– Нет, конечно, – пожал плечами маркиз. – Какое там – спасти. Из них половина с постели не вставала. Он их исповедовал, ну, и все вместе…
Энтони вспомнил толстого мешковатого священника, торопливо семенящего через собор, собственное ехидство – и медленно провел рукой по лицу, стирая непрошеную краску стыда. Есть расхотелось окончательно. Хотелось не то удавить кого-то, не то поднять голову и завыть на луну – но даже луны, чтоб повыть всласть, и той не было… Он тряхнул головой и стал слушать дальше.
…В полдень, когда все закончилось, Рене, обнаружив, что Бейсингема нет дома, отправился на поиски, объехал весь город и нашел его, наконец, в монастырской больнице, на соломе. Перепугался насмерть, но выяснилось, что Энтони не ранен и не обожжен, а всего лишь мертвецки устал и столь же мертвецки пьян.
– Как тебя раздевали – это же был цирк со зверями, – рассказывал Шантье. – Ты дерешься, стражник тот, здоровый, ругается. Я говорю: "Режьте одежду!" Те на меня вылупились, а мне смешно, у тебя же ведь штаны не последние… И вправду пришлось резать, никак иначе было не справиться.
– Ничего не помню! – покачал головой Энтони. – Как есть ничего.
Рене улыбался. Владел он собой великолепно, как всегда. Энтони представил себе, как маленький чувствительный маркиз обходит казармы, где вповалку лежат измученные солдаты, больницы, наполненные криками обожженных, и на сердце потеплело. Выть на луну больше не хотелось…
ЦЕНА ПРИСЯГИ
Дожди шли несколько дней. Когда они закончились, на месте нижнего города образовалась огромная лужа черной грязи, над которой кружилось воронье. Как ни старались похоронные команды, сразу найти и похоронить всех погибших они так и не смогли. И теперь внизу бродили, проваливаясь по щиколотку, люди со странным пустым взглядом, вооруженные топорами, лопатами и носилками. Ориентируясь по вороньему карканью и возне бродячих собак, они вытаскивали из-под развалин то страшное, что еще несколько дней назад было людьми, складывали на телеги и вывозили за городскую стену к огромным рвам. Иной раз жители сами копались в развалинах, искали тела близких, чтобы похоронить по-человечески, но это удавалось редко – большинство погибли не дома, а опознать то, что оставалось от человека, побывавшего в огне, не под силу никому.
– Господь всех разберет, – пытались утешать похоронщики.
Кто-то соглашался, кто-то просто не слышал.
Похоронные команды еще не закончили работу, а на пожарище уже появились рабочие, разбиравшие развалины. Первыми зашевелились хозяева сгоревших мастерских и складов, многие из которых жили и держали деньги в верхнем городе. Они упорно строились на старом месте, иной раз за свой счет восстанавливая внутреннюю часть стены. Ясно почему – там, под развалинами, были тайные ходы и тайные кладовые. За неимением своего товара, цены на контрабанду взлетели до небес.
Из сорока тысяч жителей нижнего города осталось в живых около двадцати пяти. Верхний город был переполнен. Жили в монастырях, ютились у горожан, даже кое-кто из знати пустил к себе погорельцев. В маленьком особнячке Рене нашли приют около пятидесяти человек. Бейсингем, навестив друга, оценил идею. Он приказал вынести со второго этажа своего дома мебель, положить на пол сенники и одеяла – там поместилось несколько сотен бездомных. После этого погорельцев приняли многие – герцог Оверхилл и тут был законодателем мод. Впрочем, толпа нуждающихся в приюте постепенно таяла. Те, кто мог уехать, уехали, а уж женщин и детей постарались услать из сгоревшего города даже те, кто решил остаться. Быстрее всех устроились ремесленники – кто-кто, а они всегда нужны. Для разбиравших развалины в нижнем городе на скорую руку выстроили бараки. Ясно было, что работы им хватит надолго – отстраиваться Трогартейну предстояло не один год.
Спасение доброй половины погорельцев приписывали бесстрашию и находчивости лорда Бейсингема. Магистрат и максимус Эрдли во всеуслышание заявляли, что он достоин ордена Солнца – высшей церковной награды за подвиги милосердия. Знать отмалчивалась – аристократы предпочитали не лезть в церковные дела, да и "религиозность" Бейсингема была им слишком хорошо известна. Церковники пришли в ужас, но тут совершенно неожиданно вмешался отец Максимилиан, настоятель монастыря Святого Ульриха, напомнив, что герцог сделал кое-что не только для паствы, но и для церкви, и очень жаль, что иерархи так мало ценят столь великую святыню… ну, и так далее. После этого вопрос был решен. Награду вручал сам епископ Лутвор, и нельзя сказать, у кого было более кислое лицо: у церковника или у награжденного генерала.
Король выделил на помощь погорельцам деньги из казны и из собственных средств, прочие богачи последовали его примеру, сделав щедрые пожертвования – и, посчитав, что выполнили свой долг, вернулись к обычной жизни. Но судьба, кажется, окончательно отвернулась от Трогартейна.
На начало июня назначили большую охоту. Энтони очень хотел поехать, было у него предчувствие чего-то недоброго, но, как не раз случалось в последние два года, Элизабет посчитала, что герцога непременно должны задержать какие-нибудь дела. А если нет, то потом она будет слишком занята, чтобы видеть милорда. Он разрывался между зовом сердца и кольцом в носу, и победило кольцо. Энтони так и не мог понять, при чем тут какие-то приличия, когда всем все известно… но женский разум есть женский разум. Спорить с Элизабет было изначально бессмысленно.
Там, в спальне королевы, его и застало известие о том, что Леон погнался за оленем и не вернулся. Элизабет на сей раз его не задерживала, напротив, буквально вытолкнула на поиски, и Бейсингем, едва забежав домой, чтобы переодеться, бросился в лес.
Леона искали два дня. Энтони облазал всю чащу, другие лорды не отставали от него – но нашел короля простой псарь. Тот лежал на залитой кровью траве, рядом с искалеченным конем. Оба были изорваны так, что не оставалось никаких сомнений: вместо оленя они повстречались с вепрем.
Из членов королевской семьи завалить матерого кабана один на один мог бы разве что Генрих Август, а из королевского окружения – Бейсингем, и то имея в руках пику. Можно, если повезет, убить вепря и из ружья – но только если повезет. А королю не повезло. Раненого зверя нашли по кровавому следу и прикончили – но легче от этого не стало никому.
"Смешно, – горько думал Энтони. – Он как-то сказал, что не доживет до сорока. И не дожил – всего двух недель…"
За последний год они сдружились с Леоном так, как никогда не дружили раньше. Когда они были мальчишками, им мешала разница в возрасте, потом – разница в положении, а теперь они вместе пили вино, катались верхом, Энтони даже стал снова играть в карты. Леон зачем-то взял с него слово, что он больше не будет драться на поединках, и все равно держал возле себя, особенно во время балов и приемов, словно от чего-то оберегая. Иной раз король вроде бы порывался что-то рассказать Энтони, но каждый раз обрывал себя. И лишь один раз обмолвился, с усмешкой взглянув на портрет Элизабет: "Пока я жив, веселись. Но если я умру, будь осторожен!" Тогда-то он и сказал, что едва ли доживет до сорока. С тех пор Бейсингем не давал ему покоя, требуя объясниться. Леон сначала отмахивался, потом сдался.
– Вот вернусь с охоты – и расскажу, – пообещал он. И не вернулся.
На похоронах Энтони поддерживал королеву под руку. Элизабет была бледна и казалась печальной, и лишь он видел ее быстрые и совсем не печальные взгляды и слышал едкие замечания, касавшиеся придворных, а особенно дам. Впрочем, когда гроб опускали в могилу, она сумела уронить несколько слезинок. Придворные долго потом восхищались ее мужеством.
Энтони тоже провожал короля с сухими глазами. Все слезы он выплакал в первые сутки, когда стоял в карауле у гроба. То есть сначала он стоял, вместе с другими генералами, а когда наступила ночь и все ушли, сел на табурет и долго разговаривал с Леоном: сначала как с сюзереном, потом как с другом. Снова и снова он вспоминал, как хотел поехать на эту проклятую охоту. Будь Энтони тогда возле Леона – пил бы сейчас вино с живым королем, вместо того чтобы сидеть у гроба мертвого. Он привык отгонять неприятные мысли, если ничем уже не помочь, но в этот раз не получалось.
"Будь осторожен, когда я умру, – снова и снова вспоминал он. – Будь осторожен, Тони…"
– Как же ты так? – тихо говорил Бейсингем, не вытирая слез. – Как же ты так, Леон… Какая нелепая ошибка, и какая роковая…
"Не эта, – он не понял, наяву ли прозвучал этот тихий, как дыхание, голос или просто возник в его мозгу. – Роковая ошибка – это Элизабет".
Энтони за последнее время уже притерпелся к своему безумию, так что ему не привыкать было разговаривать с голосами, спрашивать их, даже спорить.
– Это и моя роковая ошибка, – сказал он.
"Нет, – прошелестел голос. – Ты не мог поступить иначе. А я мог – и не стал. И был за это наказан… теперь ничего уже не поправить. Только ты, может быть, сумеешь…"
И снова: "Будь осторожен, Тони. Если ты не будешь осторожен, мы оба окажемся в аду… Будь осторожен…"
Под утро безумие Бейсингема приняло опасный характер. Шелестящий голос прошептал: "Сними кольцо".
Король так и лежал в гробу с перстнем, символом королевской власти. Руки у Леона были большими, пальцы крупными, и он уже много лет не мог снять вросший в плоть перстень, а рубить палец мертвецу ни у кого рука не поднималась. Да и зачем? Достоинством фамильного кольца Трогаров была разве что его древность, его легко можно было восстановить, чуть-чуть изменив печать, чтобы никакие гробокопатели не могли потом воспользоваться подлинным королевским знаком.
Энтони тряхнул головой и продолжал сидеть, а голос все повторял и повторял: "Сними кольцо! Сними…"
"Ну ладно! – сказал он, наконец. – Замучил ты меня. Ладно, попробую…"
Он взял мертвую руку, потянул перстень… и тот неожиданно легко соскользнул. Энтони вспомнил, что тело человека после смерти вроде бы меняется, вытягивается… а может, и нет… как бы то ни было, в его руке лежал знак Трогаров – золотой ободок с вырезанным из золотистого камня вепрем. Он повернул руку Леона так, чтобы отсутствие кольца не бросалось в глаза.
– Отдам в Совет Лордов, – решил он.
"Нет! – голос впервые проявил какие-то чувства. – Не смей! Сбереги его… И будь осторожен, прошу тебя…"
Наутро Элизабет сказала, что с таким лицом не выпустит его из дворца, и Бейсингем впервые в жизни позволил осквернить себя притираниями и румянами – задерживаться у королевы он не хотел. Ни в какую. Дух мертвого короля еще оставался во дворце, и хотя Энтони полагал, что едва ли он навестит спальню королевы, все же сама мысль задержаться там ему претила, что он и высказал Элизабет со всей прямотой.
– Ну что ж, – сказала та. – Позову конюха.
– Не возражаю, – ответил Бейсингем.
Это была их первая ссора. Элизабет стала какой-то другой. В ней появилась холодная властность, которой раньше не было. Впрочем, этим Энтони было не напугать.
Из дворца он отправился к Рене. Маркиз покачал головой и приказал принести мокрое полотенце.
– Снимай краску. Все равно я тебя домой сегодня не отпущу.
После завтрака, когда рядом не было слуг, Бейсингем тихонько спросил Рене:
– Ты можешь спрятать одну вещь, не спрашивая, что это такое?
– Пойдем, – кивнул тот.
Они прошли в домовую церковь. Там, как и везде в доме, было чисто, убрано, лампады полны масла. Энтони удивленно взглянул на друга.
– Слуг-атеистов мне не надо, – ответил Рене и подошел к стене. – Смотри!
Маркиз слегка нажал на лепную завитушку в нише под окном, сдвинув ее вниз, затем нагнулся, легко поднял плитку пола, что-то достал из открывшегося ящичка и обернулся к Бейсингему.
– Клади сюда. Если понадобится – придешь и возьмешь.
Энтони было совестно прятаться в таком деле за спину друга, но он почему-то не хотел нести кольцо домой. Не хотел, и все тут. Впрочем, глупости все это. Никто и не заметит.
И на самом деле, никто не заметил…
С королевой они вскоре помирились. Время шло, и природное легкомыслие Бейсингема брало верх. Как ни печальны были происшедшие события, но это те неприятности, которые уже закончились, а живым надо жить. Балы, по понятным причинам, во дворце не давали, но ведь было еще много другого – домашние вечера, поездки за город, даже визит в каменоломню закончился завтраком на траве. Наконец, разве им нужны были какие-то увеселения? Энтони стал бывать в спальне королевы вдвое чаще. Иной раз его смущала мысль о спрятанном в доме Шантье перстне – но возвращать его сейчас было бы верхом глупости. Пусть лежит, где лежит – может статься, через триста лет его найдет какой-нибудь правнук и будет долго гадать, откуда сие в доме его прадедушки…
За всеми этими событиями как-то незаметно умер епископ Трогартейна. Никто не удивился, ибо Лутвор был стар и болен. О старике жалели – он был суров, но честен и слыл непреклонным защитником веры. Его место занял Мартин, ученый богослов. Впрочем, Бейсингема эти перемены совершенно не интересовали.
Куда больше его занимало то, что в последнее время придворные были с ним как-то особенно почтительны. Энтони сначала удивлялся, а потом завел разговор с лордом Оулишем, герцогом Девенмуром. Старый интриган разговорился легко. От него-то Энтони и узнал ошарашившие его вещи.
Формально наследником престола был Себастьян. Но лорды все больше и больше сомневались, правильно ли будет возложить на него корону. Королевский брат последнее время особенно много пил и, как поговаривали, прибавил к можжевеловой еще и тайскую травку, от которой человек видит сны наяву. Женат он не был, и что от такого родится – еще вопрос. Не хватало после всех бед Трогармарку пьяницы-короля со слабоумным наследником. Но ведь существовали и другие пути. Например, королем мог бы стать новый муж королевы – если, конечно, это будет достойный человек хорошего рода. Ибо монархам приличествует лучшее. Так что с Энтони были почтительны на всякий случай.
Себастьян так и не стал королем, но им не стал и Бейсингем или кто-либо другой из лордов. С горя королевский брат ушел в особенно глубокий запой и предстал на заседании Совета Лордов с красными глазами и трясущимися руками. И тогда, искоса взглядывая на него, лорд Оулиш неожиданно высказал мысль, показавшуюся поначалу безумной: может быть, вручить корону Элизабет? Хотя бы временно, пока она не выйдет замуж? Зачем и куда гнать лошадей? Ведь, как известно, монархам приличествует лучшее, а лучшее надо искать…
Он кинул взгляд на Бейсингема и усмехнулся: как раз в то время у них с королевой вышла очередная размолвка, и лорд явно намекал… Он говорил, нанизывая одну на другую гладкие ровные фразы, и постепенно его предложение стало казаться не таким уж абсурдным, затем вполне логичным и, в конце концов, единственно верным. По крайней мере, Энтони при голосовании положил на стол раскрытую ладонь и лишь потом сообразил, что получил не только монарха в юбке, но и главнокомандующего в корсете. Он полагал, что Элизабет поручит военные дела какому-нибудь генералу, но ошибся – королева намеревалась не только править, но и командовать.
Коронация состоялась в середине июля. Через несколько дней должны были присягать войска. И тут ученейший епископ Мартин начал очередной богословский диспут. Дело в том, что военные присягали Богу и королю. Теперь им всем предстояло повторить присягу еще раз, и он предположил, что это будет не чем иным, как упоминанием имени Господа без крайней необходимости, то есть всуе, – ведь один раз Ему уже присягали. Мартину ответили, что со смертью сюзерена присяга теряет силу, на что он возмущенно заявил, что Господь Бог бессмертен… Неделя шла за неделей, а диспут все длился. Епископ грозил церковной епитимьей тем, кто нарушит его предписание. Энтони все это начинало забавлять. Наконец, однажды Элизабет завела с ним разговор:
– Что посоветуешь, Тони? Послать их всех в болото я не могу – церковники потом наделают мне таких пакостей… Может быть, пусть военные пока что принесут присягу только мне, а когда они разберутся, то добавим сюда и Господа Бога? Как ты думаешь?
– Я думаю, что армия без присяги опаснее, чем присяга без Бога. Тем более что Боженька у нас вроде бы не имеет даже генеральского звания.
– Так и решим. Если что, я сошлюсь на тебя…
А через два дня они поссорились всерьез. Королева предала огласке свой план преобразования армии и грядущих военных кампаний. В плане все выглядело достаточно разумно, за исключением двух пунктов.
Во-первых, королева решила распустить вольнонаемную пограничную стражу, заменив ее солдатами-рекрутами. Энтони битый час доказывал ей, что солдаты не знают ни местности, ни условий, что они не справятся – все было бесполезно.
– Пожар слишком истощил казну, – заявила Элизабет. – Мы не можем позволить себе содержать наемные полки. Да и особой необходимости в них нет. Если местные жители хотят, пусть заводят свою милицию и кормят ее сами. Все, Тони, не перечь мне.
Но это было мелочью по сравнению с планом назначенной на следующее лето кампании. Элизабет собралась отвоевывать Корунну – небольшой горный хребет, лежавший почти под прямым углом к Аккадам и отделявший Трогармарк от Аккадской степи, которая была территорией Дар-Эзры. В Коруннских горах добывали драгоценные камни, так что эта лошадка стоила золотой уздечки, но связываться с эзрийцами было безумием. Без малого сто лет трогарские короли надышаться не могли на хрупкий мир с Дар-Эзрой, и вот так, глупо, из-за каких-то побрякушек все потерять? Бейсингем раз за разом объяснял Элизабет, что этого делать нельзя, но наталкивался на непробиваемое упрямство. Наконец, он вспылил и выложил все, что думает.
– Ты хочешь сказать, что умных женщин не бывает? – с нехорошей злостью спросила в ответ Элизабет.
– Я хочу сказать, что все бабы – дуры, и сейчас я в этом убедился! – выкрикнул Энтони, швыряя в камин бумажку с планом.
– Достаньте, милорд! – очень тихо сказала королева.
– И не подумаю…
– Значит, так выглядит армия без присяги? Ничего, через два дня, когда присягнешь, ты у меня заговоришь по-другому.
– Такому командующему присягать не стану! – Энтони в ярости схватил лист бумаги и принялся писать.
– Прошение об отставке? – усмехнулась, заглянув через его плечо, Элизабет.
– Не прошение, а извещение, леди королева! Я вам не присягал, и вы не вправе меня задержать. Если вам понадобится бык, пошлите за мной – но только ради этого… Вне постели вы значительно хуже…
И, швырнув бумагу на стол, выскочил из будуара.
Присягу приносили через два дня, и Энтони в самом деле не пошел на церемонию. Он возился с делами, собираясь отправиться в замок, когда приехал порученец с приглашением прибыть во дворец.
– Вы от Ее Величества? – осведомился Энтони, решив, что Элизабет, наконец, одумалась.
– Нет, – удивленно пожал плечами молоденький офицер. – Я из комендатуры. Мы извещаем старших офицеров, всех, кто должен принести присягу.
– Тогда я не поеду, – сердито бросил Энтони. – Я вышел в отставку, меня это больше не касается.
А еще через день его вызвали к коменданту.
В кабинете Гровера, кроме него, находились шестеро солдат и капитан. Впрочем, Бейсингем не стал их разглядывать – на лице коменданта читалась такая тревога, что ему стало не по себе.
– Что случилось? – спросил он.
– Ничего не случилось… – смущенно заговорил Гровер, – но…но… но вы…