Воображение тут же нарисовало странное существо с двумя толстыми ногами, без рук, с головой, растущей прямо из плеч, с двумя горящими в темноте глазами и с длинным хоботом, заканчивающимся почему-то несколькими гибкими червеобразными отростками, покрытое густой шерстью грязно-рыжего цвета. И больше - ничего. Ни рта, ни ушей, ни хвоста. Чем оно разговаривало? Неизвестно.
Существо некоторое время простояло за дверью. Не было слышно шагов, оно - он! - не переминалось с ноги на ногу. Но девочка была уверена, что ночной гость все еще там. Горят круглые глаза, чуть подрагивает длинный хобот. Он чего-то ждет. Какого-то слова? Знака?
Девочка лежала неподвижно, боясь шевельнуться, боясь вздохнуть, боясь выдать себя. Удушье и страх навалились на нее, как две пуховые перины. Она терпела, стиснув зубы, и внезапно почувствовала, что осталась одна. Кто бы там ни был, он ушел, исчез, отступил. В доме было тихо. Слишком тихо. Подозрительно тихо, словно не осталось ни одной живой души. Но девочка не задумывалась об этом. Она так обрадовалась исчезновению ночного гостя, что почти сразу уснула.
И ей приснился слон. Обычный серый слон в цветной попоне, как в бродячем цирке, который проходил через их городок прошлым летом и задержался для единственного представления. Вот только этот слон не танцевал под музыку и не кидал хоботом мячи, а просто стоял и смотрел, переминаясь с ноги на ногу.
Три пожилые дамы сидели на скамейке в парке.
Парк на окраине города был молодым. Еще несколько лет назад тут была роща, принадлежавшая одной помещице. Скончавшись в богадельне, старушка завещала городу свой особняк в центре и эту рощу на окраине. Отцы города скинулись кто сколько может и сделали из рощи городской парк: разметили дорожки для прогулок, вырубили старые больные деревья и заросли кустарника. Личный архитектор городского головы генерала в отставке господина Вышезванского разбил лужайки, украсил дорожки декоративными кустами, почистил пруд и устроил целый каскад из ручьев. Сделали новые мостки на берегу пруда и устроили там лодочную станцию, где каждый мог взять напрокат лодку и летом прокатиться по тихой глади пруда, любуясь на растущие вокруг ивы. Даже закупили несколько статуй, которые расставили на клумбах. Хотели так же оборудовать фонтан, как в столичном Веселом парке, но денег не хватило.
Но все же часть парка так и оставалась запущенной, и здесь на старой скамейке, которая чудом избежала починки и покраски, сидели три пожилые дамы.
Собственно, в этом еще не было ничего необычного - нет закона, запрещающего пожилым дамам сидеть на скамейке в парке, - но дело было поздней ночью. Час тому назад сторож запер ворота парка. Он не тратил время на совершение обхода - с полудня задувал холодный ветер, пару раз принимался накрапывать мелкий дождик. Посетители убрались из парка, не дожидаясь вечера, и никто не видел трех пожилых дам, сидевших на скамейке.
Собственно, пожилыми их можно было назвать весьма условно - двум из них на вид было лет около сорока - пятидесяти, и лишь одной было чуть за шестьдесят. Они долго сидели и смотрели сквозь ветки кустарника на рябую от ветра поверхность пруда. Все трое прекрасно видели в темноте и не нуждались ни в фонарях, ни в луне и звездах.
- Она заставляет себя ждать, - негромко произнесла самая молодая, пышнотелая, довольно небрежно, как-то по-деревенски одетая рыжеволосая женщина. - Как всегда!
- Что поделать, - вздохнула ее соседка. - До полуночи еще есть время.
- Совсем немного, - продолжала рыжая, запрокинув голову, словно что-то могла рассмотреть в разрывах туч. - Не более получаса.
- Мы ждем совсем недолго, - откликнулась третья. Она сидела удивительно прямо, двумя руками держась за трость, и, пожалуй, единственная из всех имела право именоваться старухой. - Имейте терпение!
Резко, словно сквозь них продирался кто-то большой и тяжелый, зашумели ветки деревьев у них над головами. Потом что-то упало на траву с ближайшего дерева, и почти сразу послышался голос:
- Перемываете косточки?
Три дамы вздрогнули и обернулись - возле дерева стояла довольно-таки богато одетая молодящаяся брюнетка с вуалью вдовы на шляпке.
- Сестра Виктория, вы, как всегда, точны! - промолвила старшая из трех дам, поджав губы.
- В отличие от вас у меня есть в городе дела, - откликнулась та, обогнула скамейку и уселась на край. - Что случилось?
Дамы переглянулись. У их знакомой Виктории имелась небольшая лавочка, где та торговала кустарными сувенирами и настойками собственного изготовления. Два городских аптекаря недолюбливали ее, но поделать ничего не могли. Лавочку давно бы уже прикрыли, если бы не супруга городского головы, его высокоблагородия господина Вышезванского, которая утверждала, что ей от мигреней помогают только капли матушки Виктории.
- Что случилось? - повторила она.
Дамы переглянулись, словно застигнутые на месте преступления.
- Моя племянница, - наконец выдавила старая дама с тростью и как-то сразу съежилась под взглядом Виктории.
- Та самая?
- Да.
- Что с нею?
- Ничего. Пока ничего. Но я получила знак. И завтра на рассвете выезжаю к ней.
- Почему? Она собирается вернуться?
- Не знаю. Но моя поездка к ней будет очень удачна. Я собираюсь вернуться не одна! - И она гордо выпятила подбородок.
- Елена возвращается? - встрепенулись остальные слушательницы. - Как? Почему ты нам ничего не сказала, сестра Маргарита? Вот так сюрприз! - посыпались восклицания со всех сторон.
- Я хотела сохранить все в тайне, - поджала губы та, которую назвали сестрой Маргаритой. - Кроме того, знаки, полученные мною, нельзя толковать однозначно. Но, как бы то ни было, мы можем снова надеяться.
- А я сообщу куда следует, - решительно сообщила Виктория.
Три дамы вздохнули, но ничего не сказали - в подобных делах последнее слово всегда оставалось за нею. И останется таковым еще долго.
Где-то в парке заухала сова. Ей ответила другая. Испуганно заорали сонные вороны, захлопали крыльями в ветвях огромных тополей. Дамы с тревогой огляделись по сторонам, а потом одна за другой поднялись со скамейки и, коротко попрощавшись, отправились по дорожкам в разные стороны. Задержалась только Виктория. Она поднялась последняя, не спеша обошла скамейку и, подойдя к ближайшему дереву, с удивительным для ее возраста и сложения проворством полезла наверх. Не прошло и минуты, как она скрылась в кроне.
Налетел ветер. В его вихре что-то большое пролетело над парком и скрылось вдали.
Утром девочка проснулась поздно. Обычно ее будила мама - наклонялась, гладила по голове, целовала в щеку и говорила что-нибудь ласковое. Например: "Доброе утро, малышка! Открывай глазки! Пора собираться на занятия!" А сегодня утром мама не пришла.
Девочка встала, сунула ноги в домашние туфли, прислушалась. В доме кто-то был, и она сначала обрадовалась: раз есть люди, значит, все идет, как обычно и он только приснился. За стеной в противоположном конце коридора слышались шаги, голоса. Всхлипывала и приглушенно причитала какая-то женщина. Наверное, кухарка, сообразила девочка. Она жила во флигеле и ночевать уходила к себе, но приходила на рассвете и вместе со Стешей хлопотала по хозяйству, иногда приводя и своего чуть придурковатого, но очень сильного сынка - если старику Парфену требовалась помощь. Да, наверное, это она. Но почему она… плачет? И почему ей отвечают чужие голоса? А где папа и мама?
Девочка распахнула дверь.
В противоположном конце коридора возле спальни ее родителей толпились незнакомые люди - все в мундирах и сюртуках. Дверь в комнату была распахнута. На пороге всхлипывающая кухарка что-то рассказывала незнакомому человеку в синей форме городового.
- Мавра Игнатьевна? - позвала девочка. - А что слу…
Слова замерли у нее на губах - кухарка глухо вскрикнула и бросилась к ней. Обняла большими мягкими руками, прижала к переднику и зарыдала в голос.
- Бедная ты моя, несчастная, - слышалось сквозь рыдания.
Девочке стало страшно. Защипало в носу, горло перехватило.
- Мама? Где мама?
Мавра Игнатьевна запричитала громче.
- Позвольте, - городовой оказался рядом, - ты кто? Дочка? Как тебя зовут?
Девочка взглянула в пронзительные глаза чужого человека.
- Анна, - тихо прошептала она. - Анна Рита…
Папе не нравилось такое имя. "Либо Анна, либо Маргарита! - говорил он. - И никак иначе!" Но мама настояла на своем. Тем более что ее фамилия была самой для этого подходящей - Сильвяните.
- Это дочка… их, - всхлипнула кухарка.
- Понятно, - протянул городовой. - Скажи, ты ночью что-нибудь слышала?
- Слышала, - кивнула она.
- А что? - Мужчина подобрался, достал откуда-то блокнот и карандаш, приготовившись записывать. - Расскажи.
- Я слышала, - Анна Рита посмотрела на соседку, потом попыталась из-за спин взрослых увидеть, что происходит возле спальни родителей, - голоса. И шаги. По дому кто-то ходил.
- Чьи голоса?
- Мамы, папы и… - Она осеклась, не зная, стоит ли говорить про него. - Не знаю.
- Незнакомый голос?
- Да.
- Мужской или женский?
- Не знаю. - Девочка ни разу не задумалась над этим и впервые растерялась, отвечая на вопросы. - Слишком тихо говорили. Я не знаю, о чем…
Мавра Игнатьевна всхлипывала и время от времени что-то шептала прерывистым дрожащим шепотом.
- А кто ходил?
- Не знаю. Я лежала тихо-тихо…
- И в комнату к тебе никто не заходил?
Анна Рита помотала головой.
- И ты сама не выглядывала и ничего не видела?
- Нет. Я… испугалась.
- Хорошо. - Городовой выпрямился, убрал блокнот, в который записал всего одно или два слова, и неловко погладил девочку по голове, кивнув кухарке. - Можете отвести ее на кухню и накормить. А ты, - он задержал ладонь на растрепанных со сна волосах девочки, - если что-то вспомнишь, обязательно расскажи.
Женщина взяла девочку за руку, но Анна Рита вырвалась:
- Я хочу знать, что случилось с мамой и папой!
Мавра Игнатьевна посмотрела на городового и вдруг тоненько завыла, кусая платок. Это было жутко. Так жутко, что Анна Рита молнией сорвалась с места и кинулась бежать в распахнутые двери спальни родителей.
Закричали взрослые: "Ребенок! Держите! Не пускайте!" Но девочка ловко увернулась от пытавшихся задержать ее рук, проскочила у кого-то под боком, кого-то отпихнула, врезавшись в живот, у кого-то еще протиснулась между ног - и замерла.
Мама лежала на постели, закрыв лицо рукой, словно не хотела видеть чего-то ужасного. Из-под локтя был виден только разинутый рот. Вторая рука тянулась к горлу - скрюченные пальцы вцепились в ночную рубашку у самого ворота. Папа скорчился на полу лицом вниз. Одна рука протянута к постели, другой он тоже, судя по всему, держался за горло или грудь. Все это Анна Рита увидела в единый миг и запомнила в мельчайших подробностях: скомканное одеяло, слетевшие с ног папы ночные туфли, рассыпавшиеся из-под чепца волосы матери - огненно-рыжие, сейчас они разметались по подушке, и казалось, будто голова мамы в огне.
А потом ее схватили за локти и потащили вон. Оцепеневшая от изумления девочка не сопротивлялась.
Она не плакала. Слезы были где-то там, внутри. Они рвались наружу вместе с испуганными воплями и визгом, но Анна Рита молчала. Несколько недель назад был день ее рождения. Ей исполнилось двенадцать лет. Мама подарила ей книгу сказок и плюшевого медведя. Нелепого, в криво сшитой курточке, которую никак не получалось застегнуть на все пуговицы. Медведь продавался в магазине под вывеской "Уцененные товары", и мама купила его, подчиняясь какому-то порыву. Купила и сунула дочери с таким выражением лица, словно отдавала свою игрушку. Они тогда бродили по городу, пили в кафе шоколад и ели мороженое. И мама купила медведя…
А теперь Анна Рита сидела на кухне, уже переодетая в домашнее платье, как подушку, прижимала этого медведя к животу и пыталась осмыслить происходящее.
Мама и папа умерли. Ни один человек из тех, что осматривали их тела, не мог сказать, отчего это произошло. Не было ни крови, ни ран. Они оба ничем не болели. У них не было врагов, чтобы кто-то мог пожелать им смерти. И два человека одновременно скончались от неизвестных причин. И никто ничего не знал. Никто ничего не видел и не слышал.
Анна Рита знала. Знала или догадывалась, что их убил он. Он приходил к родителям, и от этого оба умерли. Проходя на кухню первым этажом, она увидела открытую комнату Парфена и поняла, что старик лакей тоже мертв. И знала - догадывалась, - что мертва и Стеша. И все это сделал он. Он убил ее родителей. Он точно так же убил Стешу и старого Парфена - наверное, просто потому, что они оказались в этом доме. Он хотел убить и девочку, но почему-то не смог войти в ее комнату. Не мог или не захотел? Как бы то ни было, она осталась совершенно одна на белом свете и должна быть сильной. Ведь ей надо самой о себе позаботиться. Только как это сделать?
Все еще всхлипывающая Мавра Игнатьевна поставила перед нею кружку теплого молока и тарелку, где лежал кусок хлеба с маслом. Но у Анны Риты не было аппетита. Она только сделала один глоток молока, почувствовала на губах противную пенку, вспомнила, как мама, поджав губы, всякий раз ногтем, воровато оглянувшись, как девочка, подцепляла пенку и стряхивала на поднос… И тут слезы закапали сами собой. Безо всяких усилий, словно где-то внутри проткнули дырку.
Так она сидела и тихо плакала над своим медведем и остывающим молоком, когда вошел знакомый городовой. Кухарка, уже немного успокоившись, поинтересовалась у него:
- Ну что?
- Тела увезли. В мертвецкой их еще раз осмотрят и, может быть, установят причину смерти. Пока ничего нельзя сказать… У старика-то ясно - сердце не выдержало. А вот остальные… Все молодые, здоровые… Сделайте мне чаю, будьте любезны!
Он присел к столу рядом, посмотрел на девочку. Анна Рита тихо плакала и никак не могла остановиться.
- Какой ужас. - Мавра Игнатьевна поставила перед мужчиной большую чашку, положила на тарелку куски белой булки с маслом. - Что теперь будет?
- С девочкой? Надо разыскать ее родных. Анна Рита, - он сверился с блокнотом, - у тебя есть кто-нибудь, кроме мамы с папой?
Она подняла голову. Из-за слез лицо городового расплывалось перед глазами в мутное серо-розовое пятно:
- Не знаю.
- Не стесняйся меня, - сказал мужчина, - я - служитель закона, и ты должна разговаривать со мной откровенно.
- Не было у них никого, - встряла кухарка на правах старой городской сплетницы. - Здесь, то есть в Реченске. Приезжие они, издалека откуда-то. То есть где-то у господина Альберта были родственники и у госпожи Елены тоже. Но где они и что с ними? Не знаю. Не любили они об этом говорить. Жили уединенно, никого не принимали, хозяйство я у них вела - Стешка-то тут недавно, второй месяц всего, а со старика Парфена какой спрос был? А отчего же людям добра не сделать? Платили они хорошо, не скупясь. Видно было, что деньги водились и, - тут кухарка воровато оглянулась на девочку и чуть понизила голос, - видно же было, что могли бы жить и на широкую ногу, а ровно стеснялись.
- Вы можете приютить девочку на первое время? Пока мы разыщем ее родных?
Соседка отчего-то смутилась и пошла красными пятнами.
- Ой, не знаю, - замахала она руками. - Здоровья у меня уже нет. Да и времени тоже. И сынок у меня… хоть и здоровым вырос, а ума бог не дал. Мне же теперь весь город по делам-то оббегать придется, некогда за девочкой-то присматривать… Может быть, ее пока в приют? - добавила она с робкой надеждой. - В монастырь какой, а?
Скрипнула дверь.
- Не нужен приют. И монастырь тоже отменяется, - раздался незнакомый женский голос. - Девочка поедет со мной.
Все - даже Анна Рита - повернули головы. На пороге стояла пожилая дама в дорожном платье, с саквояжиком в одной руке и тросточкой в другой. Эффектная, хотя и старая шляпка решительно сдвинута набок так, что из-под нее выбиваются седеющие букольки. На лице гримаса скорби пополам с презрением, как будто умер некто, при жизни не достойный сочувствия и понимания. Она решительно прошла на кухню и постучала тросточкой по стулу, на котором сидел городовой:
- Уступите даме место!
Тот встал. Даже не встал - вскочил, словно его дернули за шиворот, и сделал движение, словно хотел поклониться.
- А вы, простите, кто? - опомнившись, одернул сам себя.
- Не ваше дело, - гордо отрезала пожилая дама, но потом сменила гнев на милость: - Мое имя - княгиня Дебрич. Я прихожусь девочке двоюродной тетей. Ее мать была моей родной племянницей.
Взгляды гостьи и мужчины встретились.
- Тетя? - переспросил городовой. - Но откуда вы взялись?
Он как зачарованный смотрел в глаза пожилой дамы. Лицо его окаменело, двигались только губы.
- Я приехала погостить, - объяснила та. - У меня есть письма моей племянницы, в которых она настойчиво просит меня приехать и немного пожить у них. Я откликнулась на просьбу - и вот я здесь. Но, судя по тому, что узнала, не мне надо гостить здесь, а моей внучатой племяннице - у меня.
Откуда-то в ее руке взялась пухлая пачка писем, перетянутых шелковой ленточкой. На конвертах был четко выведен адрес - письма действительно были отправлены отсюда. Гостья развязала ленточку, достала одно наугад и протянула городовому. Тот вздрогнул, словно пробуждаясь от сна, взял письмо, послушно пробежал глазами несколько строк. Потом распечатал второе, третье…
- Ну? Вы убедились? - усмехнулась княгиня Дебрич.
- По-моему, - не сдавался служитель закона, старательно отводя взгляд от гипнотизирующего взора собеседницы. В ее глазах было нечто странное. Он едва не утонул в них - спасли только письма. - По-моему, надо сначала спросить мнение девочки!
Пожилая дама подалась вперед, вперив взгляд своих ярко-голубых, чуть навыкате глаз в самое лицо Анны Риты:
- Ты поедешь со мной, девочка?
Та сидела, затаив дыхание, и не могла понять, что происходит, тоже зачарованная этим взглядом.
- Но простите, - не сдавался почуявший что-то городовой, - есть же закон…
- Закон гласит, что дети должны жить в семье или у родственников, - отрезала гостья. - Семьи у девочки нет, но есть родственница, которая готова позаботиться о сироте. Так и запишите! Тем более что мы уже знакомы. Ты ведь помнишь меня, моя милая?
Анна Рита как парализованная смотрела в лицо приезжей дамы. События в ее маленькой жизни развивались так быстро, что ей требовалось время на то, чтобы понять происходящее. Но едва прозвучало слово "милая", как ее словно ударили. Она вспомнила…