Которого, как и тропы, тоже не видно!..
Но вот услышал вой – сразу встаешь и пошел. Потом остановился, подождал. Опять услышал вой – опять пошел. И так семь дней. А на восьмой, когда припасы уже кончились, мы наконец вышли к морю. А к вечеру, идя вдоль берега, мы вышли к городу. Град Гортиг – так он называется. Или Йонсвик. Или Славный Причал. Этот город ничей, в нем никто не живет. Сюда приходят ненадолго – и уходят. Здесь продают рабов. Здесь тратят свое золото. Здесь чинят корабли. Пережидают шторм. Зимой Гортиг стоит пустой, а зато сразу по весне, как только сходит лед, сюда уже спешат купцы и подновляют хижины, обкапывают рвы и укрепляют частокол, и расставляют стражу, и ждут рабов. Рабов привозят йонсы – люди моря. Рабы здесь стоят очень дешево, потому что йонсы считают, что торговаться – это стыдно. Да и рабы им достаются без особого труда, да и прием здесь, в Гортиге, достойный. Никто здесь не спросит, кто ты такой и откуда, где взял рабов, а продаешь – и продавай. И здесь платят за рабов только золотом. Которое ты здесь же можешь тотчас же оставить в харчевнях, лавках или в балаганах. Или у гадалок и колдунов. Или, если вы люди очень серьезные, то тогда у мастеров, которые шьют крепчайшие железные плащи, или у оружейников, кующих такие ножи, которым те железные плащи – как паутина. Вот что такое Град Гортиг. Мы шли по его улицам и, не буду скрывать, с очень большим любопытством смотрели по сторонам. Но примерно так же смотрели и на нас. Пусть себе смотрят, говорили мы себе. И зашли в харчевню, подкрепились. Сыграли в кости и немного проиграли. Лузай хотел сыграть еще, но я сказал, что хватит. И выпивать ему я больше не позволил, сказал, что пора спать. Мы легли в дальнем углу, я еще заплатил – и нам дали, чем укрыться. Но Лузай все равно был очень недоволен и ворчал, что такой ночлег нам не по чести. Но я велел ему молчать. И он молчал. Потом заснул. А я не спал. И это не мудрено! Потому что у нас в конюшне чище, чем у них было в той в харчевне. Да и в конюшне ночью темно и тихо. А здесь и свет горел, и пили, веселились – там, у огня, – а по углам уже лежали, это скорей всего были мертвецки пьяные, и спали. И кто-то ползал между спящими, икал. И скоро он подполз ко мне. Я затаился. Он толкнул меня раз, толкнул два. Я сделал вид, что очень крепко сплю. Тогда он вынул нож и стал подрезать мой кошель. И вот тут я его схватил! И руку ему вывернул! Пнул сапогом! Он завизжал, вскочил и кинулся к огню. Там засмеялись. Хозяин пригрозил ему, сказал, что он его позорит. И ремесло свое тоже! Тут все опять засмеялись и стали на него кричать. Тогда тот человек ушел. И они снова пили, веселились. А я лежал, мне было хорошо – и это тогда, в такой грязи! Я сам себе удивлялся! А вот мне было хорошо – и всё тут! Быть может это оттого, что я и вправду никакой не ярл, а смердов сын? А если это так, то тогда зачем мне идти к Хальдеру? Но ведь он звал меня! Или не звал? Вот о чем я тогда думал. И ворочался, и сомневался, опять смотрел на них, и опять думал, и опять ворочался… И так и заснул, ничего не придумав.
А когда я проснулся, было уже утро. Лузай сидел возле жаровни, завтракал. И был уже довольно пьян, и вел себя излишне вольно. Холоп, подумал я, но промолчал, и подошел, и тоже сел к жаровне. Ел – не спешил, пил – и не допивал. Лузай, заметив, что я зол, молчал, только покашливал. А когда пришло время платить, то оказалось, что мы должны целых одиннадцать диргемов. Я удивился, и тогда хозяин объяснил:
– Твой друг здесь многих угощал. Пока ты спал.
Я посмотрел на Лузая. Лузай отвернулся. Тогда я опять посмотрел на хозяина и сказал, что я теперь не знаю, хватит ли у меня денег, и расстегнул кошель, и долго рылся в нем, вздыхал, и доставал монету за монетой… И расплатился. И мы молча вышли из харчевни. А там я взял Лузая за грудки, привлек его к себе и зло спросил, кто я такой. Он сказал, что меня зовут Айга. А кто такой Айга, спросил я. Йонс, ответил Лузай.
– Бедный йонс! – гневно добавил я. – И нет у меня больше денег! Понял?!
Лузай кивнул. Я отпустил его и мы пошли дальше, на пристань. Лузай вздыхал и морщился. Он знал, что его ждет! Еще в Жадных Песках я говорил ему: "Да, я богат! Но Гортиг – это Гортиг! Там нужно быть настороже и никому ни в чем не признаваться, а только лгать, лгать и лгать! Понял меня?!". Он говорил, что понял. Но холоп и есть холоп! Холопы вечно тянутся к беспечной, сытой жизни. А ярл – он всегда ярл, даже в отрепьях. Но ярл ли я?! Вот о чем думал я тогда и гневался – на нас обоих, даже не знаю, на кого из нас сильней. А мы уже вышли из города и шли вдоль пристани. Там было мало кораблей, потому что лето уже кончалось, приближались холода, рабов давно уже не подвозили. Я подходил и спрашивал, идет ли кто-нибудь на север, но мне каждый раз отвечали, что нет. Лузай ворчал:
– А заплати – любой пойдет.
– Да, – соглашался я, – любой. Но я хочу не только выйти в море, но и попасть туда, куда хочу!
И мы шли дальше. Так мы прошли почти всю пристань. Лузай уже даже спросил, а что мы будем делать, если никто не согласится нас брать. Тогда, ответил я, мы дождемся холодов и пойдем по льду, когда море замерзнет. И я бы так и поступил! Но тут, когда я уже не знаю в какой раз спросил, идут ли они на север…
– Да, – вдруг ответил йонс, который сидел возле сходней того корабля.
Это было так неожиданно, что я еще какое-то время просто смотрел на этого йонса, а уже только после спросил:
– А нас с собой возьмете?
– Нет, – сказал этот йонс. И еще как-то очень гадко усмехнулся.
И это меня очень разгневало! И я так же гневно потребовал:
– А позови-ка мне кормчего!
– Ха! – сказал йонс, продолжая сидеть.
Тогда я схватился за меч. Тогда йонс нехотя встал и окликнул:
– Хозяин!
Хозяин был на корабле. Он, похоже, только что проснулся. Он поднялся, перегнулся через борт, посмотрел на меня и спросил:
– Чего тебе?
– Хочу уйти на север! – сказал я.
– Ну и иди, – сказал он.
– Но я хочу уйти вместе с тобой! – сказал я уже очень гневно. – И я уйду на твоем корабле!
– Со мной и без тебя людей достаточно, – был мне ответ.
Но я не унимался, я сказал:
– А если вдруг тебе двоих не хватит?
– Хватит!
– А ты их вызови. Я посмотрю на них! И мой товарищ тоже очень хочет на них посмотреть. Ведь хочешь? – спросил я.
– Хочу! – сказал Лузай и даже засмеялся.
И кормчий тоже, глядя на него, повеселел и сразу так же весело спросил:
– А на каких вы хотите смотреть?
– На самых лучших! – сказал я.
– Это дело! – тут же согласился кормчий. И позвал: – Леп, Гурн, сюда!
И показались Леп и Гурн. И показались прочие. Да и на берегу, вокруг нас, тоже стали собираться любопытные. А мы с Лузаем отошли немного в сторону и встали там, и изготовились. А тут сошли с корабля Леп и Гурн, и они тоже изготовились. А за ними сошел кормчий, а за кормчим и его дружинники, и все они обступили нас на должном расстоянии. Кормчий спросил:
– Как вас зовут?
А я сказал:
– Потом, в море узнаешь.
– А вы разве дойдете до него?
– А что тут доходить?! И двадцати шагов не будет. Так что, пошли?!
– Пошли! – сказал Лузай.
И мы пошли на них, то есть на Лепа с Гурном. И это и вправду были лучшие! И Леп рубился хорошо, и Гурн. И все, стоявшие вокруг нас, кричали:
– Бей безымянных! Бей!
А безымянным лечь – это у них считается хуже всего. Потому что безымянных нельзя поднимать, безымянные так и лежат на земле, пока их не склюют чайки или не сожрут крабы.
Но мы не легли безымянными, а мы дошли до моря! Правда, сперва дошел Лузай, а уже после я. Я же был тогда слишком гневен и поэтому долго не мог сразить врага, а все теснил его, теснил, уже даже загнал в воду – и только там уже достал! А после окунул меч в прибрежную пену, вымыл его, утер, вложил в ножны, повернулся к кормчему и сказал:
– Я – Айга, пришлый йонс.
– А я – Гуннард Медный Язык, – ответил кормчий. – Вот мой корабль. Всходи! И ты тоже всходи! – это он сказал уже Лузаю.
И мы взошли. И пировали с ними. Но уже в полдень сели к веслам. Гуннард командовал: "Р-раз! Р-раз!" – и мы гребли. Уключины скрипели, хлопал парус. Волны толкались в борт, шипели. Ветер свистел…
И выл Хвакир! Я это очень ясно слышал. А когда волна подбрасывала нас особенно высоко и становился виден берег, я резко вставал и смотрел…
Но Хвакира не видел – только слышал: он выл и выл и выл. Так воют только по покойникам. И этот вой не придавал мне радости.
Зато Лузай, который и на этот раз опять его не слышал, был весел и раз за разом повторял, что он очень рад тому, что не остался в Ярлграде, а пошел вместе со мной. И он говорил еще много другого, тоже, как он думал, радостного, но я плохо помню те его слова, потому что я их не слушал – я слушал только Хвакира. Но море шумело все громче и громче, и вскоре я мог слышать только море.
Потом день кончился и начало темнеть. Тогда мы убрали парус, заложили весла, поели солонины, выпили вина – и все заснули. Только один я тогда не спал. Мне чудился Хвакир – как будто он пришел ко мне, лег мне на грудь, и давит меня, давит, давит! Но от него было тепло, и вскоре я тоже заснул.
А утром мы опять взялись грести. Гребли весь день. И еще один день. А потом еще один. И еще. А море было совсем тихое и небо было такое же чистое, в нем не было ни облаков, ни птиц. Гуннард был весел, говорил:
– Как бы это не сглазить! Вот бы еще хоть один день такой же выдался. Ну, и еще!
И как он попросил, так и было: только на девятый день к нам прилетела птица – ворон. Ворон был осторожен – он парил довольно высоко и все высматривал, высматривал.
– Считает нас! – так говорили про это йонсы. – Амун, стреляй!
Амун стрелял. Он был у них первым стрелком, и, говорили, это оттого, что он свое правое веко заложил Винну. Он и действительно очень ловко держал лук и, как я это понимаю, совершенно верно целился, и вовремя пускал стрелы… но они все почему-то уходили мимо. Значит, это просто был недобрый знак! И, значит, как только ворон нас пересчитает, он улетит к Хозяину, расскажет, сколько нас, где нас искать, и тогда уже Хозяин – Морской Вепрь! – примчится к нам и протаранит нас клыками, проломит борт, корабль начнет тонуть, мы станем прыгать в воду, и вот тут-то он и попирует, и полакомится нами! Вот о чем все они тогда думали, мне Ольми про такое рассказывал. Поэтому я встал и попросил:
– Давайте, я попробую.
Вначале они просто удивленно молчали. А потом они стали надо мной насмехаться. Но я не отвечал на их насмешки, а только еще раз сказал, чтобы они дали мне лук. И я еще добавил, что я не промахнусь, я это чувствую. Они перестали кричать. А ворон продолжал кружить и очень внимательно рассматривать нас. Потому он нас в это время считал! И они не выдержали, и мне дали лук. Я заложил стрелу. И долго целился, и вспоминал Хвакира, шептал: "Это – тебе, тебе, хватай, мой верный пес!". А после выстрелил…
И от того их волшебного ворона только перья полетели! Все закричали:
– Хей! Хей-хей!
Потом всем выдали вина, а мне – двойную порцию. Потом, когда все выпили, Гуннард сказал:
– Амун, к веслу!
И Амун сел на мое место. А я сел рядом с Гуннардом. И лук оставили при мне. И сорок восемь стрел. И это были непростые стрелы! Их загодя приносят в храм, обмакивают в жертвенную кровь и посвящают Винну, богу белобровых. А другие, обыкновенные стрелы, для этого дела не годятся. Ну и, кроме того, у каждого стрелка есть еще и свои собственные секреты! Потому каждую из поданных мне стрел я огладил и поцеловал, и над каждой прошептал свое заветное желание. Гуннард улыбнулся и сказал:
– Я вижу, ты не прост, мой Айга.
– Я разве твой? – спросил я. И сам же ответил: – Я свой.
Гуннард нахмурился. В другой бы раз он, может быть, схватился бы за меч. А тут он только посмотрел на небо и задумался. Потом спросил:
– Где это ты научился так метко стрелять?
– Это неважно, – сказал я. – А важно, чтобы не разучиться.
– Да, это верно, – согласился Гуннард. И, помолчав, сказал вот что: – Ты хороший стрелок. Ты также и с мечом горазд управляться. Да и твой нрав мне по душе. Поэтому, если ты согласишься пойти ко мне в дружину, то тогда кроме причитающейся тебе доли добычи ты будешь получать дополнительно, уже из моего кошеля, еще по двести монет серебром. И это – за каждый поход. Ну, что ты на это скажешь?
– То, что это предложение весьма заманчивое, – сказал я, чтобы совсем не молчать. И тут же добавил: – Однако как только мы прибудем в Окрайю, я должен немедленно отправиться в Счастливый Фьорд.
– Счастливый Фьорд?! – удивился Гуннард. – Зачем тебе туда?
– За счастьем, – сказал я.
Гуннард насупился, сказал:
– Не хочешь говорить, не надо. А ты был там хоть раз?
Я честно ответил, что нет. Гуннард усмехнулся и сказал:
– Тогда знай: Счастливый Фьорд – это очень бедное и невзрачное место. Счастливым же его прозвали от того, что там когда-то жил отважный йонс Хальдер Счастливый. Был у него корабль "Быстроногий Лис", была храбрая дружина и было много доброй славы. А после он ушел на юг, в Страну Гниющих Листьев, и там, как говорят, совсем обабился – живет в доме, спит на печи и пашет землю.
– Сам, что ли? – спросил я.
– А хоть бы и не сам! – гневно воскликнул Гуннард. – Но все равно, поверь, он плохо кончит, этот Хальдер, очень плохо! Это же представить только: йонс ведет себя как женщина! Тьфу! Тьфу!
И Гуннард так разгневался, что замолчал и больше за весь тот день не вымолвил ни слова. Только за ужином сказал:
– Трантайденвик, а мы идем туда, это большой, красивый и богатый город. Таких, как ты, там весьма уважают.
Я промолчал. Мы поели, легли и заснули. Утром гребли…
И вдруг мы видим – а над нами уже опять кружит ворон! И сразу из-за тучи вылетел еще один! "Айга! – кричали мне, – Стреляй!". Я встал и мысленно призвал Хвакира, потом прицелился…
И сбил – одной стрелой! – обоих. Это был очень хороший выстрел! Дружинники радостно закричали. И они еще долго кричали, а потом уже просто переговаривались, даже когда уже взялись за весла. Один только Гуннард молчал. Долго молчал! Внимательно смотрел на мои руки. После спросил:
– А Вепря сможешь?
– Нет, – сказал я. – Его стрелой не взять. Нужно копье.
– И ты его метнешь?
– Да! – сказал я. – Метну. И попаду!
Гуннард опять замолчал. И день прошел. И ночь. На следующий день их прилетело шестеро. Я сбил их, изведя семь стрел – спешил, опять хотел всех удивить, и поэтому однажды промахнулся. Гуннард сказал:
– Ну что ж, бывает. В другой раз будь поосмотрительней.
Я обещал. Гуннард опять весь день молчал. А вечером, когда мы уже ложились спать, он вдруг сказал:
– А ножны у тебя чужие. Они для твоего меча короткие.
– Нет, – сказал я, – ножны мои. А то, что меч из них торчит, так это сделано с умыслом: чтобы все знали, что я долго думать не люблю.
– Возможно, – согласился Гуннард. – Пусть будет так, я ошибался. А ты тогда вот что скажи: а что на них начертано?
– Где? – спросил я как будто удивленно.
– А вот здесь, – продолжил он настойчиво. – Это же письмена! Я уже много дней смотрю на них и ничего не могу понять. Так что же на них начертано?
– Моя судьба, – подумав, сказал я.
– Какая? – спросил он.
Я не ответил.
– А! – сказал Гуннард. – Ясно. Я раньше говорил, что ты непростой. Теперь я уже говорю, что ты очень непростой. – Вдруг он замолчал, задумался, потом спросил: – А ты бывал в Стране Гниющих Листьев? Ты видел Хальдера?
Я опять ничего не сказал. Потому что говорить правду я не хотел, а лгать мне было противно. Гуннард рассмеялся и сказал:
– Вот это хорошо, по-нашему! Чем лгать, лучше молчать.
– Да, – сказал я. – И вот еще: у нас не принято расспрашивать, особенно тогда, когда это касается чьей-то судьбы.
– И колдовства! – сразу прибавил он.
– Я так не говорил! – гневно воскликнул я.
Гуннард также гневно глянул на меня… и отвернулся, и накрылся с головой, и сделал вид, что сразу же заснул. И это хорошо, подумал я! И тоже лег и заснул.
Всю ночь мне снился мертвый Хальдер. К чему бы это, думал я…
А вот к чему: на следующий день к нам опять прилетели вороны. И я стрелял, стрелял, стрелял, и каждый раз без промаха! А после сел, пересчитал – и оказалось, что у меня осталось всего восемь стрел. Гуннард сказал:
– Ну что ж, может, нам этого как раз и хватит. Завтра же последний день. Если, конечно, ветер не переменится. – Потом, немного помолчав, опять заговорил, но уже совсем о другом: – А, говорят, у Хальдера был плащ, который ловил ветер. Потом он этот плащ сменял на одно слово.
– Какое? – спросил я.
– А то, которое научило его ходить по пресной воде.
– То есть по рекам?
– Да, по рекам! – сказал Гуннард сердито. И также сердито продолжал: – Отец мой говорил ему: "Хальдер, а как же теперь ветер? Ведь ты же отдал плащ!" А он сказал: "Зачем мне теперь ветер? На реках есть течение, и оно принесет меня прямо в Ярлград". С тем и ушел. А мой отец сказал: "Он больше не вернется, потому что течение это не ветер. Реки вспять не текут"… – И Гуннард замолчал, опять очень внимательно смотрел на меня… и сказал: – А знаешь, почему я то и дело вспоминаю Хальдера? Ты на него очень похож – и своей статью, и своими манерами. И лук ты держишь совершенно также, как он. Да и мечом так же орудуешь. И поэтому… мне все равно, кто ты такой и откуда ты взялся, но если ты поступишь ко мне, то я буду приплачивать тебе триста монет в каждый поход!
Я ничего на это не ответил. Я молчал. И заклинал только об одном: чтобы ветер дул еще сильней и не менялся.
Так оно после и было. Утром они опять гребли – очень старательно. А мне дали вина, потом еще вина, чтобы я как следует согрелся, а я проверил лук и тетиву, и отпустил ее, и снова натянул, проверил стрелы, нашептал на них, а после разложил перед собой, чтобы удобней было брать, – и ждал.
На восемь стрел явилось девять воронов. Я долго целился. И тщательно – как никогда. Стрелял – и всякий раз сбивал! сбивал! сбивал!.. Но все по одному, по одному, по одному. И поэтому девятый ворон так и остался в небе. Он покружил над нами, посчитал нас… И улетел. Гуннард сказал в сердцах:
– Бывает же такое!
И приказал грести изо всех сил. А мне принес копье, сказал:
– Не хочешь, не бери. И я пойму тебя.
Я молча взял копье, встал на корме и изготовился. А все они гребли, гребли, гребли! А вот уже показался берег! А сзади показались буруны! Огромные!
– Вепрь! – закричали все и побросали весла.
Но Гуннард продолжал командовать:
– Р-раз! Р-раз! Вепрь далеко, а я – вот я! – и встал, и поднял меч, и замахнулся им! И йонсы снова принялись грести. Гуннард ходил по кораблю, покрикивал, грозил мечом. А я стоял, крепко сжимал в руке копье и ждал.