Просеменив на подгибающихся ногах в горницу, русич поднял глаза и обомлел. Перед ним на покрытом шкурами топчане, словно царь на престоле, сидел Савелий. Житый человек изменился. Теперь он был облачён в красочное чудинское одеяние с вышивкой, на разноцветном поясе его болтались медные и серебряные обереги, а с левого бока выглядывала рукоятка ножа из белой кости. Волосы были тщательно причёсаны, борода пострижена клинышком, отмытое лицо сияло довольством и надменностью. Взглянув на воев, приведших ушкуйника, Савелий кивнул и чуть пошевелил указательным пальцем правой руки. Ратники утопали на улицу, а старуха-югорка, шаркая, пропала во внутренних покоях дома. Упырь и Савелий остались вдвоём.
Купец некоторое время созерцал пленника, затем произнёс:
– Жить хочешь?
– Хочу, – кивнул ушкуйник, поддерживая худые штаны.
– Тогда будешь служить мне. Сделаешь то, что я скажу, получишь богатую награду. Понял?
– Понял.
– А будешь трепать по дворам языком – отрежу и его, и нос с ушами. Ясно?
– Ясно.
– Отныне я для тебя – господин. Так меня и будешь величать.
– Слушаюсь.
– Слушаюсь, господин, – поправил его Савелий.
– Слушаюсь, господин.
Купец смерил его презрительным взглядом.
– Домой хочешь вернуться?
– Хочу, господин.
– Вернёшься. Но для этого выполнишь одно задание.
– Какое, господин?
Савелий поднялся, закрыл двери и вернулся на топчан.
– Золотую Бабу знаешь? – спросил он.
– Как не знать!
– Я получить её хочу. Чтобы в Новгород с почестями вернуться. Там за такое богатство милостями осыпят. И тебя заботами не оставлю. Смекаешь?
– Смекаю, господин.
– Вот и хорошо. А где эта Баба, знаешь?
– Нет, господин.
– В доме кудесника здешнего. Живёт он с жёнкой своей, кругом одни югорские хибары, охраны никакой. Оно и понятно – чудины на идолицу вовек не позарятся. Для них она – святыня. А нам это на руку. Ты в хату к кудеснику залезь да идолицу вынеси. А уж я позабочусь, чтобы путь на волю был свободен. Через стену перемахнём, да в урёме скроемся. Чудины пока очухаются, далеко уж будем.
– А может, к нашим пойти, господин? – с сомнением произнёс ушкуйник.
– К каким нашим? К тем, что под городом топчутся? Они уже давно не наши. Им Золотую Бабу давать опасно – и сами не удержат, и друг дружке глотки перегрызут. Они теперича как безумцы: стоит золото узреть, напрочь теряют разум. Ежели мы с тобою хотим живыми до Новгорода добраться и Бабу сохранить, в тайне это дело держать надобно. Усёк?
– Усёк, господин.
– Вот так-то.
Упырь помялся.
– Чего ещё? – грубо осведомился Савелий.
– Мне бы пожрать чего-нибудь, господин. Оголодал – прямо страсть. На сытое брюхо и работается лучше.
Савелий взглянул на него исподлобья, засопел.
– Ступай на кухню. Там тебя накормят.
Ушкуйник, подобострастно кланяясь, уплёлся прочь, а Савелий вскочил с топчана и, сжимая кулаки, в беспокойстве стал мерить шагами комнату. Правильно ли он поступил, выбрав это ничтожество? Не ошибся ли? Искренний страх, стоявший в глазах Упыря, и его истовая молитва Золотой Бабе на площади, казалось, выдавали в нём человека сломленного, готового подчиняться чужой воле. Но разбойное прошлое не могло пройти бесследно и было чревато внезапными бунтами. Это тревожило купца. Если бы он мог, то, конечно, обошёлся бы без помощника. Но в том-то и дело, что задуманное им требовало участия напарника, который выкрал бы реликвию. А в случае провала, если бы вор попался, Савелий лёгко мог отпереться. Сам он боялся лезть к шаману, но соблазн был слишком велик. И вот, замирая и трепеща, купец поддался ему. Но как всякий неуверенный в себе человек, тут же и засомневался.
Он прошёл к окну, выглянул наружу, затем окинул взором помещение, привычно ища икону. Не найдя её, потёр кулаком лоб и, обратив взор к лежавшему на полке медвежьему черепу, перекрестился. "Помоги мне, Господи", – прошептал он.
Глава десятая
Дверь княжеского терема сотрясалась от ударов. Снаружи слышались истошные крики:
– Кан! Кан! Беда! Вставай, кан! Смерть пришла!
Унху открыл глаза, отбросил шкуру, рывком сел на топчане. Голова его ничего не соображала, но рука уже шарила по стене в поисках меча. Тело работало само по себе, подчиняясь отработанному годами чувству. Жена тоже проснулась, устремила на него пронзительный взгляд, прошептала одними губами:
– Русь?
– Едва ли, – пробормотал кан.
Стук, приглушённый несколькими дверьми, доносился слабым буханьем, словно на дворе толкли зерно в ступе. Унху встал, извлёк из висящих на стене ножен короткий меч, бросил взгляд в маленькое окошко. Солнце ещё не взошло, на улице была темень непроглядная, сквозь редколесье блестели звёзды.
Жена тоже села, придерживая раздутое брюхо. Она была на сносях, каждое движение давалось ей с трудом. Унху, прищурившись, покосился на неё, успокоительно произнёс:
– Лежи. Небось пустяки какие-нибудь. Всё будет хорошо…
Он бросил взгляд на огонёк дымящей лучины, протопал к двери спальни, открыл её, хрипло пролаял в пространство:
– Что там?
Глаза его сонно моргали, сбрасывая ночную коросту, руки и ноги подрагивали, приноравливаясь к быстрым движениям, в голове царил кавардак. Сквозь щели между косяком и дверью, ведущей в соседнюю комнату, забрезжил красноватый свет. Дверь открылась, на пороге предстал вой с лучиной в правой руке. Разглядев в полумраке властелина, он смущённо кашлянул.
– Господин, пришли люди. Говорят, пама убили.
– Как убили? Кто?
– Мы не знаем, господин.
Унху встряхнул космами, изгоняя остатки сна.
– Ладно, – промолвил он. – Сейчас выйду.
Он прошёл в соседнюю комнату, прикрыл за собой дверь и хлопнул в ладоши.
– Одёжу мне!
Понабежали рабы, принесли льняную рубаху, дорогой персидский халат с вышитыми на нём крылатыми львами, порты с красной бахромой и короткие няры из лосиной кожи. Пока кан облачался, другие невольники волокли верхнюю одежду: узорчатый кумыш с колпаком и широкий сине-зелёный пояс с болтавшимися на нём оберегами. Наконец, одевшись, Унху вышел в сени, урча и фыркая, умылся в кадке с ледяной водой, преклонил колени перед медвежьим черепом на полке и надел перевязь с мечом, поднесённую одним из слуг. Затем открыл дверь, накинул колпак и шагнул на мороз.
Тусклые звёзды размазались в переливчатом сиянии луны. С востока находила тёмная лазурь, разбавлявшая угольный мрак ночного неба слабым свечением. На едоме, приютившей русский стан, горело три огонька. Унху злорадно усмехнулся, вспомнив, какой россыпью искр был покрыт холм, когда русь только явилась туда. Возле заплота переминались с ноги на ногу четыре ратника с копьями. Поёживаясь от холода, они перекидывались короткими фразами и усмехались чему-то. Ещё один сидел на лапнике, откинувшись спиной к стене амбара, и курил сар. Рядом с дверью безмолвно стояло двое рабов. Узрев господина, они опустили головы и замерли, как истуканы. Вои повернулись к кану, уткнули копья в снег. Лица их оцепенели в ожидании приказов. Со спины на ухо вождю зашептал слуга:
– Простой люд хотел к тебе ломиться, кричал что-то, да мы выяснять не стали. Влепили пару затрещин и вытолкали всех взашей. Хотели совсем разогнать скотов, да больно они взбудоражены. Может, и впрямь чего стряслось. Осмелились потревожить тебя. Ты уж не серчай на нас, господин.
– Ладно, ладно, – хмуро откликнулся Унху. – Пойдём послушаем, чего болтают.
Он махнул воям рукой, чтоб отперли ворота. Те с громыханием вытащили засов, медленно распахнули створы. Собравшийся на площади народ повалил было во двор, но понабежавшие отовсюду ратники ловко выстроились в шеренгу и выставили перед собой пальмы. Люди шарахнулись от мерцающих в сумраке железных наконечников.
– Стой, не дави! – заорал кто-то. – Дальше пути нет.
Унху медленно подошёл к толпе, раздвинул своих бойцов.
– Ну чего хай подняли? – спросил он, уткнув ладони на бока. – Плётки захотели?
– Господин, – сказал мужичок с грязным закопчённым лицом. – Беда приключилась. Пама убили. Осиротели мы.
– Как так убили?
– Зарезали его. Негодяи какие-то.
– Это кто ж посмел? – вопросил Унху.
– Да разве ж вы знаем? Заходим в его храмину, а там он мёртвый лежит. И разворошено всё, точно разбойник орудовал.
Унху почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове. Несмотря на мороз, тело прошибло потом.
– Нарты мне! – каркнул он, набухая желваками.
Во дворе засуетились, послышались понукания и окрики. Кан стоял перед толпой, невидящим взором глядел поверх голов, а люди наперебой говорили ему:
– Утром камлание-то самое лучшее. Оно, конечно, дороже, зато уж наверняка. За десяток кур или козу всю правду тебе откроет, с духами потолкует, да ещё и о здоровье справится. Душевный человек! У кого только рука поднялась? Ты уж найди негодяя, хочется в глаза ему посмотреть. Это ж надо чего удумали – пама убить! Отродясь такого у не водилось. Служек, бывало, вешали или топили, особливо если нерадивые да к браге склонность имели. Но чтоб пама, да ещё в его доме! Должно, из зырян кто постарался. Больше некому. Они ведь, зыряне эти, хитрющие, спрячутся в укромном месте, выждут случай, да и бьют исподтишка. Ты уж не цацкайся с ними, господин, давно пора было передавить эту заразу…
Унху слушал краем уха, не отвечая. На него нашло оцепенение. Неужто и впрямь в городе скрываются спасшиеся от резни пермяки? Тогда чего стоят все его победы, если любой бродяга способен нанести смертельный удар? Ощущение этой беззащитности глубоко задело кана.
Наконец, слуги запрягли собак и подогнали нарты кану. Тот запрыгнул в них, остервенело ухватился за рукоятку меча.
– Расступись! – крикнул сидевший впереди возница.
Люди, собравшиеся перед воротами, быстро очистили вождю дорогу, и тот в сопровождении нескольких воев на оленях вылетел на запорошенную площадь. Слабый ветерок катал по притоптанному снегу пепельные хлопья. Над прогоревшим костром возвышался неровный вспученный бугор, похожий на остатки спалённой избы. По насаженным на шесты головам русского воеводы и шамана бродили вороны, клевали в растрёпанных чёрных волосах. Возле бронзоволицего идола Нум-Торума, перевесившись через путы, корячился обугленный труп Якова Прокшинича. Перед ним зиял чернотой неровный круг золы. Рядом, опершись на копьё, скучал вой, следивший за тем, чтобы югорцы, жадные до русской крови, не уволокли мёртвого славянина на глумление прежде, чем настанет время его похоронить. Уважение к противнику требовало предать тело земле непоруганным.
Кан мчался по улицам, подавленно озираясь. Двухдневный погром зырян оставил в городе следы не хуже вражеского нашествия. На ветвях священных елей среди густых ветвей и оберегов висели растерзанные трупы пермяков. Некоторые были обнажены, на побелевших от мороза телах зияли ужасные раны. Возле сгоревших домов и поваленных самъяхов собаки дрались за требуху. Повсюду валялись полусгоревшие шкурки пушных зверей, разломанные сундуки с вычурной пермяцкой резьбой, порванное тряпьё с пятнами крови. Содрогнувшись, Унху подумал: "Кулькатли принёс это зло в мой город. И сам погиб от него".
Перед домом пама, как и следовало ожидать, собралась толпа. Люди шумели, спорили, плакали. Едва вождь подъехал к ним, кто-то злобно выкрикнул:
– Видишь, кан, что зыряне-то творят! Нечего было селить их тут.
Унху нахмурился, грозно вопросил:
– Это кто там такой дерзкий? Говоришь, кан – глупец? На моё место заришься?
Народ сразу примолк, робко опуская глаза. Унху сжал зубы и направился к дому.
Дверь была чуть приоткрыта, изнутри доносились охи и плач. Ступив в дом, Унху прищурился от яркого огня, горевшего в чувале, сморщился и, оглядевшись, заметил двух помощников шамана, замерших при его появлении с туесками в руках.
– Где пам? – спросил Унху.
– Во дворе, – ответил один. – Мы вынесли его из дома, господин. Там мороз, и телу будет меньше вреда…
– Как его убили?
– Ударили ножом в спину. А жене исполосовали брюхо.
– Когда это случилось?
– Мы не знаем. Ко мне пришли люди, сказали, что пам не выходит, просили узнать, не случилось ли чего. Кулькатли всегда камлал в это время – на удачу, на здоровое потомство, на хорошую охоту… Я пошёл. Постучал к нему, он не отзывался. Потом открыл дверь. Он лежал возле стола лицом вверх, а глаза были выкачены, и щёки синие, как будто душили его. Сначала я подумал, что его поразила болезнь, хотел помочь, но потом зажёг лучину и увидел… – служка запнулся, голос его дрогнул, – увидел, что он лежит в луже крови. А жена – чуть подалее. Мёртвая. Я хотел приподнять его, но… не смог. На меня напал такой страх, что я тут же выбежал на улицу. Вот и всё. – Служка всхлипнул.
Кан засопел, прошёлся по разгромленной избе. Судя по всему, шаман не дался легко. Пол был усеян обломками глиняных горшочков, раздавленными берестяными коробами, связками сушёных цветов, разбитыми деревянными ларцами. С левой стены обрушились полки, одна из лап священного медведя укатилась в угол, приткнувшись к иттармам предков, котёл опрокинулся и лежал на боку, чернея закопчённым дном. Посреди комнаты темнело пятно впитавшейся крови. Рядом лежали поломанные лосиные рога, сорванные в пылу борьбы с притолоки.
– А где Сорни-Най? – спросил кан.
– Похищена, господин.
Унху в бешенстве сжал кулаки. Кто же мог совершить такое преступление? Только зыряне. Им было за что мстить паму, и они не трепетали перед югорской богиней. Кан медленно вышел из дома, знаком подозвал к себе одного из воев.
– Прочешите весь город и найдите уцелевших зырян. Они украли нашу владычицу.
– Да, господин.
Вой отошёл, отдал распоряжения другим бойцам и вскочил в седло.
– Господин, что прикажешь делать с захваченными зырянами? – спросил он.
– Сначала пытай их, а когда расскажут, куда спрятали похищенное, убей.
– Слушаюсь.
Ратник ускакал. Кан остался в задумчивости возле избы. "Может, они заодно с русичами? – подумал он о грабителях. – Напрасно я не добил новгородцев. Надо было сделать это сразу. А теперь уже поздно. Кто знает, как далеко успели уйти эти подонки? Да и в какую сторону пошли? Ах, что за срам на мою голову! Или это месть богов? Но за что? За то ли, что я отдал богиню русичам? Неужто пам был прав, и Сорни-Най прогневалась на меня?". Полный сомнений, Унху принялся прохаживаться рядом со срубом, думая о дальнейших действиях. Люди шушукались, наблюдая за ним, осуждающе качали головами, досадливо сплёвывали. Им не терпелось ещё раз умыть руки в крови, и они ждали отмашки, чтобы приступить к резне. Но Унху медлил, и это злило собравшихся.
Вдруг из скопления простолюдинов к нему протиснулся запыхавшийся слуга. Поклонившись, зашептал на ухо:
– Господин, русич пропал.
– Какой? – не понял кан.
– Которого ты наградил домом и оленями.
Унху вытаращился на слугу, побледнел. Так вот кто предатель! Он схватил невольника за плечо, сжал пальцы что есть силы, потом оттолкнул от себя и прохрипел с ненавистью:
– Найти мерзавца.
– Слушаюсь, господин.
Слуга исчез в толпе, а кан, сверкнув глазами, рявкнул на людей:
– А ну кыш отсюда! Живо!
Соплеменники недоумённо уставились на него, не понимая причины такого гнева.
– Прочь, я сказал! Пошли прочь!
Люди бросились врассыпную. Кан же, подойдя к нартам, брякнулся на них.
– Домой, – коротко приказал он вознице.
Собаки, подчиняясь голосу погонщика, развернули нарты и припустили по улицам. Над еловым сузёмом начал разливаться дрожащий медовый рассвет. Чёрные кроны дальних берёз и сосен ещё цеплялись за остатки ночной пелены, но сквозь их голые ветви уже просвечивала бледно-жёлтая заря. Звёзды утонули в тумане полупрозрачных облаков, обозначившихся на просветлевшем небе. Обгрызенная пятнистая луна ухватилась за верхушку огромной пихты на крутом косогоре за городом и медленно таяла, не желая скатываться за бурунный окоём.
Кан выехал на площадь, оглядел собравшийся люд, выскочил на снег и в бешенстве заорал:
– Что застыли? Ищите зырян! Не всех ещё настигло наше возмездие.
Люди заволновались, зашумели, послышались радостные вопли, кто-то преданно взвизгнул:
– Мы отыщем их хоть в зубах Куль-отыра!
Другой голос с торжеством провозгласил:
– Говорил я, зыряне виноваты!..
Люди побежали в разные стороны, спеша ещё раз насладиться убийствами. А вождь, прогнав от ворот опостылевшую толпу, вошёл во двор и бросил стражникам:
– Всех новгородских пленников сюда. Свяжите им руки и нещадно бейте.
– Слушаюсь, господин, – откликнулся ратник.
К Унху подбежал слуга, которого он отправлял на поиски Савелия.
– Господин, – сказал он, останавливаясь и тяжело дыша. – Мы нашли русича.
– Так быстро? – удивился кан. – Где он?
– Лежит под стеной. Мёртвый. Кто-то его зарезал, господин.
– А богиня при нём?
– Нет, господин. Но с ним был ещё один человек, скрывшийся в лесу. Мы поняли это по лыжне, уходящей в урман.
– Наверно, это тот, которого я освободил. Хорошо же он отплатил своему благодетелю. – Кан коротко подумал. – Где это место?
– С западной стороны.
– Почему с западной? – удивился Унху.
Он был уверен, что похититель ушёл на юг, ведь именно там находился русский стан.
– Мы не знаем, господин.
– Это какая-то русская хитрость… Должно быть, они хотят запутать нас.
– Прикажешь отправить погоню?
– Нет. Богиня в руках руси. Я знаю это. Похитителю больше некуда деться, кроме стана своих собратьев. Он же не безумец, чтобы в одиночку идти в тайгу.
Кан захохотал, довольный своей догадливостью, и, успокоенный, вернулся в дом. Войдя в сени, он снял перевязь с ножнами, передал её слуге и громко приказал:
– Завтрак мне! И поживее!
Затем прошёл в горницу, опустился на лавку и устремил задумчивый взгляд на противоположную стену. Ему было о чём поразмыслить…
В час, когда божественные лоси вытолкали слабое белое солнце из-за окоёма, кан, прекратив допрос русских пленников, вышел из пытошной во двор и сказал начальнику стражи:
– Собирай воев. Пойдём снова биться с русью.
Тот молча кивнул. За спиной кана слышались стоны и ругань. Палачи не пощадили новгородцев, выворотили им суставы, раздробили кости и прижгли кожу. Но Унху так и не вытянул из них ничего нового. Немного разочарованный, он поглядел на палачей и махнул рукой – мол, достаточно. Те всё поняли. Кан же направился во двор. Он втянул носом морозный воздух, распрямил плечи, высморкался в снег. Грядущая битва придавала ему сил. В сражении перестаёшь ломать голову над сложными вопросами и целиком отдаёшься страсти. Она несёт тебя по течению, как лодку без вёсел, и ты не в силах остановить её, пока река сама не выплюнет тебя на тихое место. Как всякая стихия, битва подчиняется велениям богов, а потому человек может сразу снять с себя всякую ответственность за её исход. Именно этого и хотелось сейчас кану.