* * *
Я еще помню то время, когда культурному, приличному человеку можно было не бухать перманентно и даже потребности в питии не испытывать – ни физической, ни метафизической. Человек тот был еще ребенком, а значит, пребывал в состоянии редко нарушаемого, проистекающего из самозабвения блаженства. С тех пор, конечно, многое изменилось, и о причинах изменений оставалось бы только догадываться, не шагни наука вперед.
Ученые провели исследования склонности крыс к алкоголю и доказали, что крысы становятся запойными при увеличении информационной нагрузки. Когда животных-трезвенников заставили решать задачу, требующую умственного напряжения – например, искать кусок пищи в лабиринте, – их потянуло на спиртное. Ученые говорят, что виноват стресс. Он меняет баланс нейромедиаторов в мозгу.
В общем, все сходится…
* * *
Где-то в глубинах моего архива хранится карикатура (самые лучшие карикатуры, да будет вам известно – те, от которых хочется плакать). На ней изображены двое рано облысевших мужчин глубоко среднего возраста, одетых в сальные маечки и пузырчатые, линялые шаровары. Стоят они за пляжным столиком под зонтиком. Ногами ушли в песок почти по колено, ибо весом эти люди пудов по семь. Обрюзгшие затрапезные глыбы, не подозревающие о существовании дезодорантов и новых бритвенных лезвий.
А лето вокруг! Леность разлита в воздухе… Море плещется тихо-тихо, чье-то бесхозное ребятишко играется неподалеку…
Мужчины угрюмо молчат – каждый о своем. Перед ними кружки мутного стекла. В кружках налита жидкость, по вкусу отдаленно напоминающая пиво.
Вот чайка крикнула – и ничего. Лишь плещется море…
– А помнишь, Вася, – подал голос один из мужчин, – в детстве мы собирали марки…
И снова молчание.
Нет больше слов.
3
Французскому я так и не обучился, поэтому сказал этой лазурно-бережной девушке очень ломано, хоть и без жеманства:
– Вингт кватрэ, – и, подумав, уточнил: – Евро.
Тем самым удостоверялась сумма задолженности их бару за вчерашний ужин.
Девушка, в ответ всплеснув руками, решительно и протяжно залопотала что-то вроде "месье, монпансье, гарсон-мудассон вуаля се же ву блин мизерабль фак-н-шит". И протянула мне собственную версию счета, где четко стояло "689 €".
– Это мне?! – ужаснулся я.
– Уи, – отвечает.
Так… что же делать? Предъявленная сумма лишь на пару условных единиц уступала сбережениям, остающимся нам на жизнь до конца отпуска.
– Консеву табу грильяж мон де Пари… – продолжила было лопотать официантка.
– Так, стоп! – оборвал я. – Ты по-человечески, на русском объяснить можешь?
– Могу, – кивает та.
– Вот и отлично. Давай, я слушаю.
– Вы должны оплатить сломанную машину для изготовления льда.
– Ась?!
– Да-с. Вы, когда вечером водку пили-с, хотели сперва лед в литровую кружку положить, а машина сломалась.
– То есть сломалась она у вас, а платить за нее я должен?
– Но лед-то вам был нужен, не мне.
Повисла драматическая пауза.
– Знаете что, – говорю. – Извольте предоставить мне письменные, до-ку-мен-таль-ны-е свидетельства от старшего менеджера, что именно я своими действиями привел к поломке вашей машины. Только после этого мы продолжим разговор.
Сделав такое заявление, я вывалился из сна и оказался на Садовом кольце, на расстоянии три тысячи триста километров от Лазурного Берега.
* * *
Здорово, правда? Оказывается, если лечь спать очень рано, часа в три ночи, и абсолютно трезвым, мозг не выдерживает. Он выдает удивительные галлюцинации. Вновь я поступил по фрейдовскому принципу вытеснения одного другим: из двух снов выбрал более щадящий. А раньше, пока не наступило утро, ехал в переполненном вагоне метро, пытаясь развернуть свежий номер "МК". Неведомым образом ко мне придвинулся довольно мерзкий тип заметно пролетарского розлива и без всяких предисловий, без приветствий и прочих церемониалов произнес:
– Анекдоты передай мне.
– Чево?! – ответствовал я тоном человека, способного, цыкнув слюной сквозь трещину в передних зубах, закатать жизнь под рогожку.
– Х… в очко! Пять анекдотов передай мне.
От напряжения, вызванного старанием выдать себя за другого, я выронил газету и нагнулся, чтобы подобрать ее. Это было ошибкой. Немедленно мерзавец, охочий до анекдотов, достал нож с длинным лезвием. Два раза он погрузил лезвие в мою спину, целясь правее – туда, где, по его мнению, находилось сердце.
* * *
Абсолютное большинство жителей Страны отрицательной селекции – потомки смердов, в вольере которых случайно не заперли дверь. Иногда они предстают в виде фауны, иногда – в виде флоры. Равных слишком мало. Высшие же, по которым с возрастом тоскуется все чаще, остаются несбыточной мечтой.
В свое время, на службе в армии, мне доводилось писать нежные письма за сослуживцев, представляющих некоторые экзотические народности, – из числа тех, кто ятаган ни на какой ум не променяют. Вместо мозгов там кусок гонора в голове. Многие джигиты не могут двух слов связать, но "дэвушек" покорять стремятся хотя бы на расстоянии.
Помню, одну из пылкопламенных эпистолярных од я завершил фразой "твой преданный Тахир". Джигит вскинул непокорную голову и аж на стуле подпрыгнул.
– Абросемоф! – крикнул он. – Какой такой "преданный Тахир"?! Тахир не может быть преданный. Собак только преданный. Ты поняль, Абросемоф?! На меня смотри! Только поганый собак один преданный! А Тахир…
От мыслительного запора усы его пришли в движение.
– Тахир, напиши, скромный.
Я так и написал.
* * *
Мне довелось служить в самом конце восьмидесятых. Население большой единой Страны все еще жило по советским законам и с готовностью им подчинялось. Если приходила повестка в армию, значит, оставалось лишь безропотно собрать вещи. Число косящих маргиналов не составляло никакой статистики.
Семьсот с лишним дней – достаточный срок, чтобы сделать множество верных наблюдений и подметить очевидные вещи.
Меня окружали люди из большинства братских рес публик, различаемых прежде всего (чаще – и только) по национальному признаку. Даже дебил очень скоро согласился бы, что самые разные люди одной и той же нации складываются в групповой характерный портрет, черты которого настолько же обособленны и индивидуальны, насколько индивидуальной и обособленной является вообще личность отдельного человека. Другими словами, нация тоже есть личность сама по себе. Но, находясь в армии, я еще не делал никаких выводов. Они обозначились спустя годы – после того как все мы разбрелись по своим аулам, кишлакам и мегаполисам, чтобы в скором времени воспользоваться гибелью Союза в полной мере, практически обрести право на самоопределение.
Когда шли чеченские войны, я часто вспоминал одного сослуживца, мерзейшую сволочь, любившего рассказывать о своей мечте.
– После дембеля, – говорил он, – у меня будет офигенный дом. Любой человек, въезжая в Грозный с любого конца, захочет спросить: "Чей это дом?" И каждый ему ответит: "Это дом Анзора"…
Уверен абсолютно, что дом Анзора, наравне с сотнями домов других таких же "лезгинщиков", российские войска стерли с лица земли, хотя одни ничего такого не хотели, они просто выполняли приказ, а другие совершенно не думали, что так получится. А получиться иначе абсолютно не могло, ибо это метафизически логично.
Другой представитель "мертвых душ", из Туркменистана, имя которого память хранить побрезговала, был настолько ленив, аморфен и одноклеточен, настолько гнидоподобен и жалок, что ему можно было в буквальном смысле срать на голову, – в ответ он только бы мычал, натужно выказывая сонное неудовольствие. Потом все они, такие же , там, у себя дома, восхваляли суверенного вождя, ставили ему золотые статуи, трепетали в пучине личного ничтожества, уравнявшего в правах человека, растение и скот…
Так – каждый из нас. Каждый по своему сценарию индивидуальности. Но даже в этом случае мы остаемся под властью факторов, которые от нас не зависят, поскольку уходят в откровенно высшие сферы, не обнимаемые человеческим умом и уж тем более неподконтрольные воле.
Доказательства сему продолжают поступать.
* * *
В магазине продовольствия, знаменитом отсутствием очередей, все пребывали в отпуске, а быстро набрать этнически паранормальную замену, да еще и с российской пропиской, не удалось.
Возникла очередь. Длинная. Замыкаемая мной.
Я шел не с работы, а на работу. Вместо пива в моей руке был кефир.
Томление с каждой новой минутой больше походило на страдание. Количество голых, окрашенных загаром плеч и предплечий, спин, животов с пупочками, восхолмиев грудных желез, орошенных мелкой росой пота, шеек, покрытых белобрысыми завитушками, беспрестанно вздрагивающих ляжечек, полноупругих икр и жемчужных ноготков, украшающих стопы, зашкаливало.
Издать легко предсказуемый стон я не успел. Внимание отвлекла местная служительница, разносившая товар. Она хотела ненавязчиво рассечь очередь, чтобы пройти к полкам у кассы, испещренным кондитерской снедью и техническим инвентарем, актуальным для privacy. В руках у служительницы были презервативы – геометрически структурированная куча. Она стала раскладывать кучу по ранжиру, в нужные места, лейбл к лейблу, особенность к особенности, бесстрастно, научно и с типично женской терпимостью к мелкотравчатому труду.
У нее зазвонил телефон.
– Да, – сказала она, одной рукой прижимая мобильник к уху, а другой продолжая размещать на полочке упаковки с насадками для мужского полового члена. – Нет, сейчас не могу, занята… Говорю, занята очень!..
Вскоре все было кончено. Она удалилась.
Образ ее, сопряженный с деятельностью – коктейль рутины и атрибутики для таинств, – остался в моей голове, подобно тому как сварка на какое-то время оставляет след на сетчатке не успевших зажмуриться глаз.
* * *
Тяжело находиться в наших вавилонах, вот что я вам скажу…
На детской площадке мужчины, временно пораженные в правах, скорбно выгуливают своих детей. Дети носятся, прыгают, качаются, толкаются. Особым успехом пользуется закрытая "труба", похожая на те, что в аквапарке, и рассчитанная на дошкольный возраст.
В какой-то момент на площадке возникает горстка подувядших Лолит, и все как одна тоже лезут в "трубу".
Рядом со мной – пара представителей сильного пола. Между ними происходит следующий разговор:
– Хоть бы она застряла, что ли, внутри…
– Хорошая мысль! Мы бы тогда позвонили…
– Ага. Приехали бы спасатели.
– …часов через шесть.
– И разрезали бы ее.
– …вместе с "трубой".
Оба переглядываются. Обоим значительно легче.
* * *
Расположенную неподалеку едальню оккупировали дамы в претенциозном драпе с меховой оторочкой, головы причесаны будто бы наспех и утыканы булавками с блескучими камнями, на пальцах советского вида перстни. Каждой можно безошибочно дать от сорока до пятидесяти пяти лет. Матроны, одним словом. На их лицах читался тот специфический комплекс веселья, дурмана, недосыпа и ложных перспектив, который устанавливается на исходе третьего дня беспрерывных празднований.
То, что очередь за посетителями с детьми лучше не занимать, известно любому завсегдатаю "Макдоналдса", но сразу детей я не вычислил, а когда на подносах матрон, поверх центнера разнообразной снеди, начали устанавливать коробочки под "хеппи-мил", было уже поздно. К счастью, решали они не только за себя, но и за отпрысков. Причем решали быстро.
В какой-то момент сквозь толпу к нам пробилась крохотная девочка лет четырех, одетая, как и полагается, во все розовое.
– Мама, можно я тебе помогу? – раздался ангельский голосок.
Одна из матрон полуобернула туловище и, полыхнув амбре ротовой полости, издала грозный рык:
– СЯДЬ, Я СКАЗАЛА!!
Девочка моментально испарилась. Неизвестно, с каким лицом. Я и про свое-то лицо затрудняюсь ответить, поскольку даже ненависть включить не успел. Плакать захотелось раньше.
* * *
В магазине нижнего женского белья (я иногда хожу на экскурсию) молодая прожигательница спонсорского бюджета выбирала купальник для своего чрезвычайно несовершеннолетнего дитя.
Ладно, думаю, без трусов и я – даже будучи ребенком – не загорал. Непременно требовал, чтобы мне попку платочком носовым прикрывали. А сверху – камушек. Дабы платочек бризом морским не сдувало.
Нет. Оказывается, купальник – это купальник. С верхом то есть, помимо низа.
– Так у них все теперь ходят. Это обязательно.
Ой-йоо, думаю! К тому ль стремимся?!
Всегда полагал, что девочкам необходимо верх закрывать, ежели он округлость приобретает или "маркеры" в развитие пошли. А так-то что? Педофилов запретными плодами тешить?
Мне дама одна, приехав из многолетней командировки, рассказывала:
– У них там, в Германии, бани есть общие. Я сначала – ни в какую! Совковая была. А потом думаю: дай пойду посмотрю. С мужем решили семьей идти. При шли. Туда-сюда, мужчины, женщины, дети – все спокойные, каждый собой занимается, ничего особенного. Чудесно отдохнули! Я Любаньке (дочь, двенадцать лет) только раз голову отвернула. У выхода на лежаке спал один, с елдой в потолок. Знаете, как под утро бывает? А так вполне культурно, цивилизованно. Здоровая нация!
* * *
Позже в студенческом кафе случайно расслышал двух полуночников в возрасте семидесяти на двоих:
– И тебе есть с кем?
– В смысле?
– Поговорить?
Делают по глотку.
– Ты знаешь… есть! Но проблема в том, что говорю-то в основном я. Говорю, говорю, рассказываю, удивляю…
– О!
– Да-а, по глазам же видно. Я говорю, а они слушают, понимаешь? Сидят только и слушают. Я вроде и рад. Приятно, когда тебе в рот смотрят. Но какая-то от всего этого усталость… Смысл-то? Я говорю, говорю. Душу, можно сказать, вынимаю…
– А они только слушают и е…
– Ха-ха-ха, точно! "Слушают и е…". Да… Ума – словно передо мной кошки фаянсовые… Они же ни о чем не думают. Никогда не думают. Не пытаются даже!
– В самом деле?
– Так по глазам видно!
Делают по глотку.
– Не-ет, я точно знаю, думают они. Думают…
– И о чем же?
– А как им ребеночка завести!
– Во-от оно что-о… Ты прикинь! Мне такая мысль не приходила.
– Ну и зря. У человека сначала есть женщина, друг, жена, потом она рожает и превращается в слегка социализированное животное. В робот по уходу за ребенком. И это – по отношению к человеку – не предосудительно. А попытки человека компенсировать урон – предосудительны! Словно бы тебе больше всех надо было.
Делают по глотку.
– А вот… в Японии, я слышал, иметь любовницу – не порок. Да. Порок – говорить об этом.
– Так мы-то не в Японии!!
– Ну да, ну да… и слава богу…
Выпивают. Один – бодяжный виски, другой – пиво с гренадином.
* * *
По ту сторону замурованных окон стоит прекрасная суицидальная погода. Небо с утроенной силой оправдывает свое назначение потолка, сверху нескончаемо-лениво, "через губу", сыплется геморроидальный дощщ, умертвия деревьев лоснятся черными останками рук. Земля готовится к новым испражнениям…
Той осени, "из книжек", теперь долго не будет. А та, что наступила, без всяких сомнений, ниспослана роду людскому, живущему в здешних широтах, в наказание. И есть за что.
* * *
От жизни в средоточии столпотворения получаешь один только плюс: куда ни плюнь, плюешь у себя дома.
– Ты на красную?
– Ага! Доеду по прямой. Но я тебя провожу.
Переходим на синюю.
– Мне – туда.
– А мне – туда. По прямой, через одну.
Синяя, по выходе, страшнее. Вокзал, шарамыги, вялый укроп в полночь, асфальт – контурная карта ручейков ссак. Миазм свежих догнивающих чебуреков. Лавочки облеплены "людями". Я слышу их разговоры. Слова проворачиваются в их ртах подобно грязному белью в стиральной машине. Смердящие портянки, обтруханные портки, облеванные фрагменты тканей, засморканная ветошь. Наружу валится все. Сухая стирка.
Кривые, косые, коростные. С культяпками.
Официальные бомжи.
Мысленно воздеваешь руки к небу и, потрясая ими, трансформируешь вопль в просьбу:
– Пусть все будет так же! Пусть!! Но чтобы я мог с этим мириться!!
4
Есть в незаразных болезнях что-то от мученичества. Велик соблазн представить геморрой плодом интеллектуальных усилий, а паховую грыжу выдать за результат секса в большом городе. У нас ведь по любому поводу не грусть, а тоска. Вместо дня сегодняшнего сокрушения о прошлом. Все-то тогда было хорошо, все-то теперь ужасно или плохо. Так жизнь и проходит, с обернутой головой. Позади же известно что – жопа! Коли жопу только видеть, это ж какое мировоззрение тогда выйдет?! Истинно наше, русское. Вся традиция отечественной мысли на том основана. Так размышляю я, дожидаясь, пока пивные дрожжи не превратятся в химию мозга.