– Их двое. Оба одеты одинаково – по-видимому, это военная форма, хотя наши пограничники такой не знают, да и я о ней не слышал. Черные свободные штаны, суженные внизу, темно-красные куртки с черными обшлагами, черные войлочные шапочки без полей. Вооружены большими кривыми саблями. Это тебе о чем-нибудь говорит? Ты знаешь, кто они такие?
– Понятия не имею! – пожав плечами, ответил Теодор.
Однако Энтони слишком хорошо знал Галена, чтобы не понять, что цыган врет. Тем более генерал непроизвольно коснулся правого плеча – он тут же убрал руку, но Энтони успел заметить и понять этот быстрый жест. Так вот оно что!
– Терри, эти двое в ольвийском штабе – они оттуда? Это твои клейменые приятели? Говори, все равно врать так, чтоб я поверил, ты не умеешь…
Гален молча налил вина, выпил и налил снова.
– Не берет, – пожаловался он. – Сегодня как заколдованный. А водки нет…
– Да что там такого страшного-то было?! – не выдержал Энтони.
– Страшного ничего не было… – пожал плечами Гален. – Мне там очень не понравилось. Тяжело, трудно, мрачно, как в той аркенайнской печи. Когда мой год закончился, я решил, что больше с ними дела иметь не буду. А вот потом…
Он опять замолчал, но Энтони больше не стал его трогать. Посидели молча, Теодор снова выпил:
– Я сначала клеймо убирать не стал – кому оно мешает? Даже забавно, есть что рассказать о чужих обычаях. Но однажды я почувствовал… Не знаю, как объяснить… Мне показалось, что это не клеймо, а кольцо, к нему приклепана цепь, и за эту цепь тянут. Причем тянут с такой силой, что кости наружу выдираются. Хорошо, что в это время я был дома, не в походе, а то бы навек себя опозорил. Вечером дело было… Я кинулся в конюшню, взял лошадей и рванул, прямо как есть, на ночь глядя. Две недели мчался, как сумасшедший, пока едешь, еще терпеть можно, а ночью – хоть кричи… Через две недели меня встретили с другими конями – этих я почти что загнал. Привезли на место, и только там все это прекратилось. Оказалось, они собрались воевать, и таким вот образом меня вызвали. И драка-то была небольшая, мы за пару недель справились. Дали мне денег и отпустили. Тони, я не хочу, чтобы меня таскали на поводке, как собачонку! Такое со мной только раз в жизни было, когда перекинули через седло, как мешок, и увезли, не спрашивая ни о чем…
Энтони усмехнулся. После того, что произошло сегодня, как он это понимал!
– Едва я пересек границу, – продолжал Теодор, – сразу же пошел к лекарю, чтобы срезать это проклятое клеймо. Знаешь, я никогда в жизни не видел, чтобы человек так испугался! Я спрашиваю, чего он боится, он лишь руками машет и лопочет по-своему. А потом вышел другой, постарше, и говорит, чтобы я уходил, что они ничего никому не скажут, но я должен немедленно уйти. И то же самое повторялось до самой тайской границы – увидев этот знак, все прямо цепенели. Лишь в Ориньяне мне удалось избавиться от клейма. Я не знаю, чего они все так боялись, восток – загадочная сторона света, но мне хватило и того, что успел узнать. Ничего общего с этими людьми я больше иметь не хочу! И они, видимо, это поняли….
Он снова выпил. Энтони молчал, понимая, что еще не конец.
– И на этом ведь история не закончилась. Спустя два года этот шрам стал болеть. Тупо так болеть, противно. Я перетерпел, через месяц все прошло. Потом еще раз, уже сильнее. И в третий раз – накануне этого похода. Я надеялся, что они все поймут и отстанут, а они решили по-другому… И сейчас болит, проклятый… Я даже не того боюсь, что воевать заставят: в конце концов, война – мое ремесло. Я боюсь другого. Если меня привезут к ним, как пленника, то я стану рабом, и это уже навсегда…
Он замолк, глядя в пол. Бейсингем чуть-чуть подумал и снова осторожно положил ладонь на плечо Теодора, туда, где находился шрам. Генерал сидел тихо.
– Ага, не кусаешься больше… Ну, раз такое дело, то хорошо, что я за тебя пострадал. – Энтони предпочел не говорить всего, в том числе о привычке мойзельцев убивать ненужных пленников. – А уж впредь умнее будем.
– Ты еще не все знаешь, Тони… Все оказалось далеко не так просто! Сказать тебе, что было на том клейме?
Энтони пожал плечами.
– Ты говоришь таким тоном, словно там было, самое малое, стрела и круг.
Гален поднял к Энтони потемневшее, словно опаленное лицо.
– Именно это там и было…
…Бейсингем проснулся от стука в дверь. Тот, кто стоял в коридоре, почему-то упорно стучал, но не входил.
– Войдите! – крикнул Энтони, не открывая глаз.
И лишь потом сообразил, что он не у себя. Мебель стояла не так, и занавески на окне другие. Вчера они с Теодором долго разговаривали, потом прилегли на кровать, потому что обоих уже не держали ноги, и так и заснули, укрывшись дорожным пледом Галена. Взглянув на Терри, Энтони по легкому дрожанию ресниц понял, что тот не спит, однако глаз цыган не открывал, и неудивительно: голос в коридоре принадлежал генералу Одони. Скрипнула дверь, и начальник штаба трогарской армии вошел в комнату. Виду не показывает, но явно смущен, если не сказать больше. За его спиной – полковник Флик: круглые глаза, приоткрытый от изумления рот. Интересно, что их так поразило?
– Ну что вы кричите? – поморщился Энтони и кивнул на Галена: – Разбудите…
– Обозы подошли, – понизив голос, доложил Одони.
– Сейчас спущусь, – недовольно сказал Бейсингем. Чувствовал он себя отвратительно, из тела словно кости вынули – естественная реакция на вчерашнее приключение.
Естественная, но неприятная. Оказалось, что уже около десяти часов утра. Внизу накрывали стол к завтраку, офицеры собрались в зале трактира, ожидая командующего, высшие офицеры балийцев тоже подтянулись поближе к начальству и к трогарцам – за время кампании штабы неплохо сдружились.
– У меня сегодня с утра чуть разрыв сердца не случился, – рассказывал Одони. – Прихожу к вам, а вас в комнате нет. Думаю: неужели опять что-нибудь произошло? По счастью, ваш ординарец подсказал, где вы можете быть…
– Кстати, насчет того, где и с кем я могу быть… – сухо сказал Энтони. – Я полагаю, что вы должны извиниться перед генералом Галеном за безобразное поведение, свое и офицеров трогарского штаба. Всё, генерал, – оборвал он Одони, раскрывшего было рот, – я ничего не желаю слушать. Не хотите, не извиняйтесь, но прошу избавить меня от объяснений..
Душа требовала холодной воды, и он отправился во двор умываться, потом выслушивал доклад начальника обоза. Затем собрался послать за сотником Мойзелем, но тот объявился собственной персоной и подпирал дверной косяк у входа на хозяйскую половину, пересмеиваясь с трактирщицей. Пограничники умели скромно стоять у стеночки так, что на них обращали внимание раньше, чем на генералов. Бейсингем кивнул, и сотник подошел к нему.
– Габи мне сказал, о чем вы с ним ночью говорили.
– Ты уж прости, что я о вас позабыл. Я как-то… – Энтони замялся. Определенно, с Габриэлем разговаривать было легче.
– Да что там… – махнул рукой пограничник. – От такой истории кто угодно ошалеет. Вы ведь не из тех, кто забывает, а уж сегодня ли, завтра ли…
Квентин замолчал, но не отходил, краем глаза быстро взглянул на стоящих рядом офицеров, потом на Энтони. Бейсингем отозвал его в сторону.
– Интересно, мы думаем об одном и том же или о разных вещах? – поинтересовался он.
– А о чем вы думаете, ваша светлость? – почтительно спросил пограничник.
– О том, что генералу Галену нужна хорошая охрана.
– Об одном, – улыбнулся сотник. – Вы полагаете, охрана нужна только генералу Галену?
– Я полагаю, да, – ответил Энтони, понизив голос. – Но чтобы гуси не гоготали, пусть одна сотня охраняет трогарский штаб, а другая – балийский. А с генерала – глаз не спускать. За ним охотятся, и охотятся всерьез.
– Я понял, – сотник помедлил и еще тише спросил: – Как он? Отошел?
– Да. Пришлось, правда, повозиться. Жаль, что такой хороший человек, и с таким ужасным характером…
– Ужасным? – Мойзель пожал плечами. – Не знаю… Мы ничего в нем ужасного не замечаем.
Офицеры уже рассаживались за столом, когда по лестнице спустился Гален, мрачный, как туча, и первое, что сделал, – налил себе вина. Энтони вспомнил, сколько генерал накануне выпил, и от всей души ему посочувствовал. И тут, как на грех, подошел Одони.
– Генерал, я должен принести вам извинения за вчерашнее.
– Я на этом не настаиваю, – поморщился Гален.
– Но вы их принимаете?
– А куда я денусь, раз вы их приносите?
Теодор несколько церемонно, но очень изысканно поклонился, и Энтони усмехнулся про себя – о да, когда цыган того хотел, его манеры были безупречны.
– Впрочем, это совершенно не обязательно, – продолжил Гален. – Я ведь, по сути, не дворянин, так что со мною можно особо не церемониться.
Энтони захотелось взять бутылку и сделать то, что вчера не сделал Теодор – кинуть ее и попасть. Да, он усвоил его совет, но мог бы найти другое время и место, чтобы ему последовать.
– А вы что думали, Одони? – ответил Бейсингем на укоризненный взгляд начальника штаба, когда Теодор вышел. – Что он кинется вам на шею? Но, по крайней мере, теперь мне не стыдно за трогарских офицеров.
Энтони занял свое место, подавая тем самым сигнал к завтраку. Однако другой конец длинного трактирного стола так и остался пустым. Гален устроился за маленьким столиком возле камина, подозвал к себе Мойзеля, и эти двое, наплевав на субординацию, завтракали вместе и потом еще долго разговаривали, потягивая вино. После завтрака тут же, в зале, провели военный совет, который был предельно краток: обозы подошли, конвой тоже вот-вот прибудет, стало быть, на следующий день надо выступать. А поскольку разведчики все равно еще не вернулись, то больше обсуждать было нечего.
Ближе к вечеру Теодор куда-то уехал в сопровождении нескольких пограничников и вернулся часа через полтора. Бейсингем все это время сидел на крыльце и пытался читать найденный в трактире любовный роман. Душа его совершенно не лежала к приключениям прелестной маркитантки, ухитрявшейся оставаться целомудренной в самой гуще действующей армии, – однако больше делать было нечего. Чрезмерная ответственность, с которой Энтони относился к делу, принесла неожиданные плоды: армейские службы работали, как хорошо отлаженный механизм, и не нуждались во внимании командующего – а ему чем себя занять?
Когда Теодор подъехал, Энтони удивило многое. Цыган был землисто-бледен, глаза слегка запали, он не спрыгнул с коня, как обычно, а неловко слез, при этом пошатнувшись, и Габриэль тут же осторожно поддержал его. И по лестнице генерал взошел медленно и тяжело. Все это было странно. Энтони подождал с полчаса и отправился к нему.
Гален лежал на кровати, что было уж совсем на него не похоже, однако настроение у него оказалось вполне приличным, куда лучше, чем утром. Бейсингем присел рядом и успел заметить в разрезе расстегнутой рубашки свежую повязку на правом плече.
– Предаешься блаженной лени?
– Так отчего цыган гладок? Поел и на бок… – в тон ему ответил Теодор.
– Где был?
– В кузнице.
– Язык подковывал, – уточнил Бейсингем. – Или ковал незримую цепь между тобой и пограничниками.
– Скорей рвал, – усмехнулся Теодор. – Если говорить о незримой цепи.
– Это как?
– Все очень просто. Кто у нас лучше всех разбирается во всякой чертовщине?
– Ну-ну… – Энтони заинтересованно наклонился вперед.
– Когда мы завтракали, я рассказал Квентину историю с клеймом. И он сказал, что срезать колдовской знак бесполезно, его надо выжигать.
– И что?
– И выжгли, – пожал плечами Теодор. – Ничего особенного. Завтра буду в порядке. Ну скажи мне, что я суеверный дурак, скажи!
– С какой стати, – улыбнулся Энтони. – Как любой просвещенный безбожник, я верю в магию. Верю, но не интересуюсь. Так что Мойзелю, пожалуй, виднее. Надеюсь, что наши с тобой штабные об этом не узнают. Ты сегодня уж лучше не выходи. Готов составить тебе компанию, а то я в собственной армии нынче не у дел. Кстати, как полагаешь, что сделают наши друзья ольвийцы?
– То, чего ни ты, ни я бы на их месте не сделали… Мы раскурочили пятитысячное войско, как волк овечку. У них осталось около пятнадцати тысяч солдат, у нас – двадцать две тысячи. Ольвийская армия лучше балийской, но хуже трогарской, и у них нет ни одного генерала, который мог бы, даже поднявшись на цыпочки, дотянуться до плеча любого из нас. Они уйдут. Попомни мои слова: позавчера был наш последний бой в этой войне.
– И я так думаю… – вздохнул Энтони. – Жаль, Терри. Ну почему все хорошее столь быстро кончается?
– Любишь войну? – удивился Гален. – А мне казалось, ты генерал только потому, что так получилось.
– Ты совершенно прав, Терри. Я генерал потому, что сорок шесть поколений Бейсингемов, которых я могу назвать, и еще незнамо сколько поколений, которых я не знаю, были военными. Но разве это война? Это увеселительная прогулка с хорошим товарищем. А теперь она кончается, и мне остается только сказать: будешь в Трогартейне, не забудь обо мне.
– И ты вспомни меня, если будешь в Ориньяне. Долина Рондо, тот конец, что выходит к берегу моря. Буду я дома, или нет, не имеет значения.
"Вот только едва ли меня занесет в Ориньян, – подумал Энтони. – Равно как и тебя в Трогартейн".
– Не загадывай, – усмехнулся Теодор. – Кто может сказать наперед, как лягут дороги судьбы?
СЕРЬГИ С БИРЮЗОЙ
…Говорят, лошадь к дому бежит быстрее, чем из дому. В противоположность этому наблюдению, армия шла неспешно, с долгими привалами и частыми дневками в попутных городках. Прошло не менее двух недель после того, как Бейсингем расстался с Галеном на дальней границе Трира, прежде чем вдали показались многократно воспетые поэтами стены Трогартейна.
Высокопарные эти строки изрядно смешили Энтони. Стены великой столицы давно попали в разряд поэтических красивостей. То, что теперь вставало перед путником, подъезжающим к Трогартейну воспевать высоким стилем было трудновато.
В имперские и рыцарские времена город и вправду был защищен двойным кольцом тридцатифутовых стен и отведенным от реки каналом и выглядел торжественно и сурово. Но с окончанием рыцарских войн и установлением более-менее постоянных границ штурмы и осады ушли в прошлое, а мирная жизнь благоприятным образом сказалась на численности населения. Город задыхался в пределах стен, и случилось неизбежное – он сошел с холма и начал разрастаться, расползаться по равнине грязными улочками предместий.
Пока это были бедные кварталы, где жили мастеровые, огородники и прочая городская мелочь, никто и не думал хоть как-то защищать предместья от возможного нападения. Но когда король Леон Первый, чтобы наполнить оскудевшую казну, ввел плату за землю, за городскую стену стали перебираться и зажиточные горожане. Лежащую под холмом часть канала засыпали – на ее месте теперь была Крепостная улица. Постепенно построенные невесть из чего лачуги сменялись добротными деревянными домами, те взбирались на каменные фундаменты, а когда рядом с Трогартейном обнаружили залежи строительного камня, который за белый цвет прозвали трогарским мрамором, предместье стало на глазах хорошеть и богатеть.
Дворянин мог поселиться в нижнем городе разве что от лютой бедности, зато солидные купцы и именитые горожане нередко предпочитали жить внизу, и вскоре стали одолевать магистрат просьбами построить хоть какое ни на есть ограждение. Разобрав одну из внутренних стен, из полученного камня смогли выстроить десятифутовую стену, которую дополнили проведенным по верху частоколом и деревянными же дозорными вышками. Получилось точно по вкусу торгового сословия: неказисто и добротно. И тут как раз на вооружении армий появились пушки. Тогда, чтобы защитить город от предполагаемой осады с предполагаемыми пушками, в пятнадцати футах позади первой стены выстроили вторую, из трогарского мрамора. Промежуток между ними засыпали землей, а сверху сделали настил.
Горожане близлежащих кварталов, задыхавшиеся в тесных грязных домишках, очень быстро поняли, какой получили подарок. Вскоре в погожие дни на стену стали перебираться все, кто только мог. Швеи, вышивальщицы, кружевницы с работой, лоточники, а потом и мелкие торговцы со своим товаром, наконец, те, кто просто желал прогуляться.
Городские власти пытались бороться с тем, что стена превращается не то в рынок, не то в площадь – но куда там! Разве можно бороться со стихией! Наконец, власти махнули рукой, решив, что в случае осады все сами собой разбегутся, а пока войны нет, и так сойдет.
Всего этого великолепия с ольвийского тракта видно не было – оно скрывалось за частоколом, а частокол наполовину загораживали дома нового предместья. Но там, где она была видна, десятифутовая городская стена с неровным забором поверху, из-за которого виднелись деревья и крыши домов, доводила Энтони до истерического смеха.
Трогартейн был самой богатой, чистой и нарядной из столиц бывшей Империи. На вершине холма возвышался Тейн, в полумиле от него, на второй вершине – королевский дворец, от них спускались к стене широкие улицы, на которых чередовались особняки знати, роскошные лавки и добротные городские дома. Улицы были вымощены камнем и даже, по особому приказу короля, раз в неделю, перед воскресеньем, подметались – такой роскоши не знала ни одна из столиц.
Чем дальше от холма, тем грязнее были улицы, непригляднее дома и беднее население. Наконец, по внешнему краю нижнего города к стене примыкало кольцо мастерских, складов и фуражных дворов, многие хозяева которых сочетали свою торговлю и ремесло с менее почетными, но куда более выгодными занятиями – контрабандой, торговлей краденым и запретным товаром. Где-нибудь в дальнем углу склада имелась неприметная дверка или люк в полу, заваленный всяким хламом – оттуда шел тайный ход, выводящий за городскую стену, в какой-нибудь неказистый домик на грязной улочке нового предместья. По таким ходам в город проносили тюки с товарами, по ним же выбирались и "дети ночи", возвращавшиеся с удачного дела во Вшивый замок.
"Вшивым замком" называли заброшенную баронскую усадьбу, располагавшуюся в полумиле от Трогартейна. Когда хозяева оставили полуразрушенное строение, его облюбовали для себя "дети ночи" – а попросту говоря, воры, разбойники, нищие, шлюхи и прочая подобная публика. Сюда они возвращались с дела, здесь прятали и делили награбленное, покупали и продавали краденое, пили, играли в карты и кости – одним словом, жили. Городские власти мудро не стремились выкурить их оттуда – уж лучше один большой притон за городом, чем двадцать маленьких внутри его стен.
Сейчас обитатели Вшивого замка также высыпали на обочину, приветствуя возвращающиеся войска. Кое-где солдаты прямо на ходу меняли мелкие трофеи на дешевую водку, иные дамочки уличного пошиба норовили тут же подцепить клиента. В голове колонны, где шел авангардный полк, от них лишь отмахивались. Но следующие полки направлялись не в город – они поворачивали к казармам по дороге, огибающей новое предместье, и там то и дело кто-нибудь из особо нетерпеливых уединялся на несколько минут с такой красоткой в кустах или за ближайшим забором, а потом бегом или галопом догонял строй, сопровождаемый хохотом товарищей.
Между тем авангард уже давно миновал приют "детей ночи" и приближался к увитыми цветами воротам.