Он не сразу понял, почему пот, покрывавший лицо, вдруг стал таким холодным и обильным. И лишь когда струи воды, затекая за расстегнутый воротник мундира, потекли по телу, до него дошло, что дождь пришел первым. Люди вокруг прыгали, кричали что-то несусветное, обнимались. Энтони спрыгнул со стены, упал на колени прямо в грязь, в которую на глазах превращалась ухоженная земля монастырского садика, и закрыл лицо руками.
…Кто-то тронул его за плечо. Бейсингем поднял голову: неподалеку стояли несколько солдат и горожан, другие столпились чуть подальше. Над ним склонился настоятель, мокрая ряса облепила худощавое тело. Энтони почему-то некстати вспомнил пасквильную картинку об умерщвлении плоти изобилием: толстенные монахи за уставленным яствами столом. Похоже, этот и вправду соблюдал посты.
– Вам худо, генерал? – спросил монах.
– Я плачу! – выдохнул Энтони. – Могу себе позволить. Все кончилось.
Монах кивнул, как будто только теперь ему все стало ясно.
– Здесь хоть кто-нибудь, кроме меня, понимал, что мы были обречены? Когда я вел сюда солдат, я сказал им, что мы идем на смерть, но они, кажется, мне не поверили.
– Я бы тоже не поверил. Вы бы не ввязались в безнадежное дело. Если вы сюда пошли, значит, какие-то шансы были.
– Один из ста, может быть… Но хоть кто-нибудь, кроме меня, это понимал? Вы понимали, отец настоятель?
Монах кивнул.
– Понимал. Я тоже оценивал их, как один из ста. Девяносто девять за то, чтобы погибнуть, и один – что произойдет чудо. Когда вы появились, я понял, что чудо все же произошло, и стал оценивать их, как один из десяти. И снова ошибся, потому что остальные, не такие неверующие, как ваш покорный слуга, увидев вас, поверили в спасение. А даже малая вера творит великие чудеса.
– Например, ускоряет бег туч… – усмехнулся Бейсингем.
– Видите ли, чудеса ведь бывают разные. Сто пятьдесят лет назад святой Ульрих вышел и приказал огню остановиться, и ни одна головешка не перелетела проведенной им черты…
– Вы что, вправду в это верите? – удивленно взглянул на него Энтони.
– Конечно! – ответил настоятель. – Хорошим бы я был пастырем, если бы не верил… Но бывают чудеса и обыденные, например, вовремя начавшийся дождь. Или то, что милорду Бейсингему пришло в голову направиться именно сюда. Могло ведь и не прийти…
– Могло! – вздохнул Энтони. – Меня вообще могло за это время сто раз убить. Ладно, давайте к делу… Вы сможете нас хоть чем-нибудь накормить?
– Горячее будет через несколько часов, а пока можем дать хлеба и вина. Годится?
Энтони кивнул:
– Вполне. Час отдохнем, а потом двинемся обратно. Да, кстати… не очень-то рассчитывайте на помощь. Там, наверху, не до вас…
– На помощь мы не рассчитывать не можем, – все так же спокойно ответил настоятель, словно бы они сидели в креслах в гостиной. – Мы только ей, этой помощью, и живем, и пока что там, наверху, о нас заботились. А уж без земных властей из верхнего города как-нибудь управимся. Вам известно, милорд, что с древних времен монастыри были хранилищами запасов на случай бедствий? Или вы полагаете, что пожертвования мы на вино, устриц и блудниц употребляем? Не краснейте, милорд, сейчас многие так думают. Я вас попрошу еще об одном: прикажите вашим воинам назвать отцу Никодиму нашему свечнику, свои имена. Сколько этот монастырь стоит, столько здесь за них будут молиться. Как ваше имя, милорд?
Бейсингем представил себе небесные весы: на одной чаше – он, распутник и богохульник, а на другой – имя на церковной табличке, и зашелся смехом.
– Вы что же думаете… что меня… из-за вашего поминания… в рай пустят?
Он смеялся также нервно и неестественно, как за несколько минут до того плакал и не сразу заметил, что настоятеля-то рядом уже нет. Тот стоял чуть подальше, перед группой солдат.
– Воины, – спросил монах, – кто-нибудь знает церковное имя вашего командира?
– Энтони… милорд Энтони Бейсингем. Мы всех его имен не знаем, – ответил кто-то.
– Ну и ладно. Даже если у него церковное имя и другое, Господь разберет, о ком мы молимся.
Бейсингему стало неловко. В конце концов, он сам еще утром говорил солдатам о святынях, да и вообще, простой народ во все это верит. Он подошел к настоятелю.
– Святой отец… Простите… Мне сегодня здорово досталось, не обижайтесь… Мое церковное имя – Дамиан. Считаете нужным – молитесь, дело ваше…
И, жестом приказав солдатам следовать за собой, пошел в сторону монастырского двора, где монахи уже раздавали хлеб и вино.
…Однако силы свои Энтони переоценил – впрочем, как и силы солдат. Почти никто не ел, хлеб прятали за пазуху или не брали вовсе. От пожарища остро тянуло гарью, но Бейсингему еще с ночи чудилось, что над всем стоит запах горелого мяса. При одной мысли о еде сразу же замутило, и он, выпив лишь кружку легкого вина, тяжело опустился на груду камней в углу двора.
– Ваша светлость, – подошел к нему один из унтеров, – нас сегодня еще куда погонят?
– Не думаю…
– Тогда, может, пораньше пойдем? Чего тут ждать? Очень уж хочется до казарм добраться.
Энтони кивнул, и унтер побежал собирать людей.
Обратно дошли без приключений. Дождь потушил груду развалин, еще вчера бывшую нижним городом. Кое-где уже появились люди. Двое мужчин, одетые как зажиточные горожане, по виду – отец и сын, стояли перед обгорелыми стенами небольшого домика. Когда солдаты подошли, старший не шевельнулся, младший поднял голову – пустое лицо, ничего не выражающие глаза.
– И чего стоят? – негромко спросил кто-то сзади, когда они прошли мимо. – Толку-то? Если и спасся кто, так ведь не здесь же искать…
Энтони был с ним совершенно согласен. Ему было непонятно поведение людей, которые вместо того, чтобы разыскивать близких, бесцельно кружат около сгоревших домов, как птицы над разоренным гнездом. Но они кружили: вот женщина в ночной рубашке и шали, с маленькой девочкой и малышом в пеленках, так же бессмысленно сидит на остатках сгоревшего крыльца. Совсем уж не дело – таскать раздетых детей под дождем.
– Скажи ей, пусть идет в монастырь, – велел Энтони идущему радом солдату.
– Может, проводить? – спросил тот.
– Проводи…
Пока они шли, дождь приутих. Ближе к стене развалины еще не совсем догорели, здесь было жарче, а запах пожарища сильнее. Они вошли через левые ворота, которые были неподалеку от комендатуры. Наверху Бейсингем отпустил солдат, велев возвращаться в казармы и ложиться спать, а сам пошел к центральным воротам.
Комендант, максимус, лорд Монтазьен и несколько их помощников были там, стояли, укрываясь от дождя, под сводом ворот. Гровер молча прижал к себе Энтони и долго не отпускал, так ничего и не сказав. Монтазьен изысканно, по-придворному поклонился.
– Наслышан о ваших подвигах, милорд. Весь день с десяти сторон только и говорят: его светлость лорд Бейсингем… Думаю, орден Солнца вам обеспечен.
– Очень мне нужны церковные ордена! Лучше бы поджигателей поймали…
– Ты тоже повторяешь эти бредни? – нахмурился Гровер.
– Генерал… – Энтони даже удивился своему спокойствию. Весь день он думал, что если бы ему попались поджигатели, живыми бы кинул в огонь, непременно живыми! – Генерал, я видел пожар в самом начале. Загорелось сразу в пяти местах, возле внешней стены. Если это не поджог, значит, грехи людей переполнили сразу пять чаш Божьего терпения. Это многовато для мещан и ремесленников, они существа богобоязненные, не то, что мы, – а наши дома целы. Слишком нелогично даже для Всевышнего…
– Не богохульствуй, – оборвал его Гровер. – Допустим, ты прав. Но зачем, Тони? Какой в этом смысл?
– Вы меня об этом спрашиваете? Я что – начальник тайной полиции? Не знаю, кто и зачем, но это был поджог.
– Вы помните, где начиналось? – встрял внимательно слушавший их разговор максимус.
Они поднялись на башню, и Энтони стал показывать места, где он видел очаги пожара.
– Так… Столярный ряд, смоляной двор, дровяной склад, прядильни, фуражный двор… У вас есть еще сомнения, господин комендант?
– В любом случае, – сказал Гровер, когда они спустились, – есть более неотложные дела. По поводу поджигателей я переговорю с Амарильо, пусть тайная полиция копает. А пока что у нас с вами на руках не меньше десяти тысяч человек без крова и хлеба, сотни раненых и обожженных, толпы людей, которые ищут друг друга, и полный развал городского хозяйства.
– А я всегда говорил, – фыркнул максимус, – что верхний город без нижнего, все равно что голова без брюха. Что до дела, то продовольствие будет и одежда тоже, склады у реки уцелели. Только деньги нужны. Тот, кто взвинтит цены, больше в Трогартейне торговать не будет, это я обещаю, но хотя бы три четверти продажной цены купцам надо дать… Что тебе, милая?
К ним незаметно, как умели только монахини, подошла немолодая женщина в серой рясе ордена Констанции с ящичком в руках.
– Собираю на погорельцев. Этой ночью все что-то потеряли, так пожертвуйте тем, кто потерял все.
Гровер первым опорожнил в ящичек половину кошелька, максимус последовал его примеру, за ним остальные. Энтони сунул руку в карман и досадливо поморщился.
– Ах, чтоб тебя! Кошелек-то в камзоле.
– А камзол где? – поинтересовался максимус.
– А кто ж его знает… Погоди, там что-то есть!
Энтони вытащил руку: на черной от грязи ладони сверкало рубиновое ожерелье.
– Бриллиант в грязи останется бриллиантом… – насмешливо продекламировал он и кинул ожерелье в ящичек. – Вспомнил, как оно в кармане оказалось. Нагрелось, как ошейник у адского пса, я его снял и забыл. Да… Вернитесь-ка, сестра!
Энтони вынул из ушей серьги, отцепил до сих пор скреплявшую волосы пряжку и бросил туда же. Максимус только головой покачал.
– С ним всегда так, – сказал Гровер. – Кошелька у него нет, но пожертвовал больше всех.
– Да, – нетерпеливо фыркнул Бейсингем, – и, заметьте, убил двух лисиц одной пулей. Во-первых, избавился от рубинов – терпеть их не могу, да еще в золоте. Во-вторых, завтра весь город будет трубить о моем благородстве.
– Есть еще и "в-третьих", – очень серьезно сказал максимус. – Вы бы видели себя. Черный, прокопченный, в грязном мундире – и с рубинами в ушах. Вы были похожи… – он замялся.
– Продолжайте, я не обижусь. Я был похож на огненного демона из свиты Хозяина! Так? Но я город не поджигал.
– Я знаю, милорд, – не приняв шутки, продолжал максимус. – Вы его спасали. Но я едва ли видел наяву что-либо, более соответствующее видению конца света…
Некоторые из погорельцев нашли приют в городских больницах, домах призрения и в частных домах. Но большая часть собралась в четырех монастырях верхнего города. Гровер и максимус отправились в обход этих импровизированных приютов, и Бейсингем пошел с ними, несмотря на попытки коменданта отправить его спать.
– Бросьте, генерал, – отмахнулся он, – мне же не пять лет, право…
Только теперь Энтони понял, почему в монастырях строились не только кельи, но и огромные, не используемые монахами залы. Сейчас каменные полы были застелены досками или завалены соломой, на них сидели и лежали люди, стоял неумолчный ропот множества голосов. До сих пор он смотрел на все лишь с одной стороны, а теперь увидел и другую: сотни людей, едва одетых, многие в одних рубашках. Мужчины, женщины, дети, осунувшиеся, покрытые копотью лица, темные пятна ожогов… Едва они вошли, со всех сторон послышалось: "Комендант… Господин максимус…" – и, словно ветер, громче всего пронеслось: "Милорд Бейсингем!"
– Ты в их глазах где-то рядом с ангелом-хранителем, – усмехнулся Гровер.
Энтони не ответил. Он стоял и смотрел на еле освещаемое несколькими факелами скопище полуодетых людей. До сих пор, несмотря на все ужасы этой ночи, а может быть, именно благодаря им, он не осознавал размеров несчастья. А теперь услужливое воображение поэта перевоплотило его в такого же погорельца, человека, который еще два дня назад имел какойникакой дом, хотя бы угол в бедной хибаре, какое-то имущество, жену, детей, надежды и планы… "Пожертвуйте тем, кто потерял все…" – вспомнил он. Да, рубинами здесь не поможешь.
– Господин максимус, – хриплым, враз севшим голосом сказал Энтони, – обещайте мне одну вещь.
– Хоть сто одну, ваша светлость, – тут же отозвался тот.
– Вы ведь член суда. Если поймают поджигателей, обещайте мне добиться того, чтобы их сожгли. Слышите? Никаких виселиц, их должны сжечь. Живыми!
– Этого и обещать не надо, милорд. Согласно кодексу Трогара, поджигателей надлежит публично сжечь на медленном огне. Лишь бы поймать, а за карой дело не станет!
"Все равно ведь не поймают", – подумал Энтони. Впрочем, даже если и поймают, даже если их будут судить и сожгут по кодексу Трогара на медленном огне, это все равно ничего никому не даст. Никому и ничего.
– Тони! – Гровер говорил очень тихо, но Бейсингем даже не думал, что у него может быть такой бешеный взгляд. – Или ты возьмешь себя в руки, или сейчас же отправляешься спать. Имей в виду, мы идем в больницу. Я там уже был, а ты еще нет…
…Они закончили обход в госпитале монастыря святого Антонина. Там был тот же ад кромешный, что и везде – впрочем, Энтони ни на что не реагировал: переполненная ужасами этой ночи душа отказывалась слышать чужое страдание там, где нельзя помочь. Все закончилось, первоочередные дела сделаны, вроде бы можно идти отдыхать, но ему все время казалось: они что-то недоучли, можно сделать что-нибудь еще.
– Ты знаешь, что они тут дают для уменьшения боли? – шепнул Гровер, толкнув его локтем.
– Неужели то же, что и везде? – поразился Энтони. – Монахи-то?
Хотя, если вдуматься… В других монастырях раненых поили какими-то одурманивающими травяными отварами, но святой Антонин был воином, и орден считался воинским, так что неудивительно, если здесь в качестве обезболивающего применяли то же, что и в армии. Бейсингем подошел к лекарскому столу, примостившемуся у стены. На столе действительно стояли кувшины и кружки, рядом – пара бочонков. Врач-горожанин, примерно ровесник Энтони, размешивал в глиняной мисочке какую-то мазь.
– Здесь четверть больных не лечить, а добивать надо, – мрачно сказал он. – Чтобы не мучились и других своими воплями с ума не сводили. Может, распорядитесь, милорд?
– Не в моей власти, – покачал головой Энтони. – Если бы это был военный госпиталь… а здесь мы не хозяева.
Лекарь махнул рукой, отдал мисочку с мазью подошедшему монаху и принялся за следующую.
– Послушайте, – спросил его Энтони. – Здесь милосердие оказывается только раненым, или здоровым тоже можно?
– Можно, – не поднимая головы от миски, сказал доктор. – Милосердия много. Только налейте себе сами, я занят. В бочонке – простая, в кувшине – можжевеловая.
"Можжевеловое милосердие… – подумал Бейсингем. – Звучит. Рене это оценит…"
Ничего меньше пивной кружки на столе не было.
– Лейте полную, – сказал доктор. – Кому допить, найдется.
Энтони наполнил кружку и поднес ко рту. После первого же глотка он понял, что доктор ошибся: это не водка, а вода. Впрочем, пить ему давно хотелось, и он, не отрываясь, вытянул всю кружку, пока не показалось дно. И лишь когда был допит последний глоток и он почувствовал тепло в желудке и изнутри шибануло пахнущей можжевельником волной, Энтони понял, что это была все же водка.
Он вернулся к Гроверу: генерал что-то говорил, но Бейсингем с изумлением осознал, что не понимает ни слова. Все вокруг словно бы приблизилось и отдалилось одновременно: вещи были близкими, звуки – далекими. Ужасно захотелось лечь, пусть даже прямо на пол, все равно, хотя герцогу не подобает валяться на полу, это он пока что помнил. Он огляделся: неподалеку, возле самой стены, двое стражников снимали с соломенной подстилки провисшее тело. "Отмучился", – подумал Энтони.
Скажи ему кто-нибудь два дня назад, что он ляжет на вонючую солому, где только что лежал мертвец, Бейсингем бы пальцем по лбу постучал. Но теперь он видел лишь одно: охапку соломы, на которую можно лечь. С трудом удерживая в равновесии качающийся пол, он добрел до нее, рухнул и не помнил больше ничего.
…Он еще лежал и вспоминал, когда в дверь заглянул Шантье. Подвижное лицо маркиза было бледным и застывшим, но приветствовал его Рене с обычной непринужденностью.
– Как лекарство? Помогло?
– Великолепно! – воскликнул Энтони. Голос звучал слабо, надтреснуто, но звучал – а он думал, что после такой ночи вообще говорить не сможет. По тому, как еще больше напряглось лицо Рене, Бейсингем понял, что улыбка ему не удается, стер ее и продолжил: – Ты так тонко понимаешь, что такое похмелье… Я начинаю думать: уж не предаешься ли тайному пьянству?
– Ну что ты?! – Рене переставил стакан с постели на столик и протянул Энтони халат. – У меня столько друзей, что самому пробовать не обязательно. Ванна с утра в боевой готовности. Прости, я позавтракал без тебя, но это было давно, и я с удовольствием повторю. Жду тебя в малой гостиной.
Рене повернулся и, отметая все возможные возражения, вышел. Бейсингем предпочел бы не покидать постели, но маркиз не оставил ему выбора. И ведь он, как всегда, прав: лежать в таком состоянии – последнее дело. Энтони выволок из кровати свое тяжелое безвольное тело и, чертыхаясь про себя, побрел в ванную комнату.
…Окна гостиной, выходившие на город, были наглухо зашторены, но Энтони казалось, что запах горелого мяса доносится и сюда. По крайней мере, при виде ветчины его затошнило, и наблюдательный Рене тут же приказал убрать все мясное. Есть не хотелось, и Бейсингем, попробовав фрукты, взял чашку кофе.
– Что-нибудь известно? – поинтересовался он.
– Почти весь нижний город как собака слизнула, одни развалины. Уцелела половина каменного города и монастырь. Точно, конечно, не подсчитать, но предполагают, что мертвых – тысяч пятнадцать – двадцать да на руках властей около пятидесяти тысяч живых.
– Откуда так много? – удивился Бейсингем. – Ах да… праздник! Нечего сказать, съездили поселяне в гости к родне…
– Да, кстати… – продолжил Рене, – мне стражники сказали, что если бы не ты, все было бы намного хуже. Что ты взорвал центральные ворота, и придумал поставить лестницы, и повернул толпу, и отстоял монастырь. За тебя весь город молится…
– Лестницы придумал капрал… – Энтони замялся, он не знал даже имени усача. – Толпу повернул лейтенант Эсмер, а в монастыре главным был Флори… Я не я буду, если для них орденов не добьюсь.
– Но все равно ты теперь для них, – Рене кивнул на окно, – где-то рядом со святым Ульрихом.
– Да уж, – на этот раз улыбка, кажется, получилась, – мне настоятель монастыря доказывал, что я совершил чудо. Ну, правда, не такое, как Ульрих, разрядов на пять пониже, но все же чудо. У меня вся ночь была полна церковных приключений: с одним попом чудеса совершал, с другим вино пил. Толстый такой сальвианец… Мне-то что – а ему теперь придется каяться, что с безбожным лордом Бейсингемом…
– Уже не придется, – прервал его Рене.
– Неужели святого отца затоптали? – Энтони покачал головой. – Страшная штука – паника.
– Нет, не в этом дело. Понимаешь, там была богадельня при аббатстве…
– Он что, думал стариков спасти? Знаешь, он мне умным не показался, но не до такой же степени…