Весь следующий месяц Лондон только и говорил, что об удивительном поступке мистера Норрелла. Однако винить ли в происшедшем порочность книги Стренджа или зависть мистера Норрелла – на сей счет мнения разделились. Те, кто покупал книгу, не могли смириться с ее утратой. Мистеру Норреллу не удалось уладить дело, даже послав к ним своих слуг с гинеей (именно столько стоила книга) и письмом, в котором объяснялись причины ее исчезновения. Многие почувствовали себя еще более оскорбленными, а некоторые читатели немедленно обратились к своим адвокатам и возбудили против мистера Норрелла судебное разбирательство.
В сентябре члены кабинета вернулись из загородных поместий, и, естественно, возмутительные действия мистера Норрелла стали одной из первых тем их заседаний.
– Когда мы впервые наняли мистера Норрелла для употребления магической практики в наших интересах, – заявил один из министров, – мы и не думали, что он начнет распространять колдовство на дома граждан и наносить урон их собственности. Даже жаль, что мы не учредили того магического суда, о котором он столько говорил. Как он, кстати, называется?
– Пять Драконов, – ответил сэр Уолтер Поул.
– Полагаю, мистера Норрелла можно обвинить в магическом преступлении?
– О, разумеется! Только я не имею ни малейшего представления, в каком. Джон Чилдермасс, возможно, знает, однако вряд ли согласится сказать.
– Неважно. Против Норрелла и так выдвинуто несколько обвинений в краже – иски лежат в обычных судах.
– В краже! – изумился другой министр. – Возмутительно, что человека, столько сделавшего для блага страны, обвиняют в столь низменном преступлении!
– А что? – возразил первый. – Он сам его на себя навлек.
– Загвоздка в том, – заметил сэр Уолтер, – что в свое оправдание он неизбежно заговорит о природе английской магии. Кроме Стренджа, компетентных в этом вопросе людей нет. Считаю, необходимо потерпеть. Мы должны дождаться возвращения мистера Стренджа.
– Да, но здесь возникает и другой вопрос, – вставил свое слово еще один министр. – В Англии всего два волшебника. Как между ними выбрать? Кому дано решить, кто из них прав, а кто виноват?
Члены кабинета озадаченно взглянули друг на друга.
И только лорд Ливерпуль, премьер-министр, казался совершенно уверенным в себе.
– Мы сможем рассудить их точно так же, как судим других людей, – по плодам.
Наступила пауза. Министры размышляли о плодах мистера Норрелла: вражде, воровстве и злобе.
Решили, что министр внутренних дел побеседует с мистером Лассельсом наедине и передаст мистеру Норреллу крайнее недовольство премьер-министра и всего кабинета.
Казалось, больше обсуждать нечего, однако министры не могли отказать себе в удовольствии посплетничать. Все слышали, каким образом лорд Портисхед отмежевался от мистера Норрелла. Сэр Уолтер рассказал, что Чилдермасс, который до последнего времени казался тенью хозяина, также дистанцировался от волшебника и разговаривал с друзьями Стренджа как независимый человек, заверив их, что книга уничтожена не полностью. Сэр Уолтер глубоко вздохнул:
– Не могу удержаться от мысли, что во многих отношениях этот знак хуже любого другого. Норрелл всегда плохо разбирался в людях, а теперь его оставляют лучшие друзья. Ушел Стрендж, потом Мюррей, а теперь вот и лорд Портисхед. Если и Чилдермасс отвернется, то останется один лишь Генри Лассельс.
В тот вечер все друзья Стренджа написали ему полные негодования письма. Письмам требовалось две недели, чтобы достичь Италии, а поскольку Стрендж постоянно переезжал с места на место, то еще две недели – чтобы найти его самого. Поначалу друзья Стренджа не сомневались, что тот, пылая праведным гневом, устремится в Англию, чтобы сразиться с Норреллом в судах и в печати. Однако новости, пришедшие в сентябре, наводили на мысль, что с этим придется повременить.
По дороге в Италию Стрендж пребывал в хорошем расположении духа. Письма его наполнял разнообразный жизнерадостный вздор. Однако с приездом в эту чудесную страну настроение его резко переменилось. Впервые со смерти Арабеллы дни не заполняла работа, и ничто не отвлекало от собственного вдовства. Увиденное не радовало; на протяжении нескольких недель он находил утешение лишь в перемене мест. В начале сентября путешественник приехал в Геную. Город привлек его несколько больше, чем остальные, и он провел там целую неделю. Как раз в это время в отеле, где он остановился, поселилась английская семья. Хотя мистер Стрендж ранее заверял сэра Уолтера в намерении избегать за границей общества англичан, он все-таки познакомился с соотечественниками и вскоре уже писал на родину восторженные письма, в которых без устали восхвалял манеры, ум и доброту Грейстилов. Примерно через неделю он отправился в Болонью, но там ему не понравилось, и он очень скоро вернулся в Геную, где и остался с Грейстилами до конца месяца. Впоследствии они собирались вместе отправиться в Венецию.
Естественно, друзья мистера Стренджа обрадовались, что он сумел найти приятную компанию, однако больше всего их заинтриговали частые упоминания о некой молодой особе – дочери четы Грейстил. Судя по всему, ее общество доставляло мистеру Стренджу особое удовольствие. Нескольким друзьям одновременно пришла в голову мысль: а что, если мистер Стрендж соберется жениться снова? Молоденькая жена лучше чего-либо другого сумеет излечить меланхолию, а главное, отвлечь его от интереса к темной, опасной магии.
Мистер Стрендж оказался не единственной неприятностью мистера Норрелла. Некий джентльмен по фамилии Найт основал на Генриетта-стрит, неподалеку от Ковент-Гардена, школу волшебников. Мистер Найт не выдавал себя за волшебника-практика. Его объявление предлагало молодым джентльменам "обстоятельное обучение теоретической магии и английской магической истории, основанное на принципах, коими руководствовался наш выдающийся чародей, мистер Норрелл, в обучении своего блистательного ученика, мистера Джонатана Стренджа". Мистер Лассельс послал мистеру Найту сердитое письмо, в котором утверждал, что школа никак не может основываться на указанных принципах, поскольку принципы эти известны исключительно мистеру Норреллу и мистеру Стренджу. Лассельс пригрозил новоявленному учителю, что, если тот немедленно не закроет школу, против него будет выдвинуто обвинение в мошенничестве.
В ответ мистер Найт написал очень вежливое письмо, в котором просил пересмотреть позицию. Он утверждал, что система мистера Норрелла, напротив, прекрасно известна, и обращал внимание почтенного мистера Лассельса на страницу сорок седьмую осенней книжки журнала "Друзья английской магии" за 1810 год, где лорд Портисхед заявлял, что мистер Норрелл одобряет лишь один подход к обучению новых волшебников – тот, который сформулировал Фрэнсис Саттон-Гроув. Мистер Найт (провозгласивший себя ярым поклонником мистера Норрелла) купил и тщательно проштудировал "De Generibus Artium Magicarum Anglorum" Саттон-Гроува. Автор письма воспользовался случаем спросить, не окажет ли мистер Норрелл великую честь его школе и не согласится ли стать приглашенным профессором, читать лекции, проводить консультации и так далее. Изначально мистер Найт планировал обучать всего четырех студентов, однако желающих оказалось так много, что он вынужден был арендовать другой дом, побольше, и пригласить еще нескольких преподавателей. Он намеревался также организовать подобные школы в Бате, Честере и Ньюкасле.
Еще хуже школ оказались лавки. Многие лондонские заведения начали продавать приворотные зелья, магические зеркала и серебряные чаши, которые, как утверждали изготовители, предназначались специально для видений. Мистер Норрелл на страницах "Друзей английской магии" всячески выступал против этой торговли. Он убедил издателей других магических журналов, среди которых имел вес, опубликовать статьи о том, что не бывает магических зеркал и прочих магических предметов. Если некоторые чародеи и прибегают к помощи зеркал (впрочем, таких совсем немного и мистер Норрелл их крайне не одобряет), то пользуются обычными зеркалами. Тем не менее магические предметы продолжали появляться в продаже и расходились так быстро, что хозяева лавок не успевали пополнять запасы. Некоторые, наиболее предприимчивые, всерьез задумались, не оставить ли в стороне все прочее и не сосредоточиться ли исключительно на магических принадлежностях.
51. Семейство Грейстил
Октябрь-ноябрь 1816 года
Кампо-Санта-Мария-Дзобениго, Венеция
Джонатан Стрендж – сэру Уолтеру Поулу
16 октября 1816 г.
Мы покинули сушу в Местре, разместившись на двух гондолах. Мисс Грейстил с тетушкой должны были плыть на одной, а мы с доктором – на другой. Однако то ли мой итальянский оказался недостаточно ясным и гондольеры неправильно меня поняли, то ли размещение сундуков мисс Грейстил требовало иной диспозиции – этого я не могу сказать, – но только все получилось не так, как планировалось. Первая гондола выскользнула из лагуны, унося с собой Грейстилов, когда я все еще стоял на берегу. Доктор Грейстил, добрый малый, высунулся из гондолы и выкрикивал какие-то извинения – до тех пор, пока сестра (мне кажется, она несколько боится воды) не втащила его обратно. Происшествие, разумеется, было самое пустячное и тем не менее очень меня расстроило, так что некоторое время я предавался самым черным страхам и фантазиям. Я глянул на свою гондолу. Много уже сказано о мрачном облике этого суденышка, представляющего собой нечто среднее между гробом и лодкой. Однако меня поразила другая мысль. Я невольно подумал, как сильно она напоминает покрашенные в черный цвет, с черными же занавесками, ящики уличных чародеев, которые мы так часто видели в детстве. В эти ящики лжемаги обычно прятали взятые у зрителей носовые платки, ленты, кошельки и часы. Иногда предметы так и не возвращались, о чем чародей всегда страшно горевал: "Эльфы, сэр, такие жадные и вредные". У каждой известной мне в детстве горничной и кухарки обязательно была тетушка, которая знала женщину, у чьей троюродной сестры сына засунули в такой ящик, и больше его никто не видел. Стоя на причале в Местре, я внезапно поддался страху, шептавшему, что когда Грейстилы доплывут до Венеции, они откроют мою гондолу и ничего в ней не обнаружат. Мысль оказалась настолько ясной и неприятной, что несколько минут я просто не мог думать ни о чем другом, а на глазах мои навернулись самые настоящие слезы, которые, полагаю, и выразили всю степень моей нервозности. Довольно странно и смешно, что человека вдруг охватил страх исчезнуть. Дело шло к вечеру, наши гондолы казались черными, словно ночь, и такими же печальными, небо же оставалось самого холодного бледно-голубого цвета, какой только можно себе представить. Ветра почти не было, и море казалось зеркальным отражением неба. Бескрайние пространства недвижного холодного света простирались и у нас над головой, и под нами. Однако город, к которому мы неслись, не отражал ни света небесной выси, ни света лагуны, а потому представал громадным сборищем темных, словно тени, башен и таких же темных шпилей, стоящих в сияющей воде и усеянных крошечными огоньками. Чем ближе мы подплывали к Венеции, тем больше оказывалось в воде самого разного мусора: щепок, клочков сена, апельсиновых корок, капустных кочерыжек. Я взглянул вниз и вдруг увидел в воде призрачную руку; видение продолжалось один миг, однако я не сомневался, что там, в грязной жиже, скрывается женщина, которая изо всех сил силится выплыть к свету. На самом деле в воде просто плавала белая перчатка, но страх оказался очень острым. Впрочем, не беспокойтесь за меня. Я весь в работе, тружусь над вторым томом "Истории и практики", а когда не работаю, то провожу время с Грейстилами. Вам бы они понравились – жизнерадостные, независимые и просвещенные. Признаюсь, меня несколько волнует отсутствие известий о том, как публика приняла первый том. Я почти уверен, что он пройдет триумфально. Не сомневаюсь, что, прочитав мой труд, мистер Н. упал на пол и забился в припадке ревнивой ярости – вплоть до пены у рта. Однако очень хочется, чтобы кто-нибудь мне об этом написал.
Кампо-Санта-Мария-Дзобениго, Венеция
Джонатан Стрендж – Джону Мюррею
17 октября 1816 г.
…о том, что сделал Норрелл, от восьми человек. Да, конечно, я мог бы рассердиться! Больше того, мог бы разразиться настолько длинной тирадой, что она прикончила бы и мое перо, и меня самого. Но к чему? Я не собираюсь больше действовать по указке этого мелочного человека. Я не буду менять планов. Как и предполагал раньше, вернусь в Лондон в начале весны, и тогда мы займемся вторым изданием. Обязательно обратимся к юристам. Не только Норрелл имеет друзей – у меня они тоже есть. Пусть рассказывает в суде (если у него хватит смелости), на каком именно основании он считает, будто англичане превратились в детей и не имеют права знать то, что веками знали их предки. А если он наберется дерзости вновь применить против меня магию, то мы прибегнем к контрмерам и увидим наконец, кто же на самом деле Величайший Волшебник нашего времени. И мне кажется, мистер Мюррей, что вам придется напечатать книгу гораздо бо́льшим тиражом, чем в первый раз, – мистер Норрелл впервые осуществил столь крупный магический акт, и люди захотят прочитать то, что заставило его пойти на такой шаг. К выходу нового издания мы кое-что исправим – в первоначальном тексте есть грубейшие ошибки. Особенно плохи главы шестая и сорок вторая…
Харли-стрит, Лондон
Сэр Уолтер Поул – Джонатану Стренджу
1 октября 1816 г.
…книгопродавец на площади Собора Святого Павла, Титус Уоткинс напечатал глупейшую книгу и продает ее под видом утраченной работы Стренджа "История и практика английской магии". Лорд Портисхед утверждает, что некоторая ее часть списана у Авессалома, а все остальное – вообще глупость. Портисхед пытается угадать, какая из частей покажется вам наиболее оскорбительной – та, что украдена у Авессалома, или глупая. Добрый и честный Портисхед везде, где может, разоблачает подлог, но уж слишком много людей клюнуло на приманку, и Уоткинс заработал немало денег. Я рад, что вам так нравится мисс Грейстил…
Кампо-Санта-Мария-Дзобениго, Венеция
Джонатан Стрендж – Джону Мюррею
16 ноября 1816 г.
Мой дорогой Мюррей!
Думаю, вам доставит удовольствие узнать, что уничтожение "Истории и практики английской магии" имеет и положительные последствия. Я помирился с лордом Байроном. Его милость не знает ровным счетом ничего о тех противоречиях, которые разрывают английскую магию, да, впрочем, ему до них и дела никакого нет. Однако он чрезвычайно уважает книги. Он сообщил, что всегда тщательно следит за тем, чтобы ваше чересчур осторожное перо, мистер Мюррей, не дай бог, не изменило какую-нибудь строчку в его драгоценных писаниях или не поставило вместо наиболее неожиданных слов несколько более респектабельные. Когда лорд Байрон услышал, что недоброжелатель автора колдовством уничтожил целую книгу, то пришел в неописуемое негодование. Он прислал мне предлинное письмо, в котором поносит Норрелла на все лады. Из всех писем, полученных мною по печальному поводу, это – самое любимое. Да, в искусстве оскорбления с его милостью не сравнится ни один англичанин. Он прибыл в Венецию с неделю тому назад, и мы встретились у Флориана. Признаюсь, я немного побаивался, что он притащит с собой и эту бесцеремонную молодую особу, миссис Клермонт, но, к счастью, она так и не показалась. Судя по всему, он дал ей отставку. Наши новые дружеские отношения подкрепил общий интерес к бильярду. Я играю, когда раздумываю о магии, а он – когда сочиняет стихи…
Солнечный свет был холоден и чист, как звук от прикосновения ножом к тонкому бокалу. В этом свете стены церкви Санта-Мария Формоза выглядели белыми, словно раковина или кость, а тени на каменной мостовой – голубыми, как морская вода. Дверь церкви открылась, и на площадь вышла небольшая компания. Леди и джентльмены осматривали внутреннее убранство церкви; теперь им хотелось выплеснуть долго сдерживаемую энергию, потому они заполнили нарушаемую лишь плеском воды тишину громким жизнерадостным разговором. Кампо-Санта-Мария-Формоза понравилось путешественникам необычайно. Фасады домов выглядели величественно – для их восхваления трудно было подобрать эпитеты. Еще больше очарования таил в себе тот упадок, в котором пребывали здания, мосты и церкви. Гости были англичанами, и упадок других народов представлялся им естественным состоянием. Они принадлежали к нации, наделенной столь высоким мнением о собственной одаренности (и столь серьезными сомнениями в талантах других народов), что ничуть не удивились бы, узнав, например, что венецианцы неспособны были оценить красоты родного города, покуда не явились англичане и не рассказали, как он хорош.
Одна дама, излив все свое восхищение, обратилась к другой даме с разговором о погоде.
– Знаешь ли, так странно, но когда мы были в церкви и вы с мистером Стренджем рассматривали картины, я выглянула на улицу, и мне показалось, что идет дождь. Я так испугалась, что ты промокнешь!
– Нет, тетя! Смотрите, камни совсем сухие. Ни единой капельки!
– А кроме того, не мешает ли тебе ветер? В уши так и дует! Если он тебя беспокоит, мы попросим мистера Стренджа и папу пойти немного быстрее.
– Спасибо, тетушка, но мне очень хорошо. Приятный бриз, запах моря – все это освежает мысли и чувства. Или, тетя, они не нравятся вам?
– Что ты, милая! Я никогда не обращаю внимания на подобные вещи. Я очень вынослива. Беспокоюсь только за тебя.
– Знаю, тетушка, – отвечала молодая дама.
Вероятно, она сознавала, что солнечный свет и ветерок, придающие Венеции такую прелесть, одаряющие каналы синевой, а мрамор – магическим сиянием, в неменьшей степени к лицу ей самой. Быстрая смена света и тени подчеркивала прозрачность кожи и свежесть девического лица. Белое муслиновое платье очаровательно развевалось на ветру.