Кто знает, каких несказанных бед мог стоить нашей стране один только абарец, нашедший пристанище в свите кардинала Бассотури, пока вы не вскрыли этот гнойный нарыв?! Кто может доподлинно сказать, не осталось ли других язв, таящих в себе гибель? - Мастер Элигий вопросительно поглядел на юношу. Тот, похоже, не собирался ввязываться в беседу, а уж тем паче откровенничать, - лишь внимательно слушал, не прекращая работать челюстями.
- Замечательная пулярка, - чтобы заполнить неловкую паузу, любезно похвалил Бастиан. Хозяин дома благодарно кивнул и с легкой досадой продолжил:
- Меня очень беспокоит это.
- Конечно, разве такое может не беспокоить?
Элигий облегченно закивал.
- Я рад, что ты, - он чуть помедлил, - вы со мной согласны.
Юноша перестал жевать, активизируя связь, и, пристально глянув на собеседника, заверил:
- Мы.
Мастер Элигий перешел на шепот:
- Я готов принять меры. Но опасаюсь иметь дело с теми, кто близок ко двору, - кто знает, быть может, они причастны к заговору против нашего доброго государя?! По зрелом размышлении я пришел к выводу, что могу положиться лишь на вас. Нурсийцы уже доказали свою храбрость и дружеское расположение к Дагоберту. Вместе мы сможем победить затаившегося врага.
Добродушное лицо Бастиана вдруг стало суровым.
- Вместе - сможем.
ГЛАВА 20
Злить добро опасно, а задабривать зло бесполезно.
Диоген Лаэртский
Облака, уставшие от бесконечных странствий, густо обсели горный кряж, укутав непроглядным туманом раскинувшиеся до границ снегов густые леса. Во все века этот край считался недобрым. Еще с давних времен молва населяла эти горы жутким народом - аримаспами. Придя невесть откуда, эти свирепые одноглазые воины согнали с насиженных мест не менее воинственный народ исседонов, те в свою очередь - скифов, скифы - киммерийцев. Киммерийцам сгонять было некого, за их владениями простиралось Черное море.
Но зато один из них, могучий Конан, прозванный Варваром, устроил такой движ по Ойкумене, что имя киммерийцев еще долгие годы произносили тихо и с почтением.
Не ведая того, аримаспы охотились на грифонов, надеясь отобрать у них припрятанное золото. И так увлеклись этим занятием, что не заметили новых завоевателей, еще более свирепых, нежели они сами. Те пришли непроглядной осенней ночью, когда ветер завывал от холода и дождь хлестал ледяными бичами льдистых струй. Пришли, точно сложились изо льда, и убили всех мужчин.
Они называли себя абарами, что переводилось как "воин" или "мужчина", ибо в языке новых завоевателей это было одно слово. Также "абар" значило "дракон". Впрочем, об этих крылатых чудовищах аримаспы не знали и не узнали уже никогда: жены и дочери их стали женами чужаков, ибо среди пришедших не было женщин. Абары высоко ставили новое приобретение. Пожалуй, женщины были четвертыми по ценности после оружия, коней и собак.
Женщины владели обильными стадами и грудами захваченного в разных странах и здесь же, у аримаспов, золота. Мужчинам вся эта блестящая грязь была ни к чему, как, впрочем, и коням с собаками, но женщины любили цеплять на себя всякий блестящий хлам. Отчего бы не позволить им это, да и многое другое, лишь бы радовались, танцевали и пели, встречая победителей, возвращающихся из далеких походов.
Не властны были женщины лишь над собственными жизнями. Когда смерть в бою настигала кого-то из воинов, его женщины отправлялись прислуживать господину в Страну Героев. И все же у них была одна немалая привилегия: их убивали тут же, на краю огненного погребения их мужа и хозяина, а не отправляли в храм.
Дракон парил над горным плато, скрываясь в облаках от чужих взглядов. Впрочем, там, внизу, сейчас некому было смотреть в небо. Всадники на быстроногих лошадках резкими криками подгоняли уныло бредущую толпу пленников к неказистому, сложенному из огромных камней пирамидальному строению. Оно точно росло из горы и само напоминало гору, внушая ужас огромными размерами и темным провалом распахнутых ворот, напоминающим усеянную зубами драконью пасть.
Раздался скрежет, и нижняя "челюсть" опустилась, точно мост через ров перед воротами замка. Огромная толпа в страхе подалась было назад, но свист нагаек над головами заставил их остановиться. Из жерла каменной пасти один за другим появились смуглокожие рабы, запряженные в колесные тачки, заваленные иссушенными бледно-серыми бескровными телами.
С первого взгляда казалось, что везут трупы, но с тачек то и дело доносились тихие стоны. Толпа надсадно взвыла от такого зрелища, вопль ужаса смешался с хохотом, похожим на шакалье тявканье, - абары размахивали руками, радуясь любимому развлечению. Смуглокожие невольники подвозили свой ужасный груз к ближайшему ущелью, опрокидывали его туда и возвращались к храму за новым.
Толпа отчаянно выла, не желая двигаться с места. Абарцы, хохоча, теснили ее в разверстую пасть, подгоняя плетьми и остриями копий.
- Не надо больше, отец, - юный кесарь сжал виски, закрыв глаза. - Я больше не могу.
- Смотри, - оборвал его Дагоберт II. - Ты дракон, ты должен видеть это. Должен знать, чтобы преодолеть.
Юный кесарь неожиданно для себя всхлипнул и тут же оглянулся, не видит ли кто. Тронный зал был пуст, лишь мозаичные львы на полу, прекрасные в своей мощи, вечно догоняли длиннорогих антилоп.
- Но, отец, я не хочу! - прошептал юноша. - Ведь это же больно, очень больно. Я каждый день вижу боль вокруг себя, и с каждым часом она гнетет все сильнее. Почему бы мне просто не быть правителем, справедливым и добрым? Ведь именно этого ждут от меня те, кто поклялся служить верой и правдой, поклялся умирать, когда я прикажу идти в бой, или жить изо дня в день, не поднимая головы ходить за сохой или за стадами.
- Ты не сможешь этого, мой дорогой мальчик. Никто не сможет. Человек - потому что слаб, и власть, как голодный хаммари, пожирает, вернее, насухо выпивает его.
Ты говоришь о справедливости, но тебе еще предстоит узнать, что не бывает для всех единой справедливости, и всегда приходится делать выбор, к кому быть несправедливым. И это лишь начало пути. Конец же его - прост и гнусен, как хохот победившего хаммари. Каждый ждет справедливости лишь к себе. А это почти всегда несправедливость ко всем прочим.
- Это ужасно! - воскликнул юный кесарь. - Но ведь это люди. А мы - драконы.
- Да, это так, - вздохнул его отец. - Мы драконы.
Люди есть вода, по велению Творца облаченная в плоть, а мы - огонь. Наши корни, наша кровь - частица Пламени Творения. Мы не знаем жалости и не ведаем справедливости, как не знает их всепожирающее пламя.
- Но это не так, отец. Я же чувствую в душе, что правильно и что нет. А этот груз… он все тяжелее, он давит на меня.
- Верно, сын мой, он и должен давить, как давит молот, опускаемый на раскаленную докрасна сталь будущего клинка. Конечно, ты дракон по рождению, но чтобы стать великим драконом, тебе предстоит пройти суровую ковку.
- Но почему, отец?
- Потому что, как уже было сказано, человек - это вода, и в жилах твоих человечьей крови не меньше, чем драконьей. Творец в неизреченной мудрости своей сотворил всех по образу и подобию своему…
- Я читал и слышал об этом, - нетерпеливо перебил юный кесарь. - Но как такое может быть? Что общего в образе человека, дракона или, не к ночи будь помянут, хаммари?
- Лишь одно, - вздохнул он, - причастность к со-творению. И драконы, и люди, и хаммари, и эльфы с дриадами, сотканные из воздуха или выросшие из зеленого ростка, - не таковы, как были в первые дни. Все мы со-творяем себя, а заодно и миры вокруг нас.
- И хаммари?
- И они тоже. Хорош ли тот мир, который создают они, - другой вопрос. Вернее, надо бы поставить его так - нравится он нам или нет? Их мир практически лишен воды, стихии человека и обожжен вечным пламенем нашего дыхания. Все живущее там - несет смерть здесь. Даже растения той земли мертвы по человеческим меркам. Это кристаллы, питающиеся непрестанным жаром.
Почему хаммари лезут в этот мир, что они намерены делать с ним - на это нет разумного ответа. Как нет ответа, почему сквозь камень тянется к солнцу росток. Почему он не умирает в холодной толще, не лезет вбок или вниз, но только вверх? Можно лишь предполагать.
Также можно думать, что они, хаммари, хотят исправить вопиющую, на их взгляд, несправедливость.
Но, быть может, это как раз часть замысла Творца и потому - высшая справедливость.
- Разве такое возможно, отец? - удивился юный кесарь.
- Посуди сам. Когда бы хаммари не прорывались из своего мира в этот, не было бы нужды в драконах, охраняющих грань между ними. Когда бы после создания драконов хаммари прекратили свои поползновения и в ужасе забились в песчаные норы, драконы по сей день оставались бы одушевленными сгустками пламени.
Лишь настоятельная, крайне жестокая необходимость вынудила наше гордое племя, вырастая из пламенных корней своих, заключить пусть шаткий, но все же союз с людьми. Союз огня и воды, невозможный и все-таки существующий, в котором каждый день, каждый миг приходится смирять неукротимые силы, дабы вода не погасила искры нетленного пожара, а огонь не иссушил дарующую жизнь воду.
- Но если так, - по-прежнему удивленно проговорил младший Дагоберт, - то, выходит, нам не суждено одержать над хаммари окончательную победу. И даже если поход будет успешным и мы одолеем их, этот ужас вернется опять?
- Непременно вернется, - печально вздохнул могучий дракон. - У меня есть мысль. Она дерзновенна, я гоню ее прочь, но она всякий раз возвращается: что, если мир совершенный, в котором неведомым мне образом соберутся воедино и огонь, и вода, и воздух, и даже, - он заскрежетал отточенными клыками, - эти каменные отродья, хаммари, - и есть Творец изначальный?
Что, если Он намеренно поселил вражду меж нами, чтобы, вечно стремясь к недостижимым высотам, ни один из нас не смог достигнуть истинного могущества?!
Но хватит об этом. Сейчас тебя ожидает поход - тяжкий молот, кующий булат из болотного железа…
Нурт открыл глаза. Все тело била крупная дрожь, испарина выступила на лбу, губы пересохли, точно влага никогда не касалась их. Это было так странно, что он оторопел.
- Эй! Да у тебя лихорадка! - тощий, вечно насмешливый верзила с кривой, точно змеиный след, переносицей наклонился и приложил к его лбу ладонь. На этот раз он вовсе не глумился. Нурт попытался отстраниться, прикосновение к лицу злило его. Среди абарцев такое действие вообще считалось оскорблением, вызовом на бой. Но сейчас холодные пальцы чужака показались ему удивительно приятными. Он закрыл глаза и застонал - не от боли, от горького отвращения к себе.
- Час от часу не легче, - слышалось у него над головой. - Так, девушки, сюда нужен холодный компресс и постоянный уход, или приход, это уж вам виднее.
- Женя, придется подкормить эту искореженную боевую машину антибиотиками. Черт его знает, каким дерьмом люди Элигия мазали свои клинки. Если сейчас начнется заражение крови, наш источник информации иссохнет на корню и все наши поскакушки окажутся таким себе пикничком, причем, что самое обидное, без шашлычка.
Нурт не почувствовал, как сознание покинуло его. Мокрая ткань коснулась его, пробуждая, потом уверенно легла на лоб. Он открыл глаза: над ним склонилась бывшая пленница.
- Так легче? - спросила она.
- Да, - прошептал воин и снова, прикрыв глаза, спросил: - Почему ты делаешь это для меня?
- Потому что это правильно.
Нурт удивился еще больше.
- Нет, это неправильно. Я - навозная куча для своих и поверженный враг для тебя.
- Это не так, - покачала головой благородная дама. - Ты - человек, запутавшийся в себе. Ты забыл, что для тебя действительно важно. К тому же, ранен…
Нурт вновь застонал. Он готов был к измывательствам, пыткам, но это… Он чувствовал боль впервые в жизни, не досадное зудение зарастающих ран, а настоящую боль. Но сильнее боли было вот это - глубочайшее недоумение, осознание нереальности происходящего.
Нурт глубоко вдохнул и резко вытолкнул через зубы горячий воздух:
- Почему мне больно?
- Потому что ты человек. Всякому человеку больно, когда его ранят.
- Прежде так не было, - куда-то в пространство сказал абарец.
- Прежде ты был не совсем человеком, - ответила благородная дама Ойген.
- Тогда, выходит, быть не совсем человеком лучше.
Она пожала плечами.
- Каждый для себя решает - быть сапогом или ногой в сапоге.
- Я не сапог, - чувствуя подвох в словах бывшей пленницы, быстро отозвался абарец.
- Конечно, сапог никогда не пойдет убивать по своему усмотрению.
- Убивать - жребий воина, - нахмурился раненый. - Те, кто не может ответить силой на силу, обречены терпеть или умирать. Есть другие воины - им суждено погибнуть с честью от наших мечей. Их, как и нас, ожидает погребальный костер. Там, в Стране Героев, глаза их откроются. И, быть может, они поймут, на чьей стороне правда.
- На чьей же? - заинтересованно спросила Женя.
- Конечно на нашей. Разве это непонятно? Ведь мы сильней, и враг бежит перед нами, словно вспугнутый заяц.
- Тогда выходит, что мы тебя победили, - значит, мы правы, а ты заяц?
Нурт задумался. Такая простая, почти очевидная мысль прежде не приходила в голову. Он и допустить не мог собственной неправоты, но сейчас… Эта мысль была абсурдна и крутилась, точно неотвязчивая муха над кровавой раной.
- Пока думаешь, на вот, проглоти пилюлю, - прервала затянувшуюся паузу сиделка.
- Это яд? - с надеждой спросил абарец.
- Зачем бы я стала давать яд? Убить тебя сейчас - не велика доблесть.
- Это правда, - с тоской в голосе прошептал Нурт.
- Глотай, - повторила Ойген. - Станет легче.
Воин кинул белый кругляш себе на язык и жадно прильнул губами к фляге. В его голове всплыло слышанное где-то нелепое словечко, при всей своей глупости, кажется, подходящее к этому случаю.
- Благодарю, - нерешительно пробормотал он и увидел, что девушка улыбнулась, и от этой улыбки раненому стало лучше.
- Скажи, - задумчиво подперев рукой голову, поинтересовалась целительница, - зачем ты хотел извести нас там, в Париже?
- Вы пытались сбить с истинного пути дракона, - лицо Нурта вновь стало жестким и суровым. - Вы - опасные враги.
- А кто не враг?
Абарец закрыл глаза, делая вид, что потерял сознание и не слышит.
- Ясно, - мягко вздохнула девушка. - Тогда, быть может, ответишь, зачем тебе был нужен медальон гарпии?
- Он собирает воедино… - начал было абарец и осекся, понимая, что сболтнул лишнее. - Я больше ничего вам не скажу.
Мустафа стоял, опустив голову. Для него, выросшего на берегу моря, проведшего юность на пиратской фелуке, плыть было все равно, что идти. Конечно, избавиться в воде от тянущего на дно доспеха - задача не из легких, но Мустафа был не из тех, кто сдается. Даже в плен он попал, сражаясь, как бешеный лев. Когда б не раны, не ловчие петли астурийцев, ни за что бы его не взяли! Но бог, как бы его ни называли, сильнее любого воина, и воля его сокрушает волю людскую.
Когда мастер Элигий впервые увидел его, сидящего в подвешенной над землей железной клетке, Мустафа уже готов был предстать перед Всевышним и, наконец, узнать его истинное имя. За первый неудавшийся побег хозяин велел дать полную дюжину палок и посадил на хлеб и воду, чтобы отбить охоту бегать. За второй палок стало больше - по одной за каждый проведенный на свободе час - почти две сотни. В назидание прочим рабам, он, едва оклемавшись, был посажен на цепь у крыльца господского дома вместо пса. По воле хозяина каждый час стражник подходил к нему, чтобы дать оплеуху, сопровождая ее словами: "Честь раба - верность".
Мустафа не мог понять, что такое честь раба и откуда у раба может быть честь вообще. Это противоречило всему, что он знал о жизни. И потому, когда стемнело, он задавил охранника той самой цепью, которой был прикован, и к утру, выковыряв с помощью раздобытого кинжала железное кольцо из стены, сбежал вновь. Его ловили целой толпой, свора псов загнала беглеца в болото. Хохочущие франки достали норовистого раба, вымокшего до костей и покрытого тиной, лишь затем, чтобы подвесить в железной клетке на солнцепеке на медленную и верную смерть. Он уже видел разверстую бездну, ждущую новой жертвы, когда мастер Элигий, проезжая через селение, наткнулся на него взглядом. Наткнулся, разузнал историю обреченного на гибель и… выкупил. Не просто выкупил, а даровал свободу! В доме ювелира его лечили, словно члена семьи.
- Иди, - сказал Элигий, когда обретший силы воин вновь встал на ноги.
- Куда? - спросил Мустафа, полагая, что не вполне понимает чужую речь.
- Не знаю, - золотых дел мастер пожал плечами. - Наверное, домой.
- Я так не могу, - блеснув черными глазами, ответил Мустафа. - Ты спас меня от смерти, я твой должник.
Какое-то время Элигий сидел молча, сверля отпущенного раба изучающим взглядом.
- Хорошо, - наконец промолвил он, - мне нужны верные люди. С мечом в руках ты сможешь послужить мне.
Лицо мавра просияло.
"Верность - честь свободного человека! А вооруженный человек и свободный - это, по сути, одно и то же".
Теперь же он стоял перед своим благодетелем, низко опустив голову. А тот ходил по комнате, заложив руки за спину, и молчал. От этого молчания воину было во сто крат горше, чем от любой ругани.
- Мы сражались, - глядя в спину мастеру Элигию, выдавил Мустафа. - Но он был словно демон, ни один человек не может так биться.
- Всякий проигравший считает противника демоном, - отмахнулся ювелир. - Вас было семеро, вы не смогли одолеть одного!
- Я почти убил его, кинжал уже рассек кожу на его горле. Но эта нурсийка, - глаза Мустафы зажглись недобрым огнем. - Она спасла его.
- Нурсийка? - удивленно переспросил Элигий. - Что за нелепая ложь?
- Я говорю правду, - мавр разжал кулак. - Вот. Это талисман, висевший на шее врага. Сам видишь, шнурок разрезан и в крови.
- Да, - принимая из рук вольноотпущенника знакомый камень, задумчиво промолвил Элигий. - Так и есть.
Он отошел к столу, оставляя Мустафу гадать, о чем думает господин. Камень красивый, переливающийся, но разве хозяин не видел камней и получше? Похоже, эта добыча заинтересовала мастера куда больше, чем гибель его людей. Между тем ювелир открыл одну из стоявших на столе шкатулок и начал копаться в ней, словно позабыв о стоящем перед ним человеке. В комнате опять воцарилось молчание, однако на этот раз оно раздражало Мустафу своей непонятностью. Наконец Элигий нашел то, что искал, вытянул из трофейного амулета разрезанный шнурок и вставил новый, почти такой же. Затем подошел вплотную к замершему воину и передал ему отремонтированный трофей.
- Держи, только не надевай на себя. Ни в коем случае не надевай! Ты меня несказанно огорчил, Мустафа. Я верил тебе, порою вверял свою жизнь. - Мавр опустил глаза. - Однако все еще можно поправить…