И тут уж совсем интересны стали для меня пометы Севы Альбетова.
Все ли их перенес из коренного экземпляра Мельников? Не знаю. В моей книге очевидны и понятны мне были подчеркивания фраз или строк зеленым карандашом. Но на узких полях имелись еще и зеленые карандашные змейки и крюки. Словами, как разъяснил Мельников, Альбетов комментировать текст пока не брался. Борис Николаевич Полевой, будучи редактором "Юности", при чтении рукописей начинающих гениев слов на полях тоже не тратил, а писал либо "22" либо "МЗ". И все было понятно. "22" - перебор. "МЗ" - младозасранчество. Вполне возможно, что Б.Н. Полевой уже на титульном листе "Похмелья в декабре" вывел бы "МЗ". И этим ограничился бы. Трактовать же змейки и крюки Альбетова было делом затруднительным.
Но вскоре до меня дошло, что великий Сева сразу же, наверняка и не заглядывая в книгу, ощутил исходящие из нее мрачные флюиды, а подчеркиванием строк, фраз, указательными уколами змеек и крюков лишь обращал внимание Мельникова, П. Фрегаты или еще кого-то на подробности грядущего московского завихрения. При этом на него вряд ли подействовали запахи боевого женского тела, со всеми ароматами пепелищ, спермы мустангов (их-то он, в отличие от меня, конечно, унюхал). Я вспомнил, как в Камергерском переулке перед своим знаменитым сеансом (по профессиональной, видимо, привычке) Альбетов принюхался к деве Иоанне и тут же отворотил от нее нос: неинтересна и никак не связана с московскими катаклизмами, с отсутствием дома номер три, в частности. Иоанна тогда обиделась и запыхтела.
Книгу приходилось то и дело крутить. Читать перевернутые страницы я не был способен. Понятно, что в книге зеленые линии шли над перевернутыми строками. Попадались в ней строки поперечные или спешившие куда-то по диагонали. Присутствие последних можно было объяснить тем, что сидевший на рукописи Мельников, боялся опоздать куда-то, суетился и егозил в нетерпении. Да и сама Паллад Фрегата по причине рассеянности и неряшливости некоторые страницы помяла или согнула.
Я попытался выявить предполагаемые озабоченности Альбетова. А вместе с теми какие-либо его интересы. Но толком так ничего и не выявил. Например, никак не мог понять, почему двумя линиями была подчеркнута строка: "…хал в Сальвадор нельзя такое скрыть. Если он что-нибудь выслеживал". Еще и змейка нервничала сбоку. Нервничала! Так мне показалось. Стало быть, змейка передавала волнение Альбетова! Или вибрацию его души… Но кто и зачем ехал в Сальвадор в повести тогда еще Т. Палладиус, вспомнить я не мог. Каждое упоминание каких-либо драгоценностей (а героиня повести училась на искусствоведа и интересовалась историческими камнями) обязательно вызывало на полях вибрацию змейки и спокойствие четко выведенного крюка. Две змейки взволновались вблизи фразы со словами: "простенькие серьги". Крюк, и довольно острый, указывал на строку: "Вдруг он вскочил, подошел к оценщику музыки, нахмурив лоб…" Я стал подсчитывать знаки Альбетова и понял, что змеек в его пометах в четыре раза больше, чем крюков. А вот упомянутая выше строка с бочкой ("бочка - движимость и не движимость…") была лишь подчеркнута. И другие "зеленые" фразы с "очками", "чками" в их началах тоже не требовали от ученого исследователя особенных знаков на полях. Видимо, с бочкой Альбетову было уже все ясно. Или же в силу секретного соглашения он не имел права какими-либо намеками выделять бочку из прочих явлений, природных и механических. Так, подчеркивал легонько зеленым карандашиком слова и брел дальше. Бакинского ли керосинового товарищества двигалась и не двигалась в тексте бочка, не Бакинского ли - не имело значения. Пожалуй, куда важнее для Альбетова были строки такие: "Коварная ловушка, прельстительный обман враждебных сил…" Или: "пропадет сертификат ДЖ8К14 т. 437-67 свеча горела гибельным водоворотом…" Или: "Команда женщин по блочному луку не выдержала искушения булавой. Искушение…" Я вспомнил, что некогда Т. Палладиус занималась стрельбой из лука, а язык некоторых глав ее давней повести был излишне пафосным. Слово "искушение", пожалуй, тоже волновало нюхознатца Альбетова.
Не сразу, но ко мне пришло ощущение: в самой ли книге, в пометах ли Альбетова (понятно, что не в словах о прельстительном обмане враждебных сил или о гибельном водовороте) было упрятано нечто такое, что в обиходе называется эффектом двадцать пятого кадра. Мне стало не по себе. Во мне самом заныли мрачные предчувствия. Я отложил книгу. И пообещал более ее в руки не брать.
Мельникову звонить надобности не было. Звонил он мне сам чуть ли не каждый день. Вполне в соответствии с моими предположениями о сверхзадаче. С разговорами о номинациях П. Фрегаты, деликатными, надо сказать, с деликатными же, отчасти ироническими сообщениями о новых газетных толкованиях загадочной повести "Похмелье в декабре". Про грядущие московские завихрения не произносил ни слова.
Я же в ответ бормотал невнятно: да, да, прочитал, именно прочитал, а не просмотрел, перевариваю, вот-вот начну перечитывать, чтобы оценить еще более основательно и не сгоряча и сам текст, и пометы Альбетова. Однажды не выдержал и спросил:
– А где нынче Альбетов? И нельзя ли встретиться с ним?
– А зачем? - Мельников, похоже, растерялся.
Я и сам не знал толком, зачем мне вдруг захотелось побеседовать с Альбетовым. Да и вообще вступить с ним в общение. Зачем он мне и впрямь?
– Мне не слишком ясна система его помет в книге, - сказал я. - И смысл не всех его подчеркиваний я понял.
– Профессор, но ведь я… ведь мы с Иоанной и желали узнать, какое впечатление на вас произведет текст и без подсказок Альбетова.
– Извините, Александр Михайлович, - выразил я свое недоумение. - Вы просили сверить мои ощущения именно с пометами Альбетова. Вам хоть он объяснил, что значат его змейки и крюки и почему им подчеркнут какой-то, скажем, Сальвадор? Похоже, вы намерены уберечь Альбетова от меня. У вас как бы монополия на него, так я понимаю?
– Не у меня! Не у меня! - заспешил Мельников. - Вовсе не у меня!
Я полагал, что сейчас же услышу известное - "это не телефонный разговор", но нет, Мельников был отважен:
– Ему нельзя. Он обязан находиться в уединении. Где он сейчас, мне неизвестно.
На этом наше собеседование прекратилось. То есть под конец Мельников не забыл произнести слова о номинации, о толкователях газетных, опять в насмешливом, ерническом даже тоне, как бы давая понять (в который раз!), что они с Паллад Фрегатой в небесах над коммерческой суетой, над всеми этими тусовочными премиями, над букеровскими мутациями и так далее, главное, что грозит извержением тревога, и надо поставить в известность Щель.
И все-таки завел меня будоражный Александр Михайлович Мельников. После камергерского сеанса не слишком волновало меня земное протекание судьбы Севы Альбетова. Застрелили-зарезали ли его на приватной квартире на задах бывшей Закусочной, захоронили ли его останки в таинственном прованском (или провансальском? Но тут неделикатно приходил в голову майонез) либо даже гасконском склепе, ожил ли он, купил ли кита, разговаривал ли с ним и какие удобства имел на спине кита, встретился ли по дороге в Москву с самим Коэльо и куда он пропал на станции Красноуфимск, было для меня телевизионной нереальностью. Мало ли диковины или чепухи наблюдаем мы на холодных стеклах, все они никак не касаются наших житейских интересов и существуют некими фантомами в бескрайнем от нас отдалении. Ну слышал я слова Альбетова о запахах девственниц, ну видел его творческие страдания в Камергерском. И что? Даже если ему и открылась тайна исчезновения дома номер три, здание это так и не вернулось из отсутствия. И самого Альбетова, возможно, утянуло за собой.
Однако выходит, что не утянуло.
Оставалось обратиться к столичным легендам последних дней. И к сведениям людей осведомленных, каких в Москве - каждый третий. Не считая дворников. И футбольных фанатов. Именно от одного из фанатов я узнал, что плетется очередной мировой заговор против народной команды "Спартак", и что Сева Альбетов в этом плетении - в числе самых гнусных пауков. Что Альбетов прибыл в Охотск ни на каком не ките, а на капитане "Спартака" Титове, истинном ките европейского и тихоокеанского футбола, из-за чего Титов получил перелом челюсти и на три недели выбыл из календарных игр. Но это ладно, это - фанаты, им и конная милиция не помешает свободно мыслить и выражаться. А вот в кругу коллекционеров ходила смутная легенда о неприязни к Севе Альбетову отдельных антикваров и их отдельных покупателей. Тем более что к антиквариату наблюдалась нынче явная оголтелость со стороны новых русских, их жен и их подруг, обиженных достижениями культуры. Мол, Альбетов, пользуясь своим мировым авторитетом, позволял себе "химичить" в атрибуциях, правда, не часто, всего в двух-трех случаях.
В рассуждении, отчего Альбетов нигде не виден, почти все сходились во мнении: так надо. Тут и Государственная комиссия выяснения отсутствия дома номер три по Камергерскому переулку не видна и не слышна, будто бы ее нет, а она есть, штаны не просиживает, а то, что ее будто бы нет, так это - в интересах следствия.
Бродили по Москве слухи, из каких и складывается городская легенда, о неких точечных ударах. Некоторые добавляли с пафосной красивостью: а именно о точечных ударах судьбы. Якобы вот и Альбетова уберегают, как некую алмазную ценность, от точечных ударов юдоли земной. Но подобная мысль мало кому казалась убедительной. В ходу было выражение "точечные удары Лужкова", оно в особенности поддерживалось сообществом "Москва, которую мы потеряли". По их мнению, и впрямь точечные архитектурные постройки в центре Москвы были безобразные, радость они приносили лишь чиновникам-мздоимцам, земли раздававшим. Да и не одни постройки имелись в виду. К точечным ударам по москвичам относили и закрытие "Ямы" в Столешниковом переулке, и закусочной в Камергерском. И прочее. Но теперь обсуждались и точечные удары странствующей бочки. Как случившиеся (дом номер три по Камергерскому, лжефлигель дворца Шереметьевых в Газетном), так и ожидаемые, в частности, предсказанные искусствоведом П. Нечухаевым. В какой роли выступала бочка, московским жителям ясно пока не было. То ли, действительно, по глупости тыркалась в столичном небе, пытаясь отыскать для себя место пребывания. То ли она дурачилась, вырвавшись в воздушные пространства и резвилась после многолетнего заточения в среднекисловском подвале (кстати, дом с подвалом и своими квартирами Квашнин прикупил, и надо было бы узнать у известного мне дворника Макса-Максуда Юлдашева, как у него дела), а после кувырканий могла позволить себе планирующие полеты над московскими достопримечательностями (якобы ее видели зависшей над волхонским складом купеческих портретов художника Шилова). Но иные не исключали, что бочка не такая уж и безобидная, кувыркания кувырканиями, но она способна и на серьезные, даже нервические действия, ко всему прочему - загадочных свойств, которые не может исследовать даже уважаемая Государственная комиссия.
А вот Сева Альбетов все понял и затаился. Или его и впрямь уберегают в потайном месте. В бункере вблизи зоопарка.
Но Мельников-то, Александр Михайлович, встречался с Альбетовым. Встречался. Я верил ему. И не у Мельникова ли и было теперь то самое потайное место? Не у него ли (на квартире или на даче) и коротал свои московские досуги недоступный обществу Сева Альбетов? Встретив Мельникова в коридоре ГИТИСа, я высказал Александру Михайловичу свои соображения. Мельников растерялся. Ему хотелось и важность на себя напустить: да, мол, он кое-что знает, но не имеет права хоть и капельку доверенной ему стратегической тайны выпустить из себя. Но и вечная его потребность, коли можно, хвастануть, дала о себе знать. Ко всему прочему я был для него человек выгодный (хотя бы в случае с номинацией П. Фрегаты), и Мельников признался, что да, встречи с Альбетовым у него происходят. Но свести меня с Севой он не может. Ну и ладно, сказал я. Вы передайте ему вопросы, объясните, что я человек любопытствующий, ну и все такое прочее…
Вопросы мои были короткие. Два слова о бочке, в чем ее суть, без всякой связи с пропажей дома номер три. Где нынче буфетчица Даша из Камергерского и где некий Агалаков, Николай Софронович, попросивший меня месяц назад написать эссе для журнала "Кабриолет" и более мне не звонивший? Выиграет ли "Барселона" в этом году Лигу чемпионов? Помогает ли отвар из травы чабрец от звуков передачи "Кривое зеркало"? Каковы были коммунальные условия проживания на спине кита? Правда ли, что богатей и державный благодетель Суслопаров перекупит у Квашнина Щель в Камергерском переулке? Вот, пожалуй, и все.
Через день вечером Мельников отыскал меня в никитской "Рюмочной" взъерошенно-взволнованный.
– Что вы наделали с Альбетовым, что вы наделали!
– А что? - удивился я.
– Выслушав ваши вопросы, он в обморок упал. Почти что. Дрожь его била, пока я не налил ему коньяку!
Но оказалось, что не все вопросы вызвали дрожь Альбетова. Поначалу он выслушивал их спокойно, поедал бисквитный торт. Иногда и улыбался. Про суть бочки он не знает, а если б знал, то не сказал бы. Буфетчица Даша жива, но в темнице и дела ее плохи. Агалаков Николай Софронович из журнала "Кабриолет" тоже жив и рядом. Рядом не с нами, уточнил Мельников, а с буфетчицей Дашей. Да, конечно, это удивительно. Но мало ли что. Далее. "Барселона" Лигу чемпионов не выиграет. От звуков "Кривого зеркала" не поможет не только отвар чабреца, но и отвар верблюжьей колючки. Условия плавания на ките были самые комфортные, как на спине млекопитающего, так и в чреве его, но разглашать подробности путешествия не позволяют навигационные тайны. Однако когда дело дошло до богатея и благодетеля Суслопарова, сообщил Мельников, тут-то и начались вскрики Альбетова и его дрожь. Чем была вызвана чуть ли не истерика Альбетова, Мельников объяснить не брался. Уходя, уже с порога, Альбетов выкрикнул:
– Бочка - это перст указующий! А Щель - без дна, и в нее еще кто-то провалится!
– Возможно, он хотел назвать Суслопарова, - сказал Мельников. - Но не назвал. Вот такие пироги.
А из кухни повариха Света принесла только что испеченные пироги с яблоками и ливером, и мы их с Мельниковым заказали.
53
Даше было тошно.
Единственной радостью в ее нынешней жизни стало теперь оконце. И не оконце даже, а будто бы амбразура. Протяженное, в полметра длиной, сантиметров в десять ростом, отверстие в стене, закрытое по всей вероятности пуленепробиваемым стеклом. Сегодня сквозь оконце-амбразуру было видно, как из фуры дальнобойщиков люди в синих комбинезонах сгружали на поле перед Дашиным затвором камни. Сгружали осторожно, словно имели дело с мраморными изваяниями, а не с вовсе ничего не стоящими каменюками. Вчера с поля убрали снег, желтенькая примятая трава открылась, в мороженную землю вбивали острые палки, шнуры разметок протянулись от колышка к колышку. Глядеть в оконце-амбразуру можно было, положив руки на спинку дивана, позу Даша приняла приятно-удобную и от нечего делать начала считать камни.
Закурлыкал сигнал, схожий с вокзально-аэропортовскими звуками, отвлек Дашу от наблюдений.
Отъехала дверь из гостиной в спальню, и Щупачиха в переднике и с наколкой официантки ввезла на столике горячие (пар!) и прочие обязательные блюда.
– Леди-миледи-госпожа! - обратилась Щупачиха к Даше. - Ланч. Кушать подано.
Не дожидаясь Дашиных слов, удалилась из комнаты, дверь с еле слышным шипением затворила темницу.
Даша не помнила, как на самом деле зовут Щупачиху. Здесь Щупачихой ее называл Генерал, и никаких других вариантов имени крутой бабы Даше предложено не было. В давний дождливый вечер, когда Даша, поддавшись уговорам херсонской подружки Рогнеды, по дурости и в кураже, оказалась в Газетном переулке у телеграфа в витринном строю девочек с Тверской, эту бабу в рыжем парике называли и по-иному. Тогда она, решив проверить упругость Дашиных грудей, схватила пальцами ее правый сосок, сжала его, вызвав Дашино несогласие, удар носком туфли в пах обидчицы, а затем и Дашин побег к свету Тверской мимо свирепого Генерала.
Ну Щупачиха и Щупачиха. Генерал знает, как кого называть.
Щупачиха и Генерал бдели на посту за стеной, и по причине надежности наблюдения, хотя и видеокамеры здесь, наверняка, имелись, все Дашины перемещения были слышны ее стражам. Но и она была вынуждена выслушивать их перебранки, звуки их нередких занятий любовью (возможно, дразнили) и всякий их пустой треп.
Отобедав (суп куриный, зразы с гречкой, компот), Даша нажала на кнопку вызова. Щупачиха все еще с наколкой официантки, но уже без передника, столик увезла с некими даже зигзагами, хватила, небось, ликеру или водки.
Поначалу, после привоза Даши в узилище ("Какое узилище! - хохотал Генерал. Это - твое Монрепо! Твой Монплезир!" Он был начитанный.), Щупачиха пыталась ее бить. Генерал ручищи в ход не пускал. Бандерша была здоровенная, в сто килограммов, и конечно, не могла простить Даше удар в пах в Газетном переулке. Но и Даша была не из хлипких. После одурманившего ее укола или снадобья она скоро пришла в себя, разозлилась, буянила, отказывалась от еды, на мат Щупачихи отвечала матом, ей вроде бы не свойственным, и потихоньку стала соображать, кто она, в каком статусе в этом узилище, в этом Монрепо и Монплезире. В первый же день она потребовала отвести ее в туалет. "Вот тебе горшок, - рассмеялась Щупачиха. - Вон там, за ширмой, под рукомойником дыра в полу, туда все и сольешь. Госпожа нашлась!" За ширму Даша не пошла, и к ее удивлению, с руганью, с угрозами Щупачиха потащила горшок в сортир за гостиной. А из последовавших действий Щупачихи и Генерала Даша поняла, что она тут и впрямь госпожа, пусть даже и госпожа Тараканова, а они - прислуга, стюард и стюардесса, хотя, конечно, и со строжайшими полномочиями сторожей. В туалет и в душевую Генерал провожал ее вежливо-молчаливый, но с бейсбольной битой в руке.
Буянить и искать немедленные способы вырваться из узилища на время Даша себе запретила, посчитав, что полезнее быть, хотя бы во внешних проявлениях, благоразумной и терпеливой и выяснить точно, чья она пленница и по какой причине. Возникали совершенно очевидные соображения, но она их пока отметала.