Усилия его не пропали даром. Морок, неотступно довлевший над пришельцами, то и дело заставлял их сходиться в словесных перепалках, драть друг друга за бороды и хвататься за ножи. Больше всех лютовал вещун в поношенной шубе: он то обращался к ратникам с речами, то, воздев руки к небу, творил заклинания. Иногда кто-нибудь из новгородцев набрасывался на него, хотел поколотить, но остальные тут же вставали на его защиту. Спустя несколько дней русичи повязали двух своих и вырубили прорубь в реке. Одного из связанных спустили под лёд, другому перерезали глотку им и подвесили тело вверх ногами на дереве. Сделав это, новгородцы ударились в веселье, начали петь и плясать – совершенно как югорцы после жертвоприношения. Пам ухмыльнулся про себя, оценив весёлую шутку югорских богов: незваные гости, не приемля заклания людей, всё же смирились перед силой чудских духов и решились откупиться от них кровью.
Он не отставал от русского отряда. Новгородцы шли, бросая отстающих, ведомые человеком в лисьей шубе. Наблюдая за ним, Кулькатли невольно проникся благоговением перед прозорливостью богов, соблазнивших этого русича властью над людскими душами. К чему пытаться сломить новгородцев грубой силой, когда можно подчинить себе их мысли, заставить делать то, на что они никогда бы не решились, будучи в трезвом уме? Теперь, когда славяне окончательно покорились чудским демонам, югорцы могли просто взирать со стороны, как, смущённые прельщением, новгородцы избивают друг друга. Всё к тому шло, но пам на всякий случай продолжал твердить заклинания, не давая русичам вынырнуть из тёмного мления. "Пусть захлебнутся ненавистью, – злорадно думал Кулькатли. – Пусть утонут в постоянной грызне. Ни один не должен дойти до Камня. Все лягут здесь, корчуя измену в своих рядах. Так решили боги, и никто не избегнет их кары".
Он до того вошёл в раж, что перестал и скрываться от пришельцев, выбегал к самой кромке льда и выл, желая наслать на русичей новую бурю. Но владыка Нум-Торум отчего-то не внимал его просьбе. Тихо было вокруг, оцепенело стояли пихты, усыпанные белым пухом, и масляно скользил месяц по дымно-чёрному ковшу стылого неба. Новгородцы же, заметив волка, пускали в него стрелы. Однажды чуть было не попали, самой малости не хватило. Кулькатли поджал хвост и должен был спасаться бегством в зарослях тальника. Он бежал, оставляя за собой глубокую снежную борозду, а в окостеневшие от мороза стволы с глухим стуком вонзались русские стрелы, и слышались где-то за спиной голоса врагов. "Что же это? – в страхе думал пам. – Неужто боги оставили меня?". Ему пришлось уходить всё дальше и дальше в дебри беломошника, чтобы ощутить себя в безопасности. Но даже и там, в глубокой чаще ему мерещилась ненавистная славянская речь, будто слова, покинув уста, следовали за ним, подобно злым демонам-пупыгам. Кулькатли кружился и вертелся, как блохастый пёс, пытаясь отделаться от навязчивых голосов, но они не отпускали его, звучали в голове и словно издевались, упиваясь своей безнаказанностью. Наконец, обессилев этой тщетной борьбой, шаман выкатился на луговину и узрел человека.
Это был не югорец. Рваный тулуп и сбитые сапоги выдавали в нём жителя Загорья. На спине его перекатывался тяжёлый мешок, привязанный верёвкой к шее, у пояса болтался нож в дырявом тряпичном чехле. Путник по самые глаза зарос грязной рыжей щетиной, на исхудавшем лице торчали острые скулы. Очевидно, это был беглый раб, который брёл уже много дней, пробираясь на родину. Щёки его туго перетягивали уши собачьей шапки, отмороженный кончик носа кристально белел в полутьме. Увидев волка, он присел и слегка разъял потрескавшиеся губы. Правая рука его потянулась к ножу. Рваный краешек мешка перевесился через бок, и в дыре что-то блеснуло. Пам насторожился. Жуткое подозрение охватило его. Он осторожно двинулся по краю поляны, не сводя с человека пристального взгляда, а тот выставил нож и приготовился к схватке. Пам не был охотником, он не знал, как надо нападать, не умел уворачиваться от ударов. Но волчья природа дала знать о себе, и Кулькатли, оттолкнувшись задними лапами, прыгнул на незнакомца.
Человек не смог устоять, он был слишком слаб для этого. Даже проткнуть как следует ножом волчью шкуру – и то ему оказалось не под силу. Шаман подмял его под себя, потянулся зубами к глотке, путник же задрыгал ногами, отчаянно замолотил кулаками по бокам зверя. Будь шаман поопытнее, он быстро бы справился со своей добычей, но без сноровки паму пришлось несколько раз пропахать мощными челюстями грудь человека, пока тот не обмяк. Обрывки одежды, пропитанной кровью, наполнили рот пама. Он сплюнул, повернул морду к мешку, оброненному незнакомцем. Осторожно подошёл, потрогал его содержимое. В лапу ему уткнулось что-то длинное и покатое. Носом Кулькатли откинул верхний край мешка и оторопел. Перед ним блеснула позолотой часть большого изваяния. Не веря своим глазам, он выгреб статую наружу и захрипел от ярости. Это была Сорни-Най.
Кудесник яростно взвыл и принялся в бешенстве рвать зубами плоть поверженного им человека. "Кто ты? – рычал он, выдирая куски мяса. – Откуда пришёл? Как украл богиню?". Неизвестность страшила его пуще всего. Ведь совсем недавно казалось, что опасность миновала. Разбитые русичи бежали от югорской столицы, вожди их погибли, а оставшиеся ратники погрузились в пучину взаимных распрей, с успехом истребляя друг друга. Так было до сегодняшнего дня. Но случайная встреча в лесу всё перевернула. Она показала паму, что где-то за спиной у него действовал тайный и хитрый враг. Этого врага нужно было отыскать и казнить. Но кто он? Откуда взялся? Неужто в столицу просочились новгородские лазутчики? Многое стоило обмыслить, многое сделать…
Однако додумать шаман не успел – из леса вдруг прилетела стрела и вонзилась ему в левый бок. Он вздрогнул, изумлённо вывернув шею, устремил взгляд в тёмные заросли лозняка, затем почувствовал сильную слабость и упал на снег. Перед глазами всё зарябило, очертания деревьев смазались, кроны, затмившие небо, словно навалились всей тяжестью, сдавив дыхание.
Из чащи вышел лучник. Копна чёрных волос сдвинула ему шапку на затылок, затасканный тулуп зиял прорехами, на ногах красовались новенькие черки с высокими голенищами. Человек подступил к издыхающему волку, покачал головой и усмехнулся.
– Вот мы и встретились с тобой, кровавый пам, – сказал он с лёгким зырянским акцентом.
Потом достал из-за пояса топор и одним махом отсёк волку голову…
Душа Кулькатли вернулась в тело, шаман прекратил свой неистовый танец. Потрясённо оглянувшись, он прохрипел:
– Измена! В городе враги. Они похитят золотую Сорни-Най и навлекут новые беды на нашу землю.
– Что ты несёшь? – недоумённо вопросил Унху, сидя на лосе. Он был весел и пьян от счастья. – Русичи уже побеждены. Кто может покуситься на святое?
– Не зарекайся, кан! Враги повсюду. Ты должен выкорчевать эту заразу, иначе…
– Иначе?
– Иначе она убьёт тебя! – заорал Культакли.
Унху тревожно посмотрел сверху вниз на перепуганного старика, нахмурился.
– Что тебе сказали боги?
– Они сказали, чтобы я закончил твоё дело и уничтожил всю русь под корень.
– Почему они поручили это дело тебе? Разве война – не моя обязанность?
– Потому что Сорни-Най в обиде на тебя. Ты слишком вольно обошёлся с нею.
– И как же ты собрался уничтожать русичей? – усмехнулся вождь.
– Я наслал на них помутнение рассудка, заставив врагов убивать друг друга.
– Наслал? Так значит, драка между ними – твоя заслуга?
Пам непонимающе наморщил лоб.
– О какой драке ты говоришь?
Унху подъехал к нему поближе, понизил голос.
– О той, что разгорелась из-за Сорни-Най, подсунутой мною новгородцам.
– Н-нет, это побоище вызвано не мною. Но я видел грядущее – в нём русичи опять сошлись в смертельной схватке, а ты, кан, снова вышел на бой против них.
– И чем же закончилась это сражение?
– Русичи ушли. Но ты, Унху, заплатил за это жизнью.
Кан вздрогнул, задрал подбородок, глядя на шамана из-под приспущённых век. Затем оглядел площадь.
– Недоброе это предзнаменование, – обронил он.
– Куда уж хуже, – согласился Кулькатли.
– И что же мне сделать, чтобы отвести угрозу?
– Ты должен передать мне иттарму Сорни-Най и убить всех зырян, которых найдёшь в своих владениях.
– Почему зырян?
– Потому что это они похитят нашу святыню.
– Что ж мне – и невольников отдать на заклание? – раздражённо спросил кан.
– Всех зырян, какие есть…
– Да ты и впрямь ополоумел. Люди восстанут на меня за такой поступок. Как им вести хозяйство без рабов?
– Они нахватают новых. Не заботься чувствами людей, думай о желаниях бессмертных.
– Ты обезумел, пам. Надо ли торжество сдобрять кровопролитием?
– Надо, если так хотят боги.
Унху коротко подумал, рассеянно поглаживая шею лося. Потом медленно произнёс:
– Ладно, будь по-твоему. Но я не хочу принимать в этом участия. Сам веди народ на резню.
Пам окинул взором площадь. Костры перед идолами полыхали вовсю, окутывая привязанных полураздетых пленников серым дымом. В тёмном небе играло разноцветное сияние. Мечущиеся языки пламени превращали закопченные лица в жуткие маски. Тени танцующих воев походили на чёрных духов из нижнего мира. Казалось, сам Куль-отыр выполз из своих недр, чтобы отметить победу югорского кана.
– А как же русичи? Разве ты не принесёшь их в жертву Нум-Торуму? – спросил Кулькатли.
– О нет! Я возьму за них выкуп или сделаю рабами.
– Зачем же ты зажёг эти костры? Чтобы подразнить бессмертных?
Унху снисходительно поглядел на шамана.
– Ты – хороший пам, Кулькатли, но ты – всего лишь пам. А я – правитель, и должен думать о своём народе. Люди моего города утомлены осадой и битвами. Им хочется забыться, повеселить сердца зрелищем. И я даю им это зрелище. Пускай тешатся, глядя как русичи плачут от дыма, который разъедает им глаза. Пускай насладятся унижением своих врагов. Они заслужили это.
– Так значит, ты живёшь обманом?
– Если б я жил только правдой, новгородцы покорили бы мой город и разрушили святилища.
– Ты – коварный человек, кан!
– Я таков, каков мир, созданный богами.
– Не богохульствуй.
Унху рассмеялся и, отмахнувшись от пама, ударил пятками по бокам лося. Подъехав к костру, за которым виднелось измученное и потемневшее от дыма лицо Якова Прокшинича, Унху весело сказал:
– Ну что, русич, не удалось тебе поживиться нашим богатством?
Боярин молчал. Медленно перекатывая голову, он сверкал белками глаз и, казалось, ничего уже не соображал. Грудь его то и дело сотрясалась кашлем, всклокоченная борода с застрявшими в ней пепельными хлопьями скребла по разорванной рубахе.
– Гляди не умори его, – предупредил кан слугу, шуровавшего палкой в огне. – Он нужен мне живым.
– Слушаюсь, господин, – поклонился тот.
Почему-то у кана упало настроение. Чего не хватает этому старику? – недовольно подумал он о Кулькатли. Русичи повержены, богиня возвращена в город. Чего же больше?
Он услышал за спиной звук шаманской колотушки и развернул лося.
– Слушайте, жители города! – сипло закричал Кулькатли. – Боги открыли мне ужасную тайну!
Разгорячённые празднеством люди оборачивали к шаману зарумянившиеся лица, свистели и махали руками. Что нового мог поведать им этот человек? Какую правду открыть? Небось, захотел исполнить ещё один обряд, чтобы ублажить бессмертных. Так думали югорцы, не очень вслушиваясь в слова пама. Но служки и вои, стуча палками и копьями по земле, вынудили их притихнуть.
– Тайна в том, – продолжал Кулькатли, – что среди нас затесались изменники. Пока мы сражались с русичами, предатели проникли в наш город, вошли в наши дома, говорили с нашими людьми. Они выглядят безобидно, но на деле это враги пострашнее новгородцев, ибо нападают исподтишка. Их цель – выкрасть золотую богиню. И они сделают это, если мы не защитим её.
– Кто эти злодеи? – послышались выкрики из толпы. – Скажи, и мы растерзаем их.
– Это – зыряне, – ответил пам. – Люди из-за гор. Убейте их, и вы спасёте Сорни-Най.
Раззадоренные пьянящими дымами и убийствами люди плотоядно взревели. Там и сям среди собравшихся началось движение. Задние ряды ещё не взяли в толк, что происходит, а передние уже повалили с площади, извергая воинственные кличи.
– Убить зырян! Выставить их головы на стене! – рычали горожане, устремляясь к своим домам, чтоб растерзать пермяцких невольников.
Площадь начала пустеть. Не только простые жители, но и вои бросились избивать зырян. Унху с какой-то безнадёгой взирал, как его бойцы исчезают в темноте улиц, спеша вкусить крови беззащитных рабов и торговцев. А посреди площади, между шестов с головами русских предводителей, бесновался и кричал Кулькатли, упоённый видом одурманенного народа.
– Убить, убить! – верещал он, корчась от конвульсий. – Вырвать глаза и сердца, выдрать кишки, скормить мозги псам! Чтоб и следа не осталось от проклятого племени! Уничтожить под корень, вырезать всех до единого!..
Он голосил, думая, что исполняет волю богов, но на деле хотел лишь спасти свою шкуру, ибо хорошо помнил, что стрела, поразившая волка, была пущена зырянином. И теперь, призвав истреблять пермяков, он ликовал, уверенный, что избавил себя от преждевременной гибели.
Кан же, с омерзением взглянув на него, удручённо опустил голову и тихим голосом приказал слугам:
– Отвяжите русичей и отведите их обратно в затвор.
Первым освободили от пут сомлевшего боярина. Подхватив его под руки, югорские невольники поволокли Якова к стоявшим невдалеке нартам. Затем отвязали остальных новгородцев. Славяне были измучены голодом, холодом и едким дымом. Кто-то пытался идти сам, но большинство валилось с ног. Слышался резкий кашель, стоны, ругательства. Рядом с каном вдруг вырос Савелий.
– Господин! – испуганно залепетал он. – Неужто ты хочешь отпустить Якова Прокшинича?
Вождь скосил на него небрежный взгляд, выслушал толмача и кивнул.
– Да. Твой народ хорошо заплатит за него.
– Не делай этого, господин! Ведь боярин, вернувшись домой, будет пылать местью и обязательно наберёт новое войско, чтобы покорить Югру. Я знаю его – он не успокоится, пока не добьётся своего. Либо ты убьёшь его сейчас, либо он убьёт тебя потом. Клянусь тебе!
Унху с сомнением поглядел на него, пожевал губами.
– Что-то много советчиков развелось кругом.
Он тронул лося пятками и с показным равнодушием проехал мимо купца. Тот дёрнулся было за ним, но на пути Савелия выросли суровые чудинские ратники.
– Господин, – громко заныл Савелий, отбросив в сторону осторожность, – он убьёт тебя. Убьёт нас всех. Это – жуткий человек, сущий демон. Не отпускай его, умоляю!..
Русичи услышали его вопли. Упырь Дырявый, тоже лежавший на нартах, приподнял голову и прохрипел заиндевевшими губами:
– Ишь ты, душегуб какой! Всё ему мало…
А Савелий, не слыша его, тащился позади лося и повторял:
– Убей Якова, господин! Убей кровопийцу! Не даст он тебе покоя, покуда жив…
Предчувствие того, что боярин спасётся от неминуемой смерти, затопило купца страхом. Его пугало даже не возмездие, а худая слава, которая разнесётся о нём, если Яков вырвется из Югры. Остальных пленников он не боялся – кто поверит чадину, очернившему житого человека? А вот боярское слово имело вес, его непросто было перешибить присягой, пусть и сдобренной серебром и златом. И потому Савелий влёкся за уезжающим каном как попрошайка и умолял, умолял… Наконец, Унху сдался.
– Ладно, – сказал он, поворачивая лося к Савелию. – Будь по-твоему. Но за смерть этого человека твой бог взыщет с тебя.
Он дал знак слугам, и те снова потащили боярина к идолу. Остальные русичи, бывшие рядом, ухватили было Якова за ноги и за шиворот, чтоб не отдать на заклание язычникам, но куда им, голодным и обмороженным, было тягаться с воями кана!
– За всё с тебя бог спросит, Савка! – прокричал кто-то из новгородцев. – Будешь держать ответ перед Святой Софией…
Яков был уже без памяти. Его прислонили к идолу, обвязали толстыми верёвками.
– Жги! – махнул рукой Унху.
Сам он не хотел смотреть на смерть боярина и погнал лося к терему. Вои двинулись за ним, волоча нарты со сваленными на них вповалку русичами. На площади осталось лишь несколько слуг да два бойца, присматривавшие за порядком.
На следующий день, вечером, когда русские пленники, проглотив скудный ужин, помолились на ночь, двери их узилища вдруг раскрылись, и внутрь ступили два югорских ратника. Прищурившись в тёмной затхлой избе, едва освещённой одной-единственной лучиной, они высмотрели в скоплении сидящих на шкурах людей Упыря Дырявого и решительно затопали к нему.
– Вы чего это? – пролепетал тот, сжавшись.
Ратники молча подхватили ушкуйника под локти, рывком поставили его на ноги и повели к выходу.
– Ой, люди христианские, спасите мою душу! – запричитал тот, в отчаянии оглядываясь на собратьев по несчастью.
Но что те могли сделать? Лишь осенить увлекаемого крестным знамением да прошептать тихую молитву во спасение. Двери затвора захлопнулись, снаружи проскрежетал засов.
Ратники посадили ушкуйника на нарты и помчались куда-то по убогим улочкам югорской столицы. Тут и там им попадались сожженные дома, валялось тряпье, полозья скрипели по замёрзшей крови. Кое-где лежали подмороженные полураздетые трупы, под стропилами болтались на сушёных жилах свежеотрубленные головы. Бродили пьянчуги, из открытых окон летел пух и разные обломки, слышались крики боли и смачный гогот. Упырь с удивлением озирался, не узнавая города. Что стряслось? Неужто пришли новые завоеватели, убившие местного князька? Или это югорцы продолжают отмечать победу над русичами?
– Куда едем, братцы? – робко полюбопытствовал он у сопровождающих.
Те смолчали, да он и не ждал ответа. Лицезрея всеобщую сумятицу, Упырь почти уверился, что его везут на очередной дикий обряд, итогом которого, возможно, станет его смерть. А потому принялся втихомолку творить молитву Христу, Богородице и Золотой Бабе, прося их избавить от лютой казни.
Нарты пересекли площадь, немного углубились в одну из улочек и остановились у ничем не примечательного бревенчатого сруба. Ушкуйника столкнули с нарт и повели к низкой дверце. Сруб был полуврыт в землю, а потому прибывшим пришлось нагнуться, чтобы ступить внутрь.
Они оказались в крохотных сенях. Отряхнули снег с черок, сняли шапки. Дверь в горницу открылась, в проходе показалась старая югорка. Один из воев что-то казал ей, она кивнула и ушла обратно. В горнице послышались шаги, затем какое-то шуршание, короткая перебранка, наконец, югорка вернулась и что-то произнесла. Ратники толкнули Упыря вперёд.