Русичи не ждали нападения. Застигнутые врасплох и лишённые воеводы, они отбивались храбро, но разрозненно. Югорцы напирали отовсюду. С улиц подходили всё новые отряды, ведомые местными боярами. Вопреки обычаю, чудины не стали забрасывать врагов стрелами, а сразу пошли в рукопашную. Размахивая пальмами и дубинками с медными наконечниками, они врезались в смешавшуюся толпу русских ратников, принялись крушить им щиты и шлемы, теснили к нартам посреди площади. От полного уничтожения русичей спасла только крепость их доспехов, о которые ломались югорские копья и палицы. Но победа югорцев была лишь делом времени. Всё больше новгородских ратников падало на снег, всё плотнее смыкалась вокруг оставшихся толпа верещащих диких воев. Ужасный треск от разбиваемых нарт мешался с певучим звоном мечей. Над площадью разносилась русская и югорская брань. Чудины улюлюкали, доводя себя до исступления.
Новгородская полусотня пала вся до единого. Никто не просил пощады, не хотел сдаться в полон. Югорцы, ощетинясь копьями и пальмами, добивали последних воев. Над толпой чудинов покачивались лосиные рога – кан, сидя на олене, руководил сражением. Он появлялся то там, то здесь, кричал что-то, размахивал копьём. Один из русичей метнул в него сулицей, но оружие пролетело рядом, не причинив ему вреда.
Наконец, всё было кончено. Последний из русичей рухнул на нарты, обливаясь кровью, и югорцы принялись деловито сдирать с врагов скальпы. Площадь представляла собой жуткое зрелище: лежащие вповалку тела, отсечённые конечности, дымящаяся человеческая требуха, обломки саней и копий, сорванные и помятые латы. Снег превратился в кровавую жижу, слякотно хлюпавшую под ногами.
Унху опустил копьё и, тяжело дыша, обозрел поле боя. Затем поднял глаза к небу, прикрыл веки и вознёс благодарственную молитву Нум-Торуму. "Боги не оставили меня. Они здесь. Они помогают мне", – возликовал он. Открыв глаза, приказал всадникам:
– За мной.
С дробным топотом отряд поскакал к воротам. Люди, встречавшиеся по пути, радостно срывали перед каном шапки, кричали ему: "Вырежь всю русь подчистую!". Кан был не прочь. Но в сердце тлела тревога. А ну как славяне не поддались соблазну и по-прежнему сторожат подход к стене? Тогда ему придётся нелегко. Даже убив пятьдесят вражеских ратников и отрубив голову их воеводе, кан всё равно оставался слабее пришельцев. Новгородцы могли ещё долго держать его в осаде, но теперь они не пойдут на переговоры. А значит, придётся решать дело в чистом поле, где югорцы, увы, не так стойки, как русичи.
Унху подъехал к воротам, спрыгнул на землю и взбежал по деревянным ступенькам на стену. Стоявшие там вои расступились, дали вождю подойти к самому тыну. Кан глянул вдаль и сердце у него взыграло от радости. Всё вышло в точности так, как он задумывал. На пологой вершине заречной едомы копошился рыхлый клубок чёрных тел, издали смахивавший на тараканье гнездовище или упавший на землю пчелиный улей. Слышался несмолкаемый гул десятков голосов и звяканье металла. От клубка букашками отслаивались тёмные точки – падали убитые и раненые. Они катились вниз с холма, словно капли грязной воды, стекающей по глыбе известняка. Во все стороны летели какие-то ошмётки, сминались и исчезали под грудой тел шатры и чумы, а чуть в стороне спокойно бродили неосёдланные олени. Узрев всё это, Унху счастливо осклабился и, подойдя к лестнице, громко приказал собравшимся внизу:
– Все упряжки к воротам. Живо!
Люди бросились выполнять повеление. После разгрома русичей они прониклись благоговейным трепетом перед своим каном, коего так недавно бесчестили, и любое его желание воспринимали теперь как божий наказ.
Шагах в десяти от кана появился Савелий. Унху подошёл к нему, обнял, похлопал по плечу.
– Боги послали нам тебя. За это ты получишь много рабов и стадо оленей. Я умею ценить друзей.
Новгородец не понял ни слова, но сообразил, что его хвалят. Натянуто улыбнувшись, он почтительно склонил голову. Унху отошёл к краю заплота, опять устремил взгляд на русский стан. Пока он стоял так, размышляя, на стену поднялся Кулькатли.
– Ты – не человек, Унху, – сказал он со страхом. – Ты – дух, посланный тёмными силами, чтобы искушать нас.
Кан вздрогнул, повернул к нему лицо.
– Как говоришь? Дух? Но я ещё не умер.
– Плоть твоя живёт, а душа умерла. Ты отринул всё святое, что есть в человеке, и превратился в ходячего мертвеца. Такой как ты может достичь многого, ибо не стеснён обычаями, но все его свершения идут лишь во зло.
– Разве моя борьба с русью – не благо? – спросил вождь.
– Благом она была бы, если б ты вёл её согласно заветам предков. Но ты втоптал их в грязь и теперь воюешь только ради себя.
– Может и так. Но пока я воевал по заветам предков, удача не шла ко мне в руки. Стоило прибегнуть в коварству, как я начал побеждать.
– Это злые духи соблазняют тебя ложным могуществом, дабы ты склонился перед ними. Ты уже отдал русичам Сорни-Най, и ничуть не раскаиваешься в этом. Богиня проклянёт твой город. Она нашлёт на него бедствия и не успокоится, пока не погубит твой народ.
– Тогда богиня очень неразумна. Почему она не помогла мне, когда русичи пришли в мою землю? Почему не наслала на них болезни и холод? Она сама виновата, что я обратился к негодным средствам.
– Кто ты такой, чтоб осуждать богов? – прошипел пам. – Если Сорни-Най не протянула тебе спасительную длань, значит, так было нужно. Богиня никогда не ошибается.
Унху пожал плечами и вновь обратил взор на новгородцев. Напряжение схватки в русском стане начало понемногу спадать. Клубок дерущихся распался на мелкие группки, вои разбредались кто куда, очумело тряся головами. Роковой миг настал, понял кан. Он подошёл к лестнице, обозрел скученные на узком пространстве собачьи и оленьи упряжки и вдохновенно воззвал к собравшемуся люду:
– Мы победили в одной битве, но не разгромили всего войска руси. Нам осталось нанести последний удар, чтобы развеять в прах их отряды. Знайте, вои: ваш кан по воле богов сделал так, что русичи ныне режут друг друга в своём стане. Силы их тают, они утомлены боем и не ждут нападения. Мы обрушимся на них подобно буре и втопчем в снег самую память о них, чтоб ни одной закаменной сволочи не осталось в нашей земле. Мы скормим их сердца собакам, а головы насадим на колья. Мы сдерём с них скальпы, а оставшихся в живых обратим в рабов! Так будет, ибо того хотят боги!
– Га-а-а-ай! – взревела толпа.
Предстоящий бой казался всем каким-то праздником, несущим утешение и радость. Все были так измучены осадой, что любую развязку воспринимали как избавление.
Унху слетел по ступенькам, вскочил в нарты и указал копьём на ворота.
– Открывай!
Двое ратников с трудом распахнули тяжёлые створы. Вождь издал боевой клич, и олени рванулись вперёд. С оглушительным визгом, свистом и улюлюканьем югорская рать хлынула из ворот. Белая пороша, поднятая полозьями, превратилась в молочный дым, накрывший городские стены. Из этого дыма, как из тьмы египетской, вылетали всё новые нарты с вопящими югорцами. Русичи, только что нещадно колотившие друг друга, замерли, глаза их наполнились страхом. Даже Буслай, перевидавший на своём веку немало, был подавлен этой картиной.
– Предали, – тихо вырвалось у него.
В следующий миг новгородцы кинулись под защиту частокола. Боярская челядь заметалась в поисках щитов, оставленных в чумах, ушкуйники принялись торопливо выстраиваться в ряд, готовясь лицом к лицу встретить конную лаву, ежели она обойдёт их с тыла, а вятшие с гридями бросились ловить разбежавшихся оленей. Общая опасность сплотила рассыпавшееся войско.
– Держись, ребятки! – послышался ободряющий голос Якова Прокшинича. – Авось устоим.
– А воевода где ж? – злобно вопросил его Буслай. – Переметнулся, что ль?
Боярин сделал вид, что не услышал.
Уставшие, озлобленные и заляпанные кровью вои потихоньку смыкали ряды. Бок о бок стояли челядины и ушкуйники, гриди и беглые смерды. Раненые спешили отползти в сторону, несколько всадников носилось по разгромленному стану в поисках копья или лука. Даже Моислав, казалось, вновь обрёл потерянный разум и, подобрав где-то щит и дубовую палицу, встал в первую шеренгу.
– Ты что ж, попович, тоже биться хочешь? – спросил его Упырь Дырявый.
– За общее дело стоим, – ответствовал тот. – Нельзя посрамить славянскую честь.
– И то верно, – согласился ратник, на всякий случай отодвигаясь от юродивого.
– Братцы, стойте крепко, – простонал кто-то из раненых. – Уж не подведите.
– Ты уж помолчи, – огрызнулись ему в ответ. – Отвоевал своё…
Русичи готовились к удару с боков, но чудины, повинуясь приказам человека с лосиным черепом на голове, вдруг начали замедлять нарты и натягивать луки. Спустя мгновение морозный воздух рассёк шелест десятков стрел. Новгородцы подняли щиты, присели, закрывая ноги, втянули шеи, но всё же пятеро из них не убереглись, повалились на землю, матерясь и суча сапогами. Югорцы снова подняли луки. В чистое небо взмыл новый рой стрел, и опять кто-кто из русичей не избежал судьбы, пал со стрелой в боку.
– Этак нас всех перебьют, – пробормотал Яков Прокшинич.
Подняв меч над головой, он крикнул:
– Вперёд, хлопцы!
Взбивая снег, олени понесли нарты с вятшими на югорское войско. Впереди всех мчались Яков Прокшинич и Буслай верхом на лосях. Новгородцев было совсем немного, какая-то горсточка. Что они могли сделать против двух сотен врагов? Но вслед за нартами в бой бросились и пешцы. Размахивая мечами и вопя во всю мочь, новгородцы ринулись вниз с едомы. Югорцы успели выстрелить лишь разок, а затем взялись за топоры и копья. Славяне врубились в них, посшибали головы передним возницам, разломали несколько нарт, а потом завертелись на месте, закружились, увязая в телах людей и оленей, чудины же, проворно спрыгнув на снег, принялись колоть их со всех сторон копьями и пальмами.
Буслай по обычаю ушкуйников орудовал кистенём и шестопёром. Забыв о своей ране, он ловко действовал обеими руками, так что югорцы расступились, не зная, как подобраться к сотнику. Они хотели поддеть его пальмами, но ушкуйник могучими ударами тяжёлых шаров вышибал у них оружие и обрубал острые наконечники. Тогда один из югорцев догадался пырнуть лося, на котором сидел сотник. Убивать тяглых животных у чудинов не принято – зверь не в ответе за седока, да и в хозяйстве скотина всегда пригодится. Но ожесточение боя было так великом, что югорцы уже не обращали внимания на такие мелочи. Животное взревело и повалилось на бок, придавив Буслаю ноги. Сотник ударился затылком о сдавленный снег и потерял сознание. Югорцы окружили его, занесли топоры, но тут на их беду подоспели пешие новгородцы, оттеснили врагов от ушкуйника.
– Бейтесь крепко, Перуновы дети! – завывал Моислав, подставляя щит под югорский топор. – Уже Георгий-Воитель по небу грядёт! Гибель для навий чудских провозвещает!
Югорцы не могли долго сдерживать русский натиск. Их копья легко ломались под ударами мечей и шестопёров, а топоры застревали в многослойных щитах, отскакивали от железных умбонов. Счастье ещё, что русичей было не много, да и устали они от недавней сечи, иначе худо пришлось бы северным воям.
Поняв, что с наскока русичей не взять, Унху выбрался из свалки, обозрел округу. И сразу же заметил, что русский стан остался без охраны. Подарок богов! Вскочив в ближайшие нарты, кан велел случившимся рядом воям следовать за ним и устремился к новгородским шатрам. Где-то там, среди шкур, коробов и саней, лежало золотое изваяние Сорни-Най. Вернуть его было делом чести.
Русичи не сразу заметили хитрость югорского владыки. Лишь когда кан уже пересёк белую полосу реки, Сбыслав, случайно обернувшись, заорал что есть мочи:
– Со спины обходят! Братцы, берегись!
Пешие ратники, не разобравшись, что к чему, дрогнули. Смерды тут же побросали оружие и бросились наутёк. Ушкуйники оказались более стойки, но и они, потеряв вожака, начали медленно отходить. Одни лишь бояре со своей челядью, да неистовый Моислав остались на месте, спасая прочее войско от разгрома. Однако сил их хватило ненадолго. Югорцы сумели свалить Якова Прокшинича с оленя и уволочь его в гущу воев. Завид бросился было на выручку, но уткнулся в стену копий и отступил, кляня судьбу.
Люди Унху уже шарили по русским чумам. Долго искать не пришлось – вскоре изваяние обнаружилось. Богиня была перевязана рогожей и погребена под спудом мягкой рухляди. Воины освободили её от тряпья, торжественно подняли на головами. Унху подъехал к ним на нартах, взял великую реликвию и приказал вознице:
– В город!
С ликующими воплями югорцы помчались обратно. Навстречу им бежали ошалевшие русские вои, а чудины пускали им в спины стрелы, топтали оленями, секли пальмами. Воины метались, не чая остаться в живых. Но Унху устал от крови. Он вернул Сорни-Най, и судьба русского войска сразу перестала его волновать.
– Все в город! – закричал он, держа над собой тускло переливающееся изваяние.
Бойцы, завидев богиню, ликующе взревели. Повинуясь кану, они начали понемногу выходить из боя, собирать раненых. Новгородцы не мешали им. Они сами были так изнурены, что едва передвигали ноги. Русские пленные, которых югорцы увозили на нартах в город, взывали к своим: "Спасите, братцы! Хоть стрелу пустите, чтоб живым не даться!". Им не отвечали. На всех нашло какое-то отупение. Спустя недолгое время, когда враги почти исчезли за воротами, русичи тоже пришли в движение, спустились с едомы обратно к месту битвы, принялись собирать тела павших. Над заляпанным кровью полем слышались голоса:
– Нелюбка, ты живой али нет?
– Дядя Лукьян, глянь-ко: Шестака убило.
– Эй, сиволапые, вертайся сюды! Ушла югра…
– Нарты бы подогнать – не доволочём…
– Помираю я, ребяты. Детишек моих не оставьте…
– Сапогов с него покуда не сымай. Может, оклемается ишо…
– Ишь, глубоко поддели, нехристи. Бок так и ломит…
– Ты осторожненько ступай, Болтяк. Глядишь, кровушку-то и не расплещешь…
Пристыжённые смерды скоренько притащили из стана нарты, принялись грузить на них раненых и убитых. Олени почти все разбежались, пришлось впрячься в оглобли самим. Все вои, не сговариваясь, устремили взоры на Сбыслава Волосовица и Завида Негочевича: последние из вятших, они теперь должны были возглавить войско.
– Что ж воевода-то не помог? – хмуро спросил Лешак, с трудом перекидывая на нарты убитого товарища.
– Не понял что ль? – огрызнулся Нечай. – Нет больше воеводы. И попа нет.
– Куды ж они делись?
– Извели их чудины.
– Это как же извели?
– А так. Впервой, что ль?
Лешак умолк, соображая, а Нечай посмотрел на Буслая, которого тащили под руки два ушкуйника, и злобно бросил ему:
– Знать, промашку мы допустили. Верно, сотник?
– Яков, свинья упёртая, – прохрипел Буслай, бессильно болтая головой. – Бабы показать не захотел… От него всё зло пошло.
– А Савка-то, выходит, честным оказался. Донёс нам про умысел боярский. Зря ты на него грешил.
– Бесы заморочили… Ведовство чудинское…
Нечай покосился на идущих невдалеке Завида и Сбыслава, подступил вплотную к сотнику, зашептал:
– С этими-то как поступить?
Буслай скосил на него налитой кровью глаз, проговорил едва слышно:
– Обмозгуем ещё… Не до того сейчас…
За их спинами вдруг раздался заливистый хохот Моислава. Ратники хмуро уставились на него, опасливо замерли. А попович проговорил сквозь смех:
– Батюшка-то наш, отец Иванко, погорел со своей истиной… Бесов изгонял, кумирни рушил… а вот на тебе – пришла беда, отворяй ворота… Святоша доморощенный. Говорил я ему: нет в тебе правды… Кто ж со своим уставом в чужой монастырь лезет, а? Остолоп он, а не поп. Только своего бога и знал, грамотей… ох, не могу… сейчас лопну… Развеять югорский морок вздумал… Упырей чудинских разогнать… Мерещилось, кадилом помашет, и вся нежить разлетится… Олух царя небесного. Таким хоть кол на голове чеши… А мне-то зырянин мудрость чудинскую передал. Да! Тайнами кудесников поделился. Я-то вижу, как здесь навии летают. Ха-ха-ха! Он-то, Арнас, в корень зрил. Заране видел, что будет, да!..
Завид со Сбыславом тоже обернулись, настороженно слушали поповича. Остальные вои побросали все дела, внимали несвязной речи, словно чуяли в ней откровение. А Моислав лопотал всё быстрее и быстрее, задыхаясь и хихикая:
– Ервы и ангелы божьи, мяндаши и херувимы летают, помавая крылами… Кого пером коснутся, тот воистину счастливец. А попа нашего не ервы с херувимами коснулись, а бесы да пупыги! Поделом невежде и наука. Фома неверующий. Валил-валил болванов, а эти болваны возьми да и воскресни, ха-ха! Не поняли разве, кто здесь миром правит? Золотая Баба! Лада! Богоматерь! Её эта земля. А поп-то наш – везде святости искал, а как нашёл – не поверил, ха-ха! Вот она, святая земля. Тут. И всякий, кто на неё позарится, умрёт. Видали, на что Баба способна? Брат на брата руку поднял. Теперича уж не отстанет. Будем мы глотки друг другу резать, и кровь пить, и человечину жрать. Зверьми станем и по-волчьи выть начнём, ибо она так хочет…
– Ты чего плетёшь? – рыкнул Сбыслав, быстро спускаясь по склону к поповичу.
– Возопили святые угодники – да окстится бесноватый! – кликушествовал Моислав. – Снизошла тьма на род человеческий, и погрузился Египет во мрак, и обрушились казни на жителей страны той! И стал народ иудейский поклоняться золотому тельцу, и был за то спасён от бедствий, насланных богами. Падите, падите все пред могуществом древних творцов! Здесь их обитель! Здесь воскуряются дымы и люди идут на заклание! Здесь правят ведуны и потворы! Здесь идёт битва света и тьмы!..
Сбыслав остановился шагах в десяти, хотел, видно, что-то сказать, да махнул рукой – пусть себе разоряется блаженненький. А Моислав вдруг выпростал в его сторону указующий перст и завизжал:
– Твоя вина, Сбышек! Ты да прочие вятшие погубили новгородское дело! Нет тебе прощения! Отольётся тебе кровь ратников, ой отольётся!..
Житый человек вздрогнул и, не выдержав, бросился на поповича с кулаками. Свалив его на снег, зашипел, трясясь от бешенства:
– Умолкни, мразь! Совсем ум за разум зашёл? Кнута захотел?
А Моислав всё так же хихикал и не сводил с него вытаращенных глаз.
– Почто божьего человека обидел? – загудели недовольно ушкуйники.
– Дьяволов он, а не божий, – ответил Сбыслав, тяжело дыша.
Попович процедил, таращась ему в глаза:
– Дьяволов ли, божий ли, а только вижу – неладно вы всё делали. Думали над землёю здешней насилие сотворить, а земля-то сама против вас восстала, и скоро погребёт всех до единого.
– Это уж мы поглядим, – буркнул Сбыслав, отпуская его и поднимаясь на ноги.
– Попович дело молвит, – подал голос Нечай, приблизившись к купцу. – Неладно тут всё. А стало так от того, что вы, вятшие, думали промеж себя всё решить. Нас, ушкуйников, без доли оставить. Верно, хлопцы? – он обвёл взглядом остальных. – Правду говорю?