блондинкой, знал, как плачет, заметив новые морщинки на шее или в углах глаз, знал, как больно ей видеть чужих детей, как устают к вечеру ее ноги, как болят и набухают синие клубки жил под коленями. И знал, что не было, нет и не будет для меня женщины желаннее, что никогда больше ничьи запястья, колени, грудь не будут мне казаться средоточием мира. И если бы мне сейчас сказали: "Одна ночь, а потом подожги свой дом и выколи себе глаза", я бы согласился. И может быть, для нее важней всего знать, что хоть кто-то, пусть даже сумасшедший кол-дун-асен, вот так до одурения ее любит. Но нельзя было. Совсем нельзя. У нас ничего общего нет и быть не может. Я это давно решил.
И тогда, чтобы не сойти с ума, я стал говорить все, что лезло в голову - она все равно не поймет.
- Вот вы сказали, что есть такой закон, правило - когда двое в комнате, дверь должна быть открыта. Чтобы каждый мог войти, удостовериться. И вам самой неудобно, потому что получается, что вы о каждом госте думаете плохо, а на самом деле все не так, это просто обычай такой. Но ведь это закон церетов, а вы сейчас на земле асенов. А вы сами говорите, что путешественникам многое дозволяется, а обычаи асенов вы выполнять не обязаны. Вот и получается, что только сейчас вы и свободны и можете сделать все, что захотите, даже если какое-то дурацкое правило запрещает это. Вы мне не поверите, а если и поверите, то спросите: "Для чего же нарушать правила?" Но может, их нужно нарушить не для чего-то плохого, а для хорошего? Не знаю. Вот я их всегда нарушаю. Не потому, что получится хорошо, а потому, что не могу иначе. Но может быть, вы знаете, как сделать что-то хорошее, однако никогда не решитесь, потому что закон нарушать страшно, и что тогда случится, предсказать нельзя…
Не знаю, долго ли еще я нес бы этот бред, но тут наконец пришел Вестейн. И я сразу понял, что значит блажные глаза, и понял, где он был, потому что от него пахло духами кузины. Мне стало смешно и легко. Ида, извинившись, ушла, мы остались вдвоем, и я сказал, почему-то обратившись к нему на "ты":
- Прости, пожалуйста, что потревожил тебя так поздно, но это дело может и для тебя оказаться важным. Ответь мне, пожалуйста, на два вопроса, потом я тебе все расскажу. Не удивляйся, ладно?
Он улыбнулся. Его сейчас трудно было чем-нибудь удивить. Он был добр и полон участия ко всем вокруг.
- Какой разговор! Спрашивай.
- Ты когда-нибудь имел дело с Домом Ойсина?
- Нет. Никогда.
- А с кем-то еще из аристократов пытался договориться прежде, чем познакомился с Дирмедом?
Вестейн задумался. Я очень боялся, что он солжет из осторожности. Но он почему-то мне поверил.
- Да. Еще в самом начале. Я тогда встречи с королем искал. Я думал, что от короля все зависит. И тогда один аристократ меня королю представил.
- Кто?
- Ивэйн, сын Энгуса.
- Все. - Я вздохнул и опустился наконец на стул. - Все, конец. Кольцо замкнулось. Я свободен.
- Что?
- Садись, - велел я Вестейну. - Садись, слушай.
И я рассказал ему все. Всю картинку, которая была теперь у меня перед глазами.
* * *
- Началось это все с двух тардов. С господина Хольма и его сына Лейва, которые решили перебраться в Лайю и торговать сукном. Дому Ивэйна это не понравилось, и он с легкостью разорил незваных конкурентов.
Самым разумным для Ивэйна было бы затем купить тардов с потрохами и заставить их работать на себя. Но в Доме Ивэйна всегда строго соблюдали древние законы чистоты крови. Он не мог потерпеть, чтоб тарды жили и торговали в Лайе.
И тардам пришлось бы плохо, если бы они не нашли новых покровителей. Не все так принципиальны, как Дом Ивэйна. Многие сейчас беспокоятся о будущем. Многие понимают, что тарды уже никуда не денутся, что с ними нужно торговать, их нужно постепенно привязывать к себе. Тардские деньги ничуть не хуже асенских, и чем больше их осядет в Лайе, тем лучше.
Так вот, Дом Ойсина принял Хольма и Лейва под свое покровительство, с тем чтобы они помогли наладить связи с другими торговцами в их княжестве. В Стране Кораблей - Баркхейме. А потом приехал ты, Вестейн из Веллирхейма, и стал уговаривать асенов заключить союз с твоим князем.
- И Ивэйн помог мне, - перебил Вестейн. - Почему он не вспомнил о том, что ненавидит тардов?
- Это ты думаешь, что он тебе помог. На самом деле он представил тебя королю, который не обладает никакой реальной властью. А ты, наверное, в благодарность осыпал его подарками. Так было дело?
Вестейн кивнул.
- Хорошо. Но тут забеспокоился Дом Ойсина. В их интересах, как ты понимаешь, было, чтобы Лайя заключила союз с Баркхеймом. И в предстоящей войне, и дальше, на долгие времена. Два Дома аристократов принялись вертеть королем так и этак - и наткнулись друг на друга. Немедленно заработали две шпионские сети, дабы любой ценой выяснить, что нужно сопернику. Скоро о связи Дома Ойсина с Баркхеймом стало известно Ивэйну. Он, конечно, сумел бы распорядиться этим козырем по-умному, но тайну узнал Энгус, сын Ивэйна. А он почему-то еще не растерял всех иллюзий и решил известить об этих интригах короля.
Вот тут Ойсин забеспокоился. Король - невелика птица, но если другие Дома узнают, что Дом Ойсина первым вышел на Баркхейм, они объявят главу Дома предателем и с наслаждением его утопят, а утопив, поделят его наследство.
И Энгусу подписали смертный приговор. И Ойсин разыскал в Империи бэрса, чтоб ни одна живая душа не догадалась, кто стоит за смертью Энгуса. И бэрс, не посрамив своего ордена, разыграл убийство так, что за него осудили невиновного.
- И Ивэйн отказал, когда я просил его помочь, дважды, - закончил Вестейн. - Но если доказать, что Ойсин платил бэрсу для убийства аристократа, союза с Барком не будет никогда. Ты можешь?
- Погоди, - сказал я. - Погоди. Все, что мог, я уже сделал. Никаких доказательств у меня нет, а если бы и были, я не стану тягаться с Домом Ойсина.
- Почему? Думаешь все же, они - святые?
- Нет. Просто я знаю, как это опасно. Я и тебе рассказал все это, чтобы предостеречь. Если Дом Ойсина не побоялся убить аристократа, то уж с тардом они церемониться не будут.
- Но я ж говорил тебе уже! Если будет союз с Барком, Лайи не будет. Ты потеряешь свою землю, если будешь трусить сейчас.
- Ты думаешь, я боюсь Дома Ойсина? Я боюсь себя. Тут Вестейн уставился на меня так, что я понял: пожалуй, в своих откровениях я заехал слишком далеко.
- Пойми, я - глупый провинциал, я случайно замешался в большую политику. Ничего не знаю, ничего не умею и могу, сам того не желая, разворошить весь здешний муравейник. Может быть, уже разворошил, - добавил я, вспомнив физиономию стражника, когда я протягивал ему трубку. - Если бы мы с тобой были в лесу, я знал бы, что можно, что нельзя, где страшно, где нет. А здесь я слеп и опасен. Поэтому лучше ты сам. Посоветуйся с Кайрен, с господином Дирмедом, с твоим церетом, наконец. Кстати, где он шатается ночью? Это точно небезопасно.
- А, не беспокойся, - пробормотал ошарашенный Вестейн. - Нас сегодня господин Ивэйн позвал. Год прошел от смерти сына. Сходится все как, странно, да? Вот… не идти невежливо было, а я… не смог сразу пойти. Ну он и пошел один, а я обещал быть позже. Ты не бойся, я с ним людей отправил, он не один пошел.
Я, наверное, здорово побледнел. У Вестейна голос стал совсем испуганным:
- А что может случиться? Это же Ивэйн, не Ойсин. И я подумал, на свадьбе мы уже были - ничего, а тут поминки. Какая разница?
- Какая разница? - переспросил я. - Говоришь, все сходится? Свадьба - это свадьба, а поминки у аристократов - это оргия! А твой церет… Там же все, что угодно, может случиться! Бежим!
Вестейн, слава богам, переспрашивать не стал. Мы нырнули в темноту и бросились со всех ног к дому Ивэйна.
* * *
У дома на маленькой площади боролись, поигрывая мускулами, два стройных светлоголовых паренька. Ивэйновы сторожа сидели у ограды, попивали вино и подбадривали борцов криками.
Увидев нас, светлоголовики тут же замерли и вытянулись перед Вестейном. Тот перевел дух, заговорил с ними по-тардски, потом обернулся ко мне:
- Все в порядке. Господин Конрад тут - живой и здоровый.
- Пойдем, пойдем скорее, - тянул я его за рукав.
Он ничего не понимал, а меня тошнило от страха.
Пропустили нас без единого слова, только попросили отдать оружие. Вестейн снова глянул на меня, я кивнул, и он отстегнул от пояса кинжал. Светлоголовиков тоже сочли оружием и оставили на улице. А те, кого я боялся, наверняка были внутри.
Если бы меня так не трясло, я бы вдоволь полюбовался на аристократов. Здесь снова был весь цвет Лайи: кто вокруг стола, а кто уже на ложах у стен. Горели шары саремы, пламя отражалось в темных портьерах, густой маслянистый дымок поднимался к сводам потолка.
Темная сарема. Очень редкая, очень дорогая.
Очень плохо.
Аристократы то ли от вина, то ли от дыма саремы утратили всякий интерес к происходящему. Мы проталкивались довольно бесцеремонно, но нам никто не подарил ни слова, ни взгляда. Они только переговаривались негромко бархатными голосами да позвякивали серебряными чашами. Лишь Ивэйн, отец Энгуса, увидев нас, медленно кивнул. У него были темные мешки под глазами, тонкая с желтизной кожа, потухший взгляд.
Очень плохо.
Как там говорил Дирмед? Мне все время кажется, будто мы ходим по хрусталю.
Господин Конрад в своих неизменно черных одеждах притулился в стороне от прочих пирующих, однако лицо у него было умиротворенное. Асенское вино и темная сарема даже ошпаренного кота умиротворят. Мне очень не понравилось, как бегают зрачки у церета, как дрожат его пальцы. Асен, по крайней мере, знает, что такое сарема. Асен все время себя видит. А этот церет полжизни прожил с зажмуренными глазами.
- Ну вот, видишь, все в порядке, - прошептал Вестейн.
- Уводим его отсюда скорее, - ответил я.
- Подожди, неприлично.
- Скорее, пожалуйста, скорее…
Я думал, что ничего не понимаю в аристократах, но Вестейн понимал еще меньше. Меньше, чем ничего. Еще более ничего, чем я… Похоже, темная сарема добралась и до моих мозгов.
- Пожалуйста, пойдем скорее, - просил я.
Не успели.
За занавесами завизжали флейты и пошли отбивать ритм бубны - чаще, резче, звонче. В комнату проскользнула девушка в белой траурной тунике, черные распущенные волосы хлестали ее по спине. Она упала на колени перед маленькой нефритовой урной - символом могилы Энгуса и заговорила тягучим безумным речитативом. Асены, подавшись вперед, не отрывали от нее глаз.
- Где ты, любимый мой? Имя твое - мед под моим языком, но напрасно я зову тебя. Я изранила ноги, я не стыжусь более ничего, я ищу тебя на всех улицах, я окликаю идущих мимо, но среди них нет тебя. Почему ты бросил меня? Неужели объятия смерти тебе желаннее?
Снова взвились, рыдая, бубны. Вышла вторая плакальщица. Она обняла урну, лаская ее тонкими смуглыми пальцами.
- Вернись, возлюбленный мой! Сними заклятье с моей кожи - она не может забыть тебя. Сними заклятье с моей груди - она ждет твоих ладоней. Сними заклятье с моих губ - они сухи от страсти. Развяжи мой пояс и подари мне вновь всю радость мира!
Церет поднял голову и напряженно всмотрелся в обнаженные ноги плакальщиц. Вестейн, кажется, тоже понял, что сейчас начнется. Мы подхватили господина Конрада под руки и осторожно поволокли его к выходу. Он сопротивлялся, но несильно. То и дело мы натыкались на аристократов, но те лишь отругивались шепотом, не поворачивая головы. Они ждали, когда погаснут светильники и их плечи обовьют женские руки. Если в эту ночь будет зачат ребенок, Ивэйн возьмет его в дом. Это будет сын или дочь мертвого Энгуса.
Третий удар бубнов, и перед урной склонилась третья девица. У нее были очень светлые волосы и бледная кожа - большая редкость среди асенов. Такая же, как и темная сарема. Аристократы разом коротко вздохнули. Когда погаснут светильники, начнется хорошая драка за эту белянку.
- Нет мне покоя без тебя, возлюбленный мой! Прекрасно было твое лицо, и от единого взгляда твоего разгорался огонь в моем чреве. Горячими и нежными были твои руки, кружилась моя голова, когда ты ласкал меня. Стройными были твои бедра, и я забывала все, когда твое колено касалось моего. Неистощима была твоя плоть и сладостно входила она в чресла мои!
Это было не про Энгуса. Старые асенские песни, плач об умирающем боге, который отдавал свою кровь земле, чтобы она стала плодоносной. Когда обряд забылся, их стали петь на похоронах.