С помощью кого можно было бы немедля добраться до Квашнина в обход его служб? Агалаков, сказывали, куда-то отбыл или вовсе пропал… С помощью хозяйки двух вещиц, отданных в починку, табакерки и табурета? Ситуация с Ниной Уместновой представлялась Прокопьеву чрезвычайно сомнительной. После похода в Большой консерваторский зал они с Ниной поссорились. Причем ссору затеял он, Прокопьев, с намерением прекратить их отношения навсегда. Им с Ниной в тот день было хорошо. Особенно - Нине с ним. Но Даше, неизвестно где, наверняка было плохо. Прокопьев снова ощутил томление плоти и был готов провести с Ниной ночь (а там будь что будет), но уже во дворе Нининого дома посчитал, что им управляет чужая сила, а слабоволие приведет к предательству. Нина принялась целовать его, языком своим старалась раздвинуть его губы, а он оттолкнул ее от себя, отшвырнул ее от себя. "Что с тобой, Сереженька?" - вскрикнула Нина. "Что - с тобой? Чего ты хочешь от меня? - угрюмо сказал Прокопьев. - Зачем ты рвалась ко мне в каюту? Зачем ты летала надо мной в дубнинской электричке?" - "Что ты несешь? Ты не в себе? Тебе пора в дурдом!" - "Ты сама призналась, что приставлена ко мне приманкой и наживкой. Где Даша? И что с ней?" "Какая Даша?" - будто бы удивилась Нина. "Вы, Нина Дементьевна, прекрасно знаете, какая". - "Ах, вот, значит, в чем дело. В Даше, в официанточке этой. А ведь вы, Сергей Максимович, обещали мне подвиги ради вызволения меня из чьей-то мрачной зависимости. Но вы, оказывается, слизняк!" - синие глаза Нины (стояла она под дверным фонарем) стали злыми и снова, как на Рождественском бульваре, вызвали у Прокопьева мысли о хищном животном (впрочем, о красивом животном, из куньих), и гордой шляхтянкой, шубейка белая не из дешевых, шапка из песца набекрень, она заявила:
– Оставьте меня, Сергей Максимович! И больше ко мне не приближайтесь!
Поутру Прокопьев почувствовал себя виноватым перед Ниной. Мало ли что он позволил себе о ней навоображать! А уж о видениях в каюте (тоже, наверняка, воображенных) и в дубнинской электричке он не в коем случае не стал бы рассказывать невропатологу. А вот взял и оскорбил женщину, возможно, всерьез увлеченную им. Хорошо хоть при исполнении "Озорных частушек" не попытался обнаружить под нежной кожей конский волос. Впрочем, зачем нужен был бы для нынешних фантомов и подделок конский волос?
То есть в мысли Прокопьева о Нине, как о помощнице, была полная дикость. Или дурь. Во-первых, если бы Нина была фантом, игрица в чьей-то каверзной и слоеной затее, она вряд ли могла стать проводником к Квашнину (хотя, почему бы и нет? Ведь в закусочной в Камергерском к Прокопьеву ее подвел Агалаков. Однако и с Агалаковым дело было неясное). А если она была реальная женщина с реальными чувствами к нему, Прокопьеву, на кой ляд ей было способствовать вызволению из напастей бывшей буфетчицы Даши? Обращение к ней за помощью вышло бы делом нелогичным.
Но эта нелогичность как раз и будоражила Прокопьева! Будто бы в этой нелогичности и нелинейности и могла возникнуть некая искра! А что было делать? Долбненские милиционеры приняли заявление Ангелины Федоровны и объявили розыск. Но пока Дарья Тарасовна Коломиец не обнаружилась ни в России, ни на Украине, ни в прочем ближнем зарубежье. Даже в Кодорском ущелье ее не сыскали. Не исключалось, что злыдни из нелегального промысла по продвижению женских тел могли отправить Дашу, отобрав у нее паспорт, на каторжные работы в гаремы не только Турции, но даже и в сладкоприимный город Лакхнау, известный Прокопьеву по книге востоковеда А. Суворовой. А в Лакхнау разговаривают исключительно на урду. Отыщи-ка там беспаспортную-то!
А потому любые действия Прокопьева могли быть признаны оправданными. И те, что из разряда - "на всякий случай".
На всякий случай (!!!) он и произвел звонок на известный ему мобильный. Поздоровался. И услышал в ответ:
– Пружинных дел мастер! Чую, чую! И даже знаю, Сергей Максимович, ради чего вы осчастливили меня звонком. Сразу скажу: позвольте вам выйти вон. Это из "Свадьбы" по Чехову. Реплика жениха в адрес телеграфиста Ятя. А теперь она - моя и в ваш адрес. Позвольте вам выйти вон. Порыв ваш стать освободителем дамы мне объясним. Но неужели вы не задумывались вот над чем? А нужен ли этой самой распрекрасной Даше, если она, конечно, жива, такой освободитель, как вы? Вряд ли. Ей, наверняка, освободителем будет мил человек иного, нежели вы, уровня, круга и достатка. Оцените-ка, пружинных дел мастер, свои ценности, в том числе и материальные. Какой же вы принц на белом коне?! Вы - гусь лапчатый. В первый день нашего с вами знакомства я произнесла чуть ли не с чувством брезгливости: "Разве может такой, как вы, кому-то помочь!" и была права. Забудьте буфетчицу из Камергерского и не утруждайте себя набегами на Квашнина. А табурет и табакерку посчитайте моими безвозмездными дарами.
Летал в облаках гусь (ну не в облаках, естественно, пониже), а в него угодили дробью.
Самым уязвимым в нынешних приключениях Прокопьева было именно названное хозяйкой табакерки и табурета обстоятельство. А Даше-то он зачем? На кой он - Даше-то? Как к нему относится Даша, он не знал. Из слов, вовсе не Дашиных, а скажем, из слов кассирши Людмилы Васильевны и кузины Татьяны из Долбни следовало, что Даша проявляет к нему интерес и даже будто бы испытывает симпатию. Но какого рода эта симпатия? То-то и оно. Колкость женщины ли, фантома ли, в любом случае - конечно, женщины, с предложением Прокопьеву оценить себя и свои материальные ценности, была справедливой. Не имел он ни кола, ни двора. То есть квартира, оформленная по всем правилам, его ютила, но тесная и в хрущобе. А двор, загородный и с коттеджем, отсутствовал. Отсутствовал и кол, по нынешним понятиям питавшийся бензином. Жених незавидный. "Отчего же сразу и жених?" - чуть ли не испугался Прокопьев. Сам он не решался назвать свои чувства к Даше любовью. Тягу к ней никак нельзя было приземлить липучим определением. И примявшие его поначалу слова Нины начали вызывать в нем сопротивление. Гусь-то он гусь, но дробь, угодившая в него, остановить его не могла. Упорствовать в поисках Даши и устройствах ее судьбы он был намерен и далее. И не ради Даши. Хотя конечно, и ради нее. Но прежде всего - ради самого себя. Сколько раз порывы его, затеи его заканчивались ничем - или из-за обстоятельств, какие будто бы невозможно было одолеть, или из-за необязательности натуры, из-за робости ее ("а-а-а, да ничего у меня не выйдет!"). Сейчас Прокопьева взбудораживали азарт и отвага. Охладить или осадить себя он уже не мог.
В мысленном списке Прокопьева "На всякий случай" в резерве находился Академик всяческих Академий всяческих искусств Александр Михайлович Мельников. Маэстро однажды проводил на первом канале ночную беседу с Квашниным и, наверняка, имел к тому доступ. Преодолевая неловкость, Прокопьев все же позвонил Мельникову.
К удивлению Прокопьева Мельников его звонку обрадовался.
– Сергей Максимович! Вы как раз кстати!
Прокопьев понял, что ему сейчас напомнят о починке дивана и кресел. И как от этих кресел перебрасывать разговор к клюквам и льнам, он не знал.
А Мельников будто бы отвлекся и произносил слова в сторону или самому себе ("апарт", что ли, у актеров? - зачем-то явилось Прокопьеву).
– Извините, Сергей Максимович, - вернулся к нему Мельников. - Отвлекся. Но по делу. Вы ведь, уважаемый Сергей Максимович, назначены в Государственную комиссию выяснения причин отсутствия дома номер три по Камергерскому переулку экспертом. Так ведь?
– Да… - замялся Прокопьев. Он уж и забыл про Государственную комиссию выяснения.
– Ну вот! - еще более обрадовался Мельников. - А меня посетил сам Альбетов. И теперь он у меня. А как только он услышал, что я разговариваю со своим другом, и друг этот - член Государственной комиссии, он пожелал непременно побеседовать с вами. Можете сейчас приехать ко мне? Можете… Вот и прекрасно, очень даже мило с вашей стороны…
Через полчаса Прокопьев тер ноги о коврик у квартиры Мельникова в Брюсовом переулке, в композиторском доме. Нынче при легкости вкусов любой, написавший жалобу в химчистке, мог объявить себя писателем, а исполнивший в застолье громко и по своему песню про омулевую бочку - и композитором-аранжировщиком. Отчего бы Мельникову, помимо всего прочего, не быть и композитором? Но Александр-то Михайлович Мельников, наверняка, мог иметь в творческом багаже и серьезные музыкальные опусы.
"Отчего лезет мне в голову эта чушь?" - удивился Прокопьев. От того, милостивый государь, ответил он себе, что ты не перестаешь думать о Сергее Сергеевиче Прокофьеве! Это твоя радость и твое бремя.
Маэстро Мельников встретил его в барском халате (шлафроке, что ли?). Прокопьев сейчас же вспомнил помещика с какой-то картины из Третьяковки, купцы подносили барину головки сахара.
– Проходите, проходите, Сергей Максимович, по сторонам не глазейте, прошу вас, и не восхищайтесь, у меня, действительно, мебель музейная, модерн, девятнадцатый век, восемнадцатый век и даже семнадцатый, мой кабинет от графа Безбородко, екатерининского везуна, потом когда-нибудь вы все это осмотрите, а сейчас времени у моего гостя в обрез…
Гость незамедлительно вышел им навстречу. Сегодня он был быстрый в движениях и заметно, что томился нетерпением. Выглядел он крепышом. Кругляш головы его прикрывала пушистая вязаная шапочка (цветок ландыша, опрокинутый чашечкой вниз), из-под нее вылезал белесый локон. Одет всемирно признанный эстет был отчего-то в красный адидасовский костюм с лампасами и ностальгическими буквами (три "С" и одна "Р") на груди и на спине. Но, возможно, халат мерзавца Троекурова и спортивное облачение игрока сборной вполне соответствовали сегодняшней сути творческих натур. Не ему, Прокопьеву, было об этом судить.
– Разрешите вас представить друг другу, - суетился Мельников. - Сергей Максимович Прокопьев и сам Всеволод Григорьевич Альбетов.
– Сева! Сева! - как бы досадливо поморщился Альбетов, - Сева. Вечный Сева.
– Да, для меня вы вечный Сева, - закивал Мельников.
– Ну так что у вас? - обратился Альбетов к Прокопьеву и принюхался к нему. Но будто не всерьез.
– Сева, - деликатно сказал Мельников, - Сергей Максимович как раз тот, что заседает в Государственной комиссии выяснения отсутствия.
– Ах, вот оно что! - оживился Альбетов. Он шагнул к Прокопьеву, и новая затяжка его принюхивания вышла более протяженной, он даже обошел Прокопьева и прислонил нос к его спине, возможно изучая глубины и корни эксперта Государственной комиссии. И предложил: - Пройдемте.
Прошли. Присели. И Прокопьев понял сразу, что кресло под ним требует починки.
– Ну и как? И что же вы такого назаседали? - спросил Альбетов.
– Ничего, - сказал Прокопьев.
– То есть как?
– А так, - сказал Прокопьев. - Мы и не заседали. Нас не собирали. Прислали выписки из правительственного постановления. На хорошей бумаге. С печатями. Мандаты. Но не собирали.
– Вот! Вот! - вскочил в возбуждении Альбетов, вязаную шапочку стянул рывком и стал подбрасывать ее, выражая восторги. - Я так и предполагал. Что они могут без меня!
Но сейчас же Альбетов опустился в кресло и придремал.
Прокопьев и Мельников молчали. Мельников - в благоговении. Летали бы сейчас в его квартире мелкие комары, он бы принялся отгонять их от Альбетова.
Минут через пять глаза Альбетова приоткрылись.
– Так что у вас ко мне? - спросил он Прокопьева.
– У меня? К вам?
– Вы о чем-то хотели узнать от меня.
– М-м-м… - промычал Прокопьев. И тут же спохватился, заговорил быстро: - Действительно. Пропала одна девушка. Я хотел бы узнать, где она. Жива ли она.
– У вас при себе ее фотография? - спросил Альбетов.
– При мне, - сказал Прокопьев, и рука его отправилась во внутренний карман пиджака. Уезжая из Долбни, он выпросил у Татьяны фотографию двоюродной сестрицы, мол, нужна для розыска и так далее. Это "и так далее" никакого отношения к розыску не имело.
– Даша! Из Камергерского! - обрадовался Мельников. - Гарна дивчина!
Альбетова лицо гарной дивчины особо не заинтересовало. Он принялся обнюхивать углы фотографии, а уж потом перешел на личность пропавшей. Причем нюхал с увлечением котенка, какому подсунули миску с незнакомым ему угощением.
– Жива… - пробормотал Альбетов. - Саркофаг… Горный хрусталь…
И утомленный прислонился к спинке кресла. Глаза было закрыл, но словно вспомнив о чем-то, подскочил к Прокопьеву и принялся обнюхивать его. Причем делал это явно не по профессиональной привычке или по инерции, как случилось полчаса назад в коридоре, а с несомненным научным интересом к исследуемому объекту. "Це-це-це!" - приговаривал он и будто удивлялся открывавшемуся ему феномену.
– Да… Да… - протянул Альбетов и руки развел. - Может, Сергей Максимович, вы подписки давали о неразглашении… А потому и не доверяете мне секретов комиссии… Я вас понимаю… Но я обойдусь и без ваших секретов… А вы без меня нет…
– Всеволод Григорьевич, нас действительно не собирали…
– Я - Сева… Я вечный Сева, - пробормотал Альбетов.
И тут его сморил сон. Альбетов мог рухнуть, но вечного Севу успел подхватить Мельников и доставил в кресло. Мельников (для Прокопьева) поднес палец к губам. А потом и поманил его к выходу.
– Извините, Сергей Максимович, что я вас выпроваживаю, но у меня срочные дела. Да и сон Альбетова должно оберегать. И я вас прошу, никому ни слова, что вы видели Альбетова в моей квартире. И вообще, что вы видели Альбетова. Никому. Ни-ни!
– Конечно, конечно! - пообещал Прокопьев.
– Да! - вспомнил Мельников. - Вы ведь звонили мне по какому-то поводу?
– Я уж и не помню, по какому, - сказал Прокопьев.
"Саркофаг… саркофаг…" - бормотал он по дороге домой. Что за саркофаг? Не к изготовлению ли саркофага подготавливал (подзуживал, подбивал) его в Камергерском, в закусочной, влиятельный господин Агалаков, в визитной карточке отрекомендованный деловым человеком, держателем домов и галер, Почетным членом Венецианских академий, и оказавшийся, между прочим, доверенным лицом Квашнина? Начал он тогда разговор с Тайницкой башни Кремля, а подвел его к заказу - сотворить тайник, диковинный, странный даже, но и неповторимый в своем роде. Прокопьев потом представил Квашнину некий проект, но в нем не было ни хрусталя, ни саркофага. Возможно, приманные разговоры Агалаков вел и с другими кулибиными и нартовыми, один из них, уловленный деньгами и посулами, возможно, и сотворил для Агалакова или для Квашнина неведомый саркофаг. В сказки, что ли, нынче Даша отправлена? И болтается теперь где-нибудь на серебряных цепях в состоянии спящей красавицы, Белоснежки или царевны, чья обидчица общается с волшебным зеркальцем? "Чушь какая! - думал Прокопьев. - Безвкусица какая!" Но мало ли что мог произнести ездок на китах! Впрочем, в слово "жива" хотелось верить.
Спал Прокопьев плохо. "Гусь лапчатый, гусь лапчатый!" - вспоминалось ему. Табурет и табакерку клиентки Н.Д. Уместновой следовало бы истребить. Тем более что они объявлены безвозмездными дарами. От них могли притекать к Прокопьеву дурные мысли и желания. Но Прокопьев вырос человеком хозяйственным и бережливым. Да и искалечь он сейчас табурет и выбрось его останки, все равно в голове бы осталось навсегда указание на его место в ходе бытия: "Сиди детка. Твоя табуретка".
Утром он сразу же отправился в офис Квашнина.
Его опять осадили. Не примет. Никого не принимает. Расстроенный Прокопьев забрел в курилку. Местом для курения на этаже была определена междумаршевая лестничная площадка. Курильщик украшал ее один. В бело-черном шлеме с тремя рогами и в прикиде свирепого байкера. Сидел он на ступеньке, ноги в сапогах (отчего-то со шпорами) водрузив на перила. Был это Ардальон Полосухин. Прокопьев общался с ним на открытии поэтического мемориала в саду слесаря-водопроводчика Каморзина и посчитал его тогда болтливым пройдохой.
– Ба! Да на вас лица нет, Сергей Максимович! - озаботился Полосухин. - Кто же вас так допек? Или вас не принимают? Я вот Агалакова жду, а его нет. А вас не принимает сам? Да? Вот ведь беда какая!
И тут Прокопьев вспомнил человека с картонкой "Истребитель крыс" на груди. Истребитель крыс в куртке, штанах и ботинках бомжа имел на шее чистейший шелковый шарф, а на голове - лакированный цилиндр иллюзиониста и держал в руке удочку со связкой убиенных грызунов. И это несомненно был тоже Полосухин! А зашел он в закусочную в Камергерском с поручением к Агалакову и сопровождала его девушка в бейсболке по имени Нина. Стало быть, драгоценная Н.Д. Уместнова водила компанию с истребителем крыс, байкером или кто он там на самом деле…
– Но я бы на вашем месте не расстраивался, - сказал Полосухин. - Мандат у вас в кармане?
– Какой мандат?
– Ну как же, Сергей Максимович! - и Полосухин подхихикнул. - Вы же эксперт Государственной комиссии выяснения отсутствия. Вы со своим мандатом к министру Грефу можете войти без стука. Или даже к самому Швыдкому. А вы время теряете и нервы тратите…
– Действительно, - пробормотал Прокопьев, - мандат у меня есть…
– Ну вот, - рассмеялся Полосухин. - Раскройте мандат и в приемную. А там - на абордаж!
– Здесь на каждом шагу охранник на охраннике. До секретарши не допустят. Что им мой мандат!
– Делов-то! - сказал Полосухин. - Раздвинуть пространство. Гроша ломаного не стоит. Или даже тифлисской лари.
Полосухин привстал, руками в воздухе будто раздвинул шторы, и Прокопьев тотчас оказался вблизи стола Стефании Станиславовны, секретарши-помощницы Квашнина. Стефания Станиславовна была дама лет сорока, на вид - благодушно-ленивая, на самом деле - расторопная и с хваткой государственного секретаря с берегов реки Потомак. Она выслушала Прокопьева, рассмотрела его мандат и сообщила о визитере шефу. "Заходите", - было сказано Прокопьеву. При этом не прозвучало железно-рамочное: "У вас три минуты" или "У вас пять минут", и это Прокопьева не столько удивило, сколько озадачило.
В кабинете Квашнина Прокопьев бывал дважды. По его представлениям, во времена процветания на прилавках рыбы мойвы таким мог выглядеть кабинет председателя профкома катушечной фабрики. Только что соцсоревновательных знамен (пылесборщиков) и портретов под стеклами здесь не держали. Правда, один портрет пожилой женщины с туеском для ягод в руке, маслом написанный, имелся. И еще висел на стене пейзаж с видом северной деревни и студеной реки.
– Присаживайтесь, - предложил Квашнин. Сам он стоял у окна и теребил четки из черных камней.
Прокопьев присел. На столе Квашнина рядом с компьютером были аккуратно сложены бумаги. Стояли, конечно, и телефоны. И лежала мухобойка, гибкий пластмассовый квадрат на пластмассовой же рукояти. А московские погоды уже отменили пребывание мух и прочих летающих насекомых в квартирах и служебных помещениях.
Особых изменений в облике гималайско-тибетского странника (или скрытника?) Прокопьев не усмотрел. Ну, действительно, посмуглел от горных приближений к солнцу, ну выглядел, пожалуй, устало-изможденным, на то могли быть причины: голодания какие-нибудь ради подавления плоти или еще что необходимое для медитаций и самопознания. А так Квашнин был узнаваем. И прежде случались с ним уходы в себя и недолгие отрешения от реалий вокруг. И прежде угадывалась в светло-синих глазах осаждавшая душу печаль. "Погоди! - чуть ли не испугался Прокопьев. - Что-то у него на правой щеке, между ухом и ртом. Еще одно ухо, третье! Пришитое как-то боком! Этого не может быть!"