– Сергей Максимович, - сказал Квашнин. - Вы смотрите на меня с испугом. Отчего?
– Да нет… - начал было Прокопьев, но не выдержал и проявил бестактность: - Что это у вас на щеке? Как будто бы ухо…
– Какое ухо?
– Третье… Не на этой щеке, на правой…
Было видно, что Квашнин обеспокоился, занервничал, рука его, поначалу ощупывавшая левую щеку, теперь пыталась сорвать что-то с правой щеки, дергала, щупала кожу и ничего сорвать не смогла.
– Ничего нет… - прошептал Квашнин, не слишком, правда, уверенно.
– Привиделось! - взволновался Прокопьев. - Привиделось! Извините! Освещение было такое… Вы так стояли… Привиделось… Извините за дурость!
"Именно дурость! - не мог успокоиться Прокопьев. - С чего мне померещилось какое-то третье ухо?"
– Так, - сказал Квашнин, - вы, Сергей Максимович, пришли ко мне как эксперт Государственной комиссии?
– Необходимость у меня иная, - не сразу произнес Прокопьев. - Я пришел к вам из-за Даши. Из-за Дарьи Тарасовны Коломиец. Чтобы узнать, жива ли она, и если жива, где она и что с ней.
Квашнин молчал.
– И как член Государственной комиссии я обязан задать вам несколько вопросов, - Прокопьев начал будто оправдываться. - Но это потом. Это теперь дело второстепенное…
– Кто такая Даша? - спросил Квашнин.
– Вы прекрасно знаете, какая, - сказал Прокопьев. - Вы купили закусочную в Камергерском переулке, а она работала там буфетчицей.
– Ах, эта Даша, - Квашнин словно бы из глубин памяти выковырнул некую соринку. Поморщился. Сказал раздраженно: - А вы наглец, господин Прокопьев. Дерзить позволяете себе. Хоть и родились не с той буквой. Но может, из-за этой буквы и дерзите?
– Я понимаю, - сказал Прокопьев. - Вы можете пригнать сюда толпу охранников, и они вышвырнут меня. Но раз вы признали меня наглецом, я наглецом и продолжу быть.
– Отчего вы решили, - спросил Квашнин, он подошел к столу, стоял теперь напротив Прокопьева, каменный и суровый, будто командор из пиренейских легенд, - что меня должна занимать судьба буфетчицы Даши?
– Оттого, что вы ее любите, - сказал Прокопьев.
Квашнин усмехнулся уголком рта, выказал раздражение.
– Но скорее всего и не любите, - не удержался Прокопьев, - а просто желаете осуществить каприз. Пополнить коллекцию. Добавить к "Бентли", бетономешалке, к дамам, от которых вы устали, еще и буфетчицу Дашу. В особенности, после того, как эта девчонка не приняла ваши предложения.
– Вы не только наглец, - тихо произнес Квашнин (Прокопьеву показалось: прошипел), - но и…
Он не договорил. Четки швырнул на стол. "А ведь он сейчас возьмет мухобойку, - подумал Прокопьев, - и прибьет меня!" Не дожидаясь действий Квашнина, Прокопьев вскочил, схватил (стол был узок) Квашнина за отвороты пиджака, вскричал:
– Да! Ради каприза! Да! Ради коллекции!
Квашнин отбросил от себя Прокопьева толчком ручищ дровосека, вернул наглеца на стул, сам уселся в хозяйское кресло. Молчал, насупившись.
"Что со мной?! - бранил себя Прокопьев. - До какой мелкой глупости я дошел! Будто пятиклассник, насмотревшийся "Ералаша"!"
– Да, мы ведем себя, как дети, - сказал Квашнин. - Как самец с самцом. Как два тетерева. Выходит, что и у вас свой каприз, Сергей Максимович.
– Выходит, - сказал Прокопьев. - Но может быть, это и не каприз…
– Посчитаем, что мы остыли, - сказал Квашнин. - Я, естественно, мог бы отдать распоряжение службе безопасности. Но я заинтересован в сотрудничестве с вами. Этой темы сейчас касаться не будем. Предположим, вы в чем-то правы в мыслях о моем отношении к Даше… Дарье Тарасовне… Но отчего вы напали на меня, будто я искалечил ей жизнь? И почему вы хотели узнать именно от меня, жива ли Даша, где она и что с ней? Объясните мне.
И Прокопьев объяснил.
Сознавая, что слова его могут оказаться невыгодными и для Даши, и для него самого, и что слушатель его, если смог держать в лапах две отрасли, - человек со счетным устройствам в мозгах, и прочие люди для него - цифирки, иногда образующие числа, Прокопьев все же рассказал Квашнину о многом. В мыслях обзывал себя лопухом. Но остановиться не мог. Будто кто-то подзуживал его поделиться знанием обстоятельств дела. Рассказал о пересудах бывших товарок Даши по Камергерскому переулку ("мы-то знаем точно"), о своей поездке в Долбню и в Марфино, о том, что Дашу загнали в угол и продолжают облаву, пока она не примет чьи-то условия, что облавой руководит изящных свойств режиссер, что Даша, униженная и поверженная, пропала, милицией объявлен розыск, но толку никакого. От некоего ведуна, имя называть нельзя, Прокопьев услышал слова о Даше: "Жива. Саркофаг. Горный хрусталь". Но слова эти можно посчитать и бредом утомленного отысканием истин ученого.
Квашнин слушал его, закрыв глаза и перебирая черные камушки четок. Прокопьев не ощущал его сейчас своим недоброжелателем или соперником. Но мало ли какие помыслы могли возникать в голове Квашнина, не исключено, что и самые злодейские.
– И вы полагаете, - открыл глаза Квашнин, - что облаву на некую буфетчицу устроил я?
– Она для вас не некая буфетчица, - сказал Прокопьев.
– Не суть важно. Важна облава… Стало быть, устроил ее я?
– Похоже на то… И даже осведомленный и догадливый милицейский майор в Долбне склонен к этой мысли…
– Нужна ли мне эта облава? - спросил Квашнин.
– По этому поводу можно строить только догадки, - сказал Прокопьев. - Двенадцатилетнему сынку губернатора, проживающего в Лондоне, захотелось иметь в прикупленной папашей команде любимого им футболиста Карлоса Альберто, и сейчас же Карлос Альберто без всякой пользы для команды был приобретен. Зачем-то вы пожелали стать хозяином закусочной в Камергерском переулке, теперь там глупейшее заведение с пустующими столиками! Но от помещения вы не откажетесь из-за упрямства и досады. Хотели вы этого или не хотели, но сейчас в вашей житейской практике главное - "прибудет". И ничего не должно убыть! Но вот бочка, неизвестно зачем понадобившаяся вам, взяла и улетела из сада слесаря Каморзина, а и ее вы намерены отыскать и изловить.
– Вы нервничаете, злитесь на меня и опять желаете все свести к капризу и коллекции, - печально сказал Квашнин. - Впрочем, спасибо за нравоучение. Но у вас в голове конструкция, и я в ней размещен. А вы не знаете моей натуры. И даю вам слово: никакой облавы я не затевал. Лишь от вас я услышал о злоключениях Даши. Да, для меня она - не некая буфетчица. Я лукавил. И рассказом своим вы меня не уязвили. Естественно, и не обрадовали.
Квашнин встал, снова подошел к окну, пальцы его, теребившие четки, дрожали.
– Я вам верю, но… - все еще не мог успокоиться Прокопьев. - Но кое-кто живет и по правилам: "я этого хотел бы, но сам сделать бы не смог". А в окружении этого кого-то, особенно если он в силе, всегда могу найтись чтецы тайных мыслей и способные тайные мысли осуществить. Не исключено, что в случае с Дашей и отыскались такие чтецы и исполнители…
– Все! - взъярился Квашнин. - Вы мне надоели!
Прокопьев встал с намерением прекратить беседу. Он снова ощутил себя недопустимо болтливым моралистом.
– Хватит! - сказал Квашнин. - Вы произвели себя в благородного рыцаря, а меня в изверга-мучителя прекрасной дамы. Или даже в дракона. Ко всему прочему, и в скрягу-накопителя. Расходимся. Без поединка в кованых латах, без драки на кулаках и без швыряния друг в друга тухлых яиц. Пока - без поединка. Уверен в том, что вы продолжите подвиги Ланцелота. Но наши действия совмещены быть не могут. У каждого из нас в этой истории свои интересы.
Раскланялись. Руки для пожатия протянуты не были.
Уже перед дверью кабинета Прокопьев услышал:
– А в одном важном деле вам все же придется сотрудничать со мной.
– Вряд ли, - сказал Прокопьев. - Жалею, что отдал вам чертежи для двух проектов. Хорошо хоть, что это наброски. Их надо уничтожить.
– Они уже пошли в дело, - сказал Квашнин.
Прокопьев не обернулся.
48
К часам от "Картье" были добавлены запонки и булавка к галстуку.
Елизавета будто бы стеснялась своих подношений и заверила Соломатина в том, что запонки лишь золоченые, а камешек в булавке вовсе не драгоценный, а страз.
Никаких сомнений Соломатин Елизавете не высказал.
Дамы и господа в окружении Елизаветы к нему привыкли. И он к ним привык. Издалека и на страницах светской хроники они его раздражали, а теперь он позволял себе думать: да нет, они - ничего, нормальные люди, ну вертопрахи и болтуны, но кто из нас без изъяна? Он и сам однажды попал ликом в светский журнал. Фамилию его, правда не назвали (оно и к лучшему), подпись под снимком стояла такая: "Елизавета Летунова с бойфрендом".
Вызревшее в нем желание уволиться из конторы в Брюсовом переулке Соломатин отменил. Ему вообще хотелось сейчас разнежиться и не шляться ни на какие службы. Но тогда он и для самого себя превратился бы в нагло-прощелыжного содержанта (и такое состояние позволительно было испытать, но нет, нет, негоже, не надо…). Другое дело: общение с трудягами из ГРЭУ, с жильцами из протекших или охолодавших квартир стало его тяготить. Но на какую должность и ради каких усердий и приличий уместнее всего стоило себя впрячь, Соломатин не знал. К тому же выяснилось, что в светско-бриллиантовом круге Елизаветы его трудовой статус усмешек не вызывал, напротив, Соломатина признали натурой загадочно-романтической. В наши-то дни, да и при плодоносных-то связях, да и проявляя в вечерние часы несомненно бомондные манеры, оставаться водопроводчиком было делом непростым и, надо полагать, наполненным особенным смыслом. И Соломатин понимал: уйди он из сантехников в коммерческие или интеллектуальные выпасы, он тут же бы многих разочаровал. И оказался бы для них заурядной личностью.
Было и еще одно соображение. Как ни странно, но теперь в Брюсовом переулке образовался для Соломатина как бы заповедник, островок свободы и независимого хода жизни. То есть Соломатин должен был по принятым им установлениям осуществлять самодержавность своей натуры везде и при любых обстоятельствах. Но ему порой было необходимо отдохнуть и от Елизаветы, и от светских забав. Нет, упоение Елизаветой не прошло, безрассудство Соломатина не развеялось и не должно было развеяться. Но Соломатину нередко хотелось побыть одному, с книжкой, с томиком Ларошфуко, например, поваляться, посидеть в тишине и в душевном комфорте. И тут очень удобно было сослаться на работы в Брюсовом переулке, даже жалостливые Лизанькины вздохи вызвать в телефонной трубке. Впрочем, и ей дать отдохнуть от ежедневных с ним, Соломатиным, напряжений.
Потому Соломатин и не забрал из РЭУ-5 свою трудовую книжку.
А в ночных клубах он и не всегда скучал, случались и там занятные собеседники. Даже принятая Соломатиным поза скептика, ворчуна и, если надо, насмешника их скорее забавляла. И еще. Соломатин был хорош тем, что казался существом не опасным. То есть не искал выгод, не лез ни к кому с деловыми интересами и уж тем более проектами, не выпрашивал галош, не приглашал на тур бодряще-условного танца барышень, входящих, по слухам, в королевские дворы или хотя бы во дворы, одаривающие протекциями. А барышни и сами улыбались ему, не прочь были попрыгать с ним в переплясах огней под звуки привезенных на ночь Шакиры или Стинга или Таркана, выпить при комплиментах либо подколах "хеннесси" и обсудить с ним свойства сегодняшних обновок "от". Елизавета даже радовалась дамской озабоченности вблизи своего кавалера. "Резвись! - поощряла она Соломатина, прижимаясь к нему в предрассветной усладе. - Все равно ты мой! И ничей больше. А для прочих - ты неприступный бастион. Редут Раевского! Только держись подальше от Баскаковой. Шучу, шучу!…" И жаркое ее колено снова пристраивалось между ног Соломатина.
Но возникшая вдруг суета писательницы Клавдии и ехидины Тиши, жены банкира, вокруг Андрюшеньки вызвала неодобрение Елизаветы, словами невысказанное, но Соломатиным учуянное. "Лизанька, - принялся оправдываться Соломатин. - Я ведь и впрямь бастион и редут. Просто следую ритуалам и правилам игр ваших вечеринок…" "Я на тебя и не дуюсь, - сказала Елизавета. - Но подруги-то мои каковы! А ты их коварствам слишком подыгрываешь…"
Между прочим, Соломатин расспросил Здесю Ватсон о даме по фамилии Баскакова. На всякий случай. Здеся сняла солнцезащитные очки (многие являлись на вечеринки в тонированных очках, то ли мода пошла на них теперь такая, будто на мятые пиджаки и брюки, или же световые эффекты вызывали здесь воспаления роговицы), так вот Здеся сняла очки, отпила из хрусталя ликер "Амаретто", разглядела Соломатина со вниманием и произнесла: "Ба, ба, ба! Андрюшенька, у тебя губа не дура. Баскакова! Она тебе годится в мамаши! Мадам Рухлядь! Многие хотят полонить ее. Или быть полоненным ею!" Насчет мамаши Соломатин Здесю успокоил. Никаких новых мамаш он заводить не собирался. Естественно, Здеся сейчас же доложила о разговоре Елизавете, то ли проявляя верность товарке, то ли из вредности: мол, пусть помается, и Соломатин выслушал колкости Лизаньки и в свой адрес, эти - нежно-укоряющие, но главным образом в адрес сударыни Баскаковой, эти - с ехидствами. Кстати, выяснилось, что прозвище "мадам Рухлядь" Баскакова получила вовсе не из-за возраста. Рухлядью, и это Соломатин знал, в старорусские времена, и в особенности в пору прирастания Сибирью, называли мех. Татьяна Игоревна Баскакова была меховщица. Она володела магазинами, фермами, где откармливали норок, песцов и шиншилл, знаменитым еще с царских времен складом-холодильником пушнины (некогда "Пушторга") во дворах между Большой Дмитровкой и Камергерским переулком ("Опять этот Камергерский переулок!" - чуть ли не поморщился Соломатин), имела удачи на пушных аукционах. Баба была деловая и богатая. Впрочем, таких в Москве сейчас хватало. В собрании же клубных сливок пересуды (а с ними - одобрение или зависть) вызывала одна из ее романтических историй. Лет пять назад Баскакова поместила на своих благоприимных коленях мальчишку Коромыслова, и он с этих коленей до последнего сезона не слезал. Мальчишка Коромыслов был лохмато-блондинистый красавчик с желтым пухом на подбородке, нахальный и крикливый телеведущий, участников своих ток-шоу он доводил чуть ли не до истерик, они бранились, орали друг на друга, произносили для убедительности слова, какие приходилось заменять нравственно-чистыми звуками морзянки. Но истошность шоуменов, как и спортивных Цицеронов, вызывала одобрение невидимого и никому не ведомого существа по фамилии Рейтинг, а потому Коромыслов ходил обласканный хозяевами канала. Телевизионные мордашки, как и другие узнаваемые рожи и хари, иные и с собаками, были своими в ночных клубах, уважать их особо не уважали, но без них тусовка не была бы тусовкой. Они вписывались в наборы соусниц и столовых ложек. И вот везунчик Васенька Коромыслов привел однажды на вечеринку невзрачную особу лет пятидесяти, в нарядах директора школы для тугоухих, какую ни один фейс-контрольщик не должен был допускать в собрание приличных людей. Даже если она и имела яхту в Сен-Тропе. Это и была госпожа Баскакова. То есть мальчишка Коромыслов, попрыгун, протащил даму в светский круг. То, что она при миллионах, никого не интересовало, а то, что она, неважно в каком значении, подруга самого Коромыслова, все решило. Баскакова не раз пыталась пробиться к горным вершинам элитного бытия, шиш, по склонам с камушками скатывалась, а тут сразу получила пять клубных карточек. Тогда ли Коромыслов был допущен к теплым коленям Мадам Рухлядь или он уже пристроился на них, открыто не было. Позже они вдвоем нередко появлялись на публике, вдвоем же украшали страницы глянцевых журналов. На желтые вопросы, в каком они гражданском состоянии, отвечали с улыбками, что все за них решат небеса, и Коромыслов шалуном чмокал подругу в висок. Молва утверждала, что Мадам Рухлядь - дама умная, и держит Коромыслова при себе разумными уловками, в том числе и эротическими, а вовсе не денежными подачками. Хотя и поощрения случались. Три полосы журнала с картинками и программой на неделю были отведены фотографиям новой квартиры Коромыслова. Две спальни, кухня для небольшого ресторана и т.д. Особо впечатляли дорические колонны в коридоре. Из верхне-пышминского мрамора. И портрет Татьяны Игоревны, исполненный обалденно-рублевским художником Фикусом (гонорар позволил купить живописцу ветряную мельницу в Нидерландах, от чего искусствовед П. Нечухаев причислил его к "малым" голландцам). Портрет имел название "Мадонна с горностаем", на нем Татьяна Игоревна была изображена на фоне всей Сибири, а также на фоне известного мехового склада-холодильника во дворах севернее Камергерского переулка. Ну и коттедж в ранге творческой мастерской на Новорижской дороге был дарован Васечке Коромыслову.
В этой-то творческой мастерской позже и стали происходить безобразия, огорчившие Мадам Рухлядь. Разлад в образцовой паре был, естественно, мыльно отражен в десятках изданий. Поклонницы Васечки Коромыслова, составлявшие существенную часть господина Рейтинга, горевали. Хотя и квартира с портретом, с дорическими колоннами, и творческая мастерская под соснами остались при Васечке.
Теперь Мадам Рухлядь ищет нового хахаля. Проводники в высший свет ей уже не нужны. Она сама кого хочешь и куда хочешь проведет. Татьяну Игоревну, известную в деловом мире бизнес-леди, приглашают нынче на ТВ, во всяческие умственные говорильни, и она там себя умственно проявляет. И хахаль ей сгодился бы не обязательно именитый и не такой взбалмошный, как щенок Коромыслов, а хотя бы с умытым лицом (для глянцев), в своем роде эстет, но, конечно, молодой и способный быть утешителем плоти.
– Такой, как ты, - заключила Елизавета. - По глупости я тогда порекомендовала тебе держаться подальше от Баскаковой. Пошутить изволила. Имя открыла и, стало быть, дала направление твоим мыслям.
– Да на кой мне эта именно рухлядь! - рассмеялся Соломатин. - Мне просто любопытны персонажи ваших тусовок и их легенды. И на Баскакову я бы взглянул из любопытства. А теперь и не взгляну. Вдруг стошнит при ее виде…
Однако взглянул. И не стошнило. Но мельком взглянул, холодно, так себе дамочка…