И потихоньку стал спускаться к Камергерскому переулку. Что значит спускаться, скажете вы, какие такие могут быть на Тверской спуски и подъемы? А вот есть и спуски, и подъемы. Там, где нынче восседает на лошади князь с длинной рукой, дотянувшейся и до Киева, был в его пору один из московских холмов с крутизной восточного склона к реке Неглинной, как раз по линии Столешникова переулка, и более пологим южным спуском к той же Неглинке, за которой и стоит Кремль. Впрочем, холм временем примят, а ощутить, что к нему от Манежа существует подъем могут лишь люди в возрасте и с хворями в пояснице и ногах.
На этот раз на углу Камергерского меня поджидал пышноусый крепыш, по версии кассирши Людмилы Васильевны, некогда пан Пилсудский, потом барон Маннергейм, а для меня Гном Центрального Телеграфа Арсений Линикк.
Поздоровались.
– Ну что, созрели? - спросил Линикк.
– Созрел, - кивнул я.
– Ну и хорошо. Значит, следует посетить.
Мы прошли мимо пустоты, и я к удивлению ничего горестного не почувствовал, пустота и пустота, мало ли пустот в нашей жизни! К тому же через год, через два и пустоты не будет, а эскалаторы архитектора Хачапурова повезут москвичей и гостей столицы в подземную сказку с магазинами персидских ковров и индейских вигвамов, с пещерами сект, с фешенебельными ресторанами для услаждений мерзнущих пока на бульварных скамейках студентов. А вдруг и Антону Павловичу предложат перейти из своего угла через переулок и постоять в раздумьях на пространстве пустоты, а в освобожденном Антоном Павловичем углу возобновят свою службу общественные туалеты. Впрочем, насчет туалетов я зарвался.
На подходе к гнусному ресторану "In" Линикк поинтересовался: помню ли я правила открывания Двери в Щель. Я помнил. И Дверь впустила нас. Никаких световых эффектов нынче не наблюдалось. Закусочная была светла как закусочная. Зато наблюдались пространственные и временные эффекты. Но это выяснилось позже.
А теперь первым делом мы с Линикком подошли к буфетной стойке и к кассе. С кассиршей Людмилой Васильевной расцеловались. Работала она нынче у метро "Коломенская", но сиживать у бывалого аппарата в Камергерском считала делом обязательным. Кстати, на боку кассы по-прежнему черным по белому утверждалось: "Касса работает в настоящем режиме цен". А вот Даша у пивного крана не стояла. Напитки и закуски выдавала барышня-чернушка, стриженная под мальчика, годов эдак тридцати пяти. "Соня, - шепнула нам кассирша, - она у нас служила лет пятнадцать назад, помните, небось?" Гном Телеграфа помнил, я - нет. А громко Людмила Васильевна сказала:
– Дашка-то наша все еще в отсутствии.
Слова кассирши будто бы были подобраны с намеком. Дом номер три находился в отсутствии, а поисками его с мандатом в руках занимался пружинных дел мастер. Пояснений, правда, никаких не последовало. Нас с Линикком Людмила Васильевна озадачила, при этом печальных интонаций в ее сообщении мы не услышали. А ведь могла и слезу пролить.
Барышня Соня приняла наши заказы, касса выбила чеки, и мы с подносами направились к привычному столику поблизости от кассы, пока никем не занятому.
– Хороша картошка-то горячая, - выразил я одобрение, - да с лучком и с укропчиком, да с селедочкой!
– Дома отваривала! - обрадовалась Людмила Васильевна. - К водке в самый раз!
– А водка не немировская? - поинтересовался Линикк.
– Нет. Из Черноголовки.
– Вот и хорошо, - сказал Линикк, усы его уже были омочены пивом. - А то в немировской березовые почки какие-то странные и липовые цветы не те.
Пространственные и временные эффекты, о коих я сообщил, заключались вот в чем. Столиков в закусочной было теперь не семь, а куда больше - десятки их, а может, и вся сотня. При этом стены заведения как будто бы с прилежанием стояли на местах, отведенных им архитектором, не раздвигались, и пол не уподоблялся театральной сцене и не проявлял желания вращаться. То есть я никаких вращений не ощущал. Тем не менее нашим с Линикком взглядам будто после подъема сценических задников или завес открывались отдаленные пространства со множеством получавших удовольствие людей. Не все они приближались с заказами к Людмиле Васильевне с Соней, и можно было предположить, что и в глубинах Щели имелись свои кассы и барные стойки. Ближайшие к нам столики то и дело с очевидностью менялись, словно откуда-то приплывали и в скором времени уплывали. Столики-то были одинаковые, но люди оказывались рядом с нами разные, иные и знакомые, и мы приветствовали их словами и поднятием пивных кружек. И еще: их костюмы, прически, парики и украшения, не сомневаюсь, порадовали бы историков искусства. Я сразу вспомнил об Александре Михайловиче Мельникове. Вот кто мог здесь усладить себя беседами и пополнить яхонтами исторических сведений свое фамильное Древо! Но нигде и никого не оживлял своим присутствием маэстро Мельников. Даже там, где мною был замечен пунша пламень голубой, не блистал остроумием Александр Михайлович. Странно… Странно и то, что не явился откушать солянку (а в ней нынче плавали меж ломтиков очищенного от кожуры лимона, кусочков мяса, почек, ветчины - и каперсы) пружинных дел мастер Сергей Максимович Прокопьев.
– А Прокопьева вы не встречали? - спросил я.
– Встречал однажды, - сказал Линикк.
– Ну и как?
– А никак, - и Линикк поднес ко рту бутерброд с красной рыбой.
– Не какой-нибудь норвежский лосось, накормленный неизвестно чем, - уточнила Людмила Васильевна, - а мезенская семга.
Гном Телеграфа и кассирша Щели явно не хотели продолжать разговор о пружинных дел мастере. Я чуть ли не обиделся. Впрочем, не хотят, так не хотят.
– И Васька Фонарева нет, - сказал я.
– Еще бы! - возмутилась Людмила Васильевна. - После того как он провел нас с отменой денег, Дверь его сюда не впустит! Но по человечески-то его жаль… Допекли его гуманоиды… Может, потом ему и разрешат…
– А негр?
– Какой негр?
– Тот, что обещал купить закусочную.
– Его и в Москве, поди, нет. А если и заходил, то не в мою смену.
– А подполковник Игнатьев?
Людмила Васильевна и Арсений Линикк переглянулись.
– Ну который вел следствие по делу Олёны Павлыш… Убили ее во флигеле, во дворе молочного… Там, где потом якобы и этого… знаменитого Альбетова…
– И подполковник Игнатьев, - нахмурившись, сказал Линикк, - и Альбетов, видимо, в другом ярусе.
– Альбетов, что, доехал до Москвы? - удивился я.
– Я сказал: "видимо"…
– А какие такие другие ярусы? - я не мог успокоиться. - И где они?
Людмила Васильевна поглядела на меня так, будто собиралась произнести: "Любопытной Варваре…", но прежде она относилась ко мне уважительно, и нынче Варвара не была упомянута.
– Вы узнаете об этом позже, - сказал Линикк, и я понял, что он мог бы добавить: "Если будете вести себя прилично".
Для приличия я заказал кружку пива и положил сидеть молча, как бы в будничных размышлениях о превратностях бытия. Если со мной заговорят - я отвечу. Однако размышления мои оказались вовсе не будничными, в них завертелось слово "ярус". "Другой" ярус вряд ли мог быть единственным продолжением Щели. Продолжением ли, сочленением ли или еще чем. Наверняка, были ярусы над Щелью и были ярусы под Щелью. Одни могли уходить чуть не к планетарному ядру, другие - вздымались в высоты космические. Тут я, видимо, хватил. Может, и есть всего лишь два неведомых мне яруса, один - над Щелью, другой - под ней. Но я как будто бы уже ощущал подземные гулы со скрежетом металла, со звоном братин и ендов на княжеских пирах и даже ароматами их (батюшки, да не в Альбетова ли я превращался), и стратосферные звуки мне являлись. Отчего же не прибыл нынче сюда Александр Михайлович Мельников хоть бы и с послушницей Иоанной?
Впрочем, он мог сидеть сейчас в ином ярусе, более достойном его фамильного Древа. В силу того, что допускалось гипотетическое посещение подполковником Игнатьевым (естественно, по следственным делам) и Альбетовым "другого яруса", я предположил, что дозволяются перетекания из Щели в ярусы подвальные и мансардные. Хотя, конечно, смотря каким особам. Ладно, помолчим. Вы узнаете об этом позже, объявлено мне Линикком. В прошлый раз мне не велено было, не велено, не рекомендовано, конечно, общение с персоналом закусочной и ее гостями. Сегодня такой рекомендации не последовало. С Людмилой Васильевной я пообщался. Желания вступить в беседу с кем-нибудь из гостей пока не возникало.
Боковым зрением за столиком у окна, битые стекла которого некогда собирали Даша с Прокопьевым, я обнаружил замену. Вместо набриолиненного блондина с коком и бакенбардами официанта, вышедшими из моды лет сорок назад (я его знал, это был Резниковьес, почему-то он имел статус странствующего рыцаря), апельсиновый сок из стакана потягивала миловидная барышня. Я взглянул на нее и отвернулся. Но сразу же меня кольнуло соображение: "Ба, где-то я ее видел!"
Где, где! В Консерватории, в Большом зале! На концерте Родиона Щедрина! Кавалером, прогуливавшим ее в фойе, был Андрюша Соломатин, в тот вечер надушенный и надменный. Нынче при ней сидел господин, вовсе на Соломатина не похожий. Намного старше ¦Андрюши. Сгодился бы барышне в отцы. Но я тут же вспомнил: барышню эту я видел не только в Большом зале, но и по ТВ и в светских картинках журнала "ТВ парк". Была она чудесно откопанная и обзолоченная дочь процветающего шоу-бизнесмена К. Летунова, кажется, Елизавета. Господин в Щели был явно не Летунов. Он несомненно поддерживал форму, загорал в глухомани с яхтами и подвесными канатными дорогами. В движениях был легок, даже изящен, длинный, узкий в плечах походил на человека балетного, когда подошел с комплиментами к буфетчице Соне, напомнил мне знакомого учителя танцев, правда, танцев старомодных. И почудилась мне в нем некая шарнирность. Впрочем, этот учитель танцев в былые времена мог оказаться и третьим секретарем Тамбовского обкома, а нынче - и премьер-министром в каком-нибудь прибалтийском эмирате. А с Елизаветой Летуновой он был сегодня любезен будто лучший британский агент в компании с коварной красоткой. Хотя коварство я Елизавете приписал. И к красоткам ее не стоило относить. Следовало признать ее просто симпатичной барышней. Барышня эта что-то рисовала на салфетках и наброски свои показывала кавалеру. Тот спорил с ней, а что-то, возможно, и одобрял. Разговор их получался не только любезный, но и деловой.
Почувствовав мой взгляд, барышня посмотрела на меня, словно бы удивившись чему-то, над правым ее ухом лиловело птичье перо (шутка? прием игры?), какие такие лиловые птицы имеются в природе, я не знал, возможно, перо было крашеное. Она вдруг улыбнулась мне и помахала рукой, взблеснув, понятно, камнями. Я смутился, воткнул вилку в соленый огурец, поднес ко рту кружку, не хватало мне еще общений с подругами Соломатина. Но через две минуты я пожалел, что проявил невежливость и в ответ не поприветствовал Летунову, вовсе не от Соломатина она могла знать обо мне. А через две минуты на месте барышни пил пиво известный в Камергерском, среди прочего и как несостоявшийся жених буфетчицы Даши, книжный челнок Фридрих Малоротов. Он же Фридрих Конфитюр. Он же Фридрих Средиземноморский. Ну и так далее. Напротив Фридриха со стаканом водки сидел "мужик с бараниной", как я его именовал. Это был свирепый мужчина, седой, волосы - ежиком, лет шестидесяти пяти, в закусочной объявлявший себя то летчиком-испытателем (мол, дома - пять корейских орденов), то следователем по особо важным государственным значениям. Нередко он проявлял себя бузотером, горлопаном и непременно - почитателем пролетарского поэта Маяковского. Впрочем, из Маяковского он произносил лишь строчки "Схемы смеха", а в них прославлялся мужик с бараниной, спасший от погибели на рельсах рассеянную бабу. В школьные годы нас перекармливали Маяковским, и стихи про эту дурацкую бабу я был вынужден выучить наизусть.
В руках у Фридриха появился известный мне журнал "Ваша крепость" и, по всей вероятности, Фридрих принялся объяснять то ли испытателю, то ли следователю преимущества земельных участков на востоке Корсики в сравнении с побережьем острова Корфу. Я рассуждения на схожие темы с расчетами в цифирках от Фридриха выслушивал. И не раз. "Не имею капиталов, - говорил я, - а потому расчеты ваши для меня пусты…" Ссылки на финансовую несостоятельность Фридриха раздражали. "Все будут иметь капиталы! - кипятился он. - Все обязаны построить виллы даже и на Фолклендских островах!" На вопросы, отчего он сам так и не приобрел ни виллы, ни земельного участка у теплых вод, ни тем более замка, Фридрих отвечал, что еще не сделал выбор, пока, увы, не обнаружилось наиболее выгодное для него предложение. Ко всему прочему при его убеждении, что капиталы ("такое время!") обязаны объявиться у каждого, сам своих капиталов, юрких, как хорьки, удержать при себе не мог. То прогуливал их, то пропивал, то тратил на девок из подворотен. Нынче он, похоже, допекал своими средиземноморскими проектами то ли летчика с корейским прошлым, то ли соблюдателя государственных значений.
И видно, допек. Сосед Фридриха вскочил, в руке его краснел том из собрания сочинений, какое и у меня дома стояло на полке, и заорал:
– Была бы баба ранена! Но шел мужик с бараниной!
Как и в прошлые случаи декламатор отчего-то не посчитал нужным произнести вторую и конечную строки четверостишия. А четверостишие было такое: "Была бы баба ранена, зря выло сто свистков ревмя, - но шел мужик с бараниной и дал понять ей вовремя". А иначе бы поездом бабу разрезало по пояс. А мужик был "средняк". Середняк, по-видимому.
– Коля! Прекрати! - возмутилась Людмила Васильевна. - Опять ты со своей бараниной! Терпение лопнет!
– Терпение у всех лопнет! У милостивого народа лопнет! Вилами по виллам! Придет мужик с бараниной! Проявит себя и третья сила! Проявит и укажет: "Каждый знай свой шесток! И он не на берегах Сардинии!". А баба-то уже ранена!…
– Коля, если не прекратишь дискуссию, - заявила кассирша, - третья сила тебя отсюда выведет.
И Коля притих.
– Какая такая третья сила? - спросил я. И скорее всего себя спросил, а не кого-либо еще.
– Не берите в голову, - сказал Арсений Линикк. И распорядился: - Сонечка, нам еще по кружке и по бутерброду.
Но не брать третью силу в голову я не смог. Какая такая третья сила, по мнению притихшего Коли, возьмет и проявит себя? Не бочка же "Бакинского керосинового товарищества"? Мысль о бочке была, естественно, глупейшей. Но если брать высокие категории, то для меня в бытии существовали две силы. Добро и зло. А третья сила - что это? В чем она? Или в ком? Не в здешних ли ярусах пребывает она, копится, мается или мерзнет в томлении, в необходимости проявить себя? Или это просто Сила? Не первая, не вторая, не третья. А Сила. Просто Сила. Неведомая нам. Неведомая мне. "Вы об этом узнаете позже", - сейчас же прозвучало во мне. И я успокоился.
Столик с Фридрихом вскоре оказался рядом с нашим. Прорицатель прихода третьей силы спал, уложив голову по соседству с пустым стаканом, похрапывал. Фридрих пожал мне руку и попытался всучить журнал "Ваша крепость" с сиреневыми закладками, порыв его я не уважил, спросил:
– А что это за рисунки на салфетках?
– Побережий там нет, - сказал Фридрих. - Остались от дамы, сидела до меня…
Я рассмотрел рисунки. Барышня Летунова изобразила на бумажках шляпки, с полями и без полей, с лентами и с цветами. Два ее наброска были перечеркнуты. На одной из салфеток, видимо, рука любезного кавалера вывела одобрительное: "Шляпница!!! Прелесть!"
Времени на просмотр фасонов модистки хватило на то, чтобы столик с Фридрихом Малоротовым исчез. А с ним уехали и средиземноморские соблазны.
И сейчас же возникли в поле зрения, но не за столиками, а в проходе между ними два возбужденных персонажа. Дама и не раз виденный мною рядом с Андрюшей Соломатиным пройдоха. Мне даже показалось, что я ощутил особенности их появления в Щели. Дама словно бы вывинтилась из подземных помещений или ярусов Щели, вертлявый же пройдоха, напротив, будто бы свалился с Луны. Или с какого-то предмета, по нечаянности зависшего над Землей. Вид он имел человека очумевшего. А возможно, разыгрывал из себя клоуна, по роли - залетевшего в Щель с небес. Голову его заострял колпак звездочета, ноги же были одеты в известные мне шутовские туфли-пигаши. К пигашам совершенно не подходили брюки галифе, к тем были бы хороши сапоги, а так костлявые ноги лицедея у щиколоток оставались неприятно открытыми. В одежде возникшей из подполий дамы изъянов не было, оделась она будто для похода в гости или в театр. А я вспомнил: даму эту, как и барышню Летунову, я наблюдал в Консерватории на концерте Щедрина, и спутником ее был не кто иной, как Сергей Максимович Прокопьев, в тот вечер мрачный и напряженный.
Видно было, что и пройдоха в пигашах, и спутница Прокопьева появились в Щели, хоть и одновременно, но сами по себе, по отдельности, без сговора и назначения свиданий. Но оглядевшись, они бросились в одну сторону. К нам. Пройдоха к кассирше, а дама - к Арсению Линикку. Пройдоху интересовал Соломатин, даму же - пружинных дел мастер.
– Ой-ой-ой! - всплеснула руками Людмила Васильевна. - Арнольд! Откуда же я могу знать, где бродит этот твой Соломатин?
– Вам обо всем ведомо, Людмила Васильевна! Вы же не просто кассирша! - заявил пройдоха и будто бы ручку готов был целовать госпоже у кассового аппарата. - Богатырского вам здоровья, и чтобы расцветали все ваши яблони и груши! Только я не Арнольд. Мое имя Ардальон. Ардальон Полосухин. Впрочем, вы можете называть меня и Арнольдом. Или даже Альбертом. Имеете на это право.
И тут он повернулся ко мне и сказал:
– Кстати, профессор, я не только наверху был, но и внизу побегал и видел, как подполковник Игнатьев по известному в Камергерском делу ведет допрос красавицы Олёны Павлыш. И не допрос это вроде, а милая беседа…
Произнесено это Полосухиным было так, будто мы с ним были знакомы и не только знакомы, а имели доверительные отношения, и мне сейчас чрезвычайно важно было узнать о том, какие сведения раздобывал подполковник у несчастной девицы.
– Вряд ли он что-либо выведает у нее про Альбетова, - сказал Полосухин, но уже - в воздух, обо мне он моментально забыл и продолжил разговор с кассиршей.
А ввинтившаяся в Щель дама в красной каскетке-бейсболке, несмотря на зимнюю пору, яркая, но отчасти вульгарная (по моим старомодным понятиям) теребила вопросами Линикка и была недовольна тем, что он ее не узнает.
– Ну как же вы меня не узнаете? Я - Нина. Вы ведь тот самый Гном Центрального Телеграфа, который сидел тогда с Прокопьевым, - говорила дама.
– Это вы меня так назвали, - произнес Линикк, на настырную даму не глядя.