– Лысый и Бугай, как ты их обрисовал – это Шар и Кеня, они по трассе работали, на пару, беспредельники. Тачки, что на юга летом валят, тормозили, мужиков мочили сразу, баб опосля, сам понимаешь. И детей тоже, паскуды. Их, когда взяли, весточка сразу разнеслась по всем зонам – опускать надо козлов вонючих, не хер детей трогать. Вот они и ссучились, на ментов пашут. Мирза – стукач, своих сдал, по наркоте там чего-то, не знаю. Он от пера прячется, гниль. Четвертый – мутняк, про него толком ничего не скажу, он не блатной. У них еще пятый был, по внутреннему массажу спец, кликуха – Клизма, тебе покатило, что его не застал, а то он опетрушил бы тебя по самые гланды. Клизма воспитателем в детдоме работал, сука, ну и пацанов малых трахал, тварь, мать его! Такие на зоне вообще не живут, их сразу валят. А этого, вишь, даже в "пресс-хате" достали! Был такой малый беспросветный, Лениным звали, ага, он кучерявый-кучерявый, сука, точно как Картавый в детстве, на звездочке. Его загребли по-мокрому, он тоже без башни, валил народ пачками, но честно валил, по бакланке, без зверствований. Ну, взяли его, давай, говорят, колись, Ильич. А Ленин им в рожу всем – харк-тфу! Пошли на хер, мол, и все... Тогда этот твой, гладкомордый, следак из прокуратуры, его в "пресс-хату" и кинул. Как Ленин через все шмоны лезвичко прокрутил, ни хрена никто не врубается, однако ж, когда Клизма к нему ночером пристраиваться начал, вывалил ему Ленин все кишки на пол. Замочили и его, конечно, суки... Такая вот история. А тебе, парень, недолго осталось тут париться, месяц – это край-срок. Потом получишь ты годков десять-двенадцать строгача и поедешь или дырки сверлить в трубах большого диаметра, или элемент радиоактивный из камней доставать, или костыли железнодорожные затачивать. Хрен, короче, редьки не слаще. Давай, братан, держись, не тушуйся...
Мост закончил свой длинный и пространный монолог – Василий все еще говорил с большим трудом, собеседник из него был никакой, и отошел в сторону. Больше он с Бутыриным не разговаривал – ему, видать, ни к чему было, а Василию и подавно. Впрочем, почти все предсказания Моста сбылись тютелька в тютельку.
До суда Василий "пропарился" в Бутырках ровно месяц. Самого суда, как пелось у Высоцкого: "...не помню, было мне невмочь". Бутырин действительно видел и слышал все происходящее как бы со стороны, будто это происходит не с ним, а с кем-то незнакомым.
Железная клетка под названием "скамья подсудимых", все эти традиционные фразы типа: "Встать, суд идет!", суровые лица конвойных. Адвокат, активно начавший работать с Василием за две недели до начала заседания. Он в основном гнул на то, что "...характеристика с предпоследнего официального места работы моего подзащитного характеризует его как грамотного, честного и высокопрофессионального специалиста, любимого детьми и поддерживающего с коллегами ровные, дружеские отношения". Дальше этот толстозадый хмырь плел что-то про то, что, оказывается, еще когда Бутырин работал под началом Шишакова, у них были конфликты и, возможно, "...убитый, учитывая его вышестоящее служебное положение, мог легко испортить жизнь моему подзащитному..." И так далее, и в тех же красках.
Словом, получалось, что зло на Шишакова Василий таил давно, и время его не сгладило, не ослабило, а тут еще финансовое положение сильно пошатнулось, ну и совместил человек, то бишь Бутырин, приятное с полезным – и обидчика грохнул, и бабками разжился.
Плавно-гладко перешли к прениям, прения закончились последним словом подсудимого, в котором он "искренне раскаялся" и пообещал "встать на путь" и исправиться. Суд ушел, точнее, "удалился на совещание", а потом Василию впаяли десять лет и увели. Вот, собственно, и все...
Впрочем, нет. Не все. На самом деле настроение у Бутырина было вовсе не такое ерническое. Особенно он страдал из-за двух женщин, сидящих в зале – мамы и Веры. Их полные слез глаза смотрели на него все то время, пока шел суд, и даже не на него, а в него, в сердце, гулко отбивавшее свой привычный ритм...
За месяц, пока он сидел в Бутырке, Василию разрешили два свидания, с мамой и Верой, соответственно, и оба они закончились сплошными расстройствами. Вера была уверена, что ее обожаемый Васенька на почве хронической неудачливости сорвался и в самом деле мог убить Шишакова. Мама, наоборот, твердо знала, что ее сын этого не делал, но зато думала, что Бутырина подставили из-за его предыдущих "коммерческих экспериментов".
Правду же им сказать Василий не мог – обитатели "пресс-хаты" и ухмыляющаяся рожа Городина стояли перед его глазами, словно бы напоминая: "Обратной дороги нет!" Точнее, дорога-то была, но вела она прямиком на тот свет...
Скорее всего, в тот момент Бутырин просто смирился со своей участью: "Да, я убийца, да, мне дали десять лет, да, жизнь, по сути, прошла зря, семьи, нормальной семьи, уже не будет, работа, карьера – об этих словах вообще надо забыть. Суд словно перерубил мою жизнь пополам, даже не перерубил, а отрубил. До ареста – была жизнь, а теперь началась – "нежизнь""
Злился ли он на Городина? О, да!! Василий готов был убить эту сволочь в любое время дня и ночи. Он придумывал такие изощренные виды мук и казней для следователя, что все инквизиторы, гестаповцы, энкавэдэшники и полпотовцы, вместе взятые, содрогнулись бы от ужаса. Однако эта его злость имела чисто теоретический характер – достать Городина сейчас он не мог при всем своем желании, а через десять лет... Кто его знает, каким Бутырин станет через десять лет, и удастся ли ему вообще прожить их? Так далеко он теперь и не загадывал...
В конце февраля Василия перевели в пересыльную камеру. Тут все было уже совсем не так, как в прежнем его обиталище, – другая жизнь и другие отношения. Теперь он четко определился в зэковской "иерархии", и отныне на нем стояло клеймо "мокрушника", по масти Василий являлся, безусловно, "фраером", а жить ему, если не напорет "косяков", предстояло "мужиком".
Пройдя через череду шмонов, поверок и проверок, получив пару раз в зубы от конвойных и блатных, Бутырин уже пообтесавшимся зэком "пошел по этапу". Сидеть ему первоначально предстояло в Архангельской области, в "нормальной", по словам других зэков, зоне – "беспредела нет, но "псы" "вБУРивают" "ни за хрен собачий"". Однако в последний момент стало известно, что его отправляют под Углич.
Там же, в пересыльной камере, Бутырин приобрел и кличку, под стать фамилии – "Тюрьма". Так перестал существовать бывший учитель географии и свободный предприниматель Бутырин Василий Иосифович и появился "осужденный по статье 105-й, часть первая, умышленное убийство" зэк Тюрьма.
* * *
Вопреки непреклонному приказу Громыко, вновь сыскари встретились гораздо раньше. Уже во вторник после обеда отставной майор обзвонил всех и велел срочно прибыть в Терлецкий парк.
– Томить не буду, – сообщил он Илье и Яне, едва они спустились вниз, – нашелся Бутырин...
– Труп? – предположила Коваленкова, проходя в гостиную, где их ждали граф и Митя.
– Да нет, живой. Правда, не очень здоровый, – Громыко хмыкнул и по-кавалерийски уселся на стул.
– Ну и где он прятался? – полюбопытствовал Илья.
– Вы будете смеяться – в тюрьме! В Бутырке. Ну, не прятался, конечно... Подсел в январе, после Нового года. Обвиняется в убийстве своего знакомого с целью ограбления. Дал признательные показания. Суд уже был. Влепили ему, учитывая первый раз и чистосердечное, как-то крутовато, по самые помидоры – червонец. Теперь ждет этапа.
– Он и в самом деле убил? – Илья пододвинул Яне стул, сам остался стоять.
– Там мутное дело. Бутырин вначале все отрицал, утверждал, что видел настоящего убийцу, но потом его прессанули, жестко, по беспределу, – и он в больничке тюремной подписал все, что нужно.
Короче, братцы-кролики, это все лирика – убил, не убил, виноват, не виноват. Меня другое волнует: Василий Иосифович этот, как вы знаете, круто жизнью ушиблен в последний год. Он солидным человеком был, лекарствами торговал – своя фирма, доходы, репутация. И трах-бах – осыпалось все, как конфетти. То есть совершенно сходный с другими терпилами по нашему делу случай. Значит, что?
– Значит, завалят Василия Иосифовича, в ближайшее время, – ответил майору Илья, – и подозреваю я, что именно для этого зубастенькая из дырки и вылезла.
– Нет, господа, что-то тут определенно не так, – проскрипел Торлецкий, – нелогично получается. Все убийства совершены на примерно равном удалении от того самого окна. Стало быть, убийцы неведомым нам образом заводили жертвы в зону досягаемости, затем убивали, и уходили обратно. Но в эту схему не укладывается ни появление из окна той... того странного существа в облике девочки, ни нынешнее местонахождение Бутырина. В окрестности станции Бобылино он попасть не может, как я понимаю, никоим образом.
– Ну, тогда Илюха прав – зубастая за Бутыриным пришла. И возвращаться ей без надобности, – Громыко потер лоб: – Черт, башка чего-то болит – погода, что ли, меняться будет? Да, я вам не досказал: Бутырина теперь из общей камеры в трешку перевели, там с ним два наших... ну, в смысле, два сотрудника кукуют, плюс снаружи целая группа. Так что шансов у киллерши этой сопливой мало. Но учитывая ее способности – хрен его знает, как все обернется. Я Кокину все же рассказал про нее... Конечно, не всю правду, а так, по минимуму – что девка крутая, шизанутая, должно быть, из диких сатанистов. Приметы дал – волосы там, зубы эти подпиленные, заостренные, рост, глаза... Ну, и предупредил, что, может быть, придет, ждите. А он...
– Не-п-верил? П-смеял-ся? – понимающе спросила Яна.
– Хуже. На хер послал и сказал, чтобы я не мешал работать, – с мрачной грустью ответил Громыко.
Практически в молчании, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами, сыскари попили чаю и разошлись...
* * *
Голова не подвела Громыко – погода действительно поменялась. С юго-востока на Москву наползли тяжелые пухлые тучи странного серо-коричневого цвета, но еще раньше, ночью, город и окрестности накрыла волна теплого, сырого воздуха, принесенного откуда-то из далеких чужих краев.
Зима вздрогнула – и разрыдалась тысячами капелей.
К обеду сугробы потемнели и осели. На тротуарах образовалась вязкая каша из мокрого снега и белесых шариков новомодного реагента, который дворники с понятным энтузиазмом принялись в невероятных количествах сыпать направо и налево, стремясь помочь весне.
Они хотели, естественно, как лучше. Но получилось у них, само собой, как всегда – и народ замотанно матерился, переживая за свои машины, собак, обувь и одежду.
В довершение всего скопившиеся над столицей тучи, полдня мрачно клубящиеся в небе, словно по беззвучному приказу свыше, разом опростались зарядами мокрого липкого снега, и Москву заштриховало серой мглой.
В такую погоду не то что собаку – крыс из амбара выгонять рука не поднимется. Однако к трем часам дня в бункере графа Торлецкого собрались все сыскари. Собрались, как по наитию, без созвонов и предварительных договоренностей.
Громыко, развалившись на диване, смотрел телевизор, Митя азартно рубился в какую-то компьютерную стрелялку, время от времени вскрикивая:
– Ага! Не попал! Мазила! А-а!
Илья и граф, сдвинув самовар и чашки, играли в кости. Черный кожаный стаканчик и темно-коричневые костяные кубики Торлецкий привез в начале сороковых годов из Ирана и утверждал, что эти кости заговорены одним кашмирским суддухом на его, Федора Анатольевича Торлецкого, персону, и поэтому проиграть он не может.
Илья, посмеиваясь, встряхивал стаканчик и выкатывал кубики на скатерть особым манером – с вывертом. Однако заговор давно почившего суддуха все еще действовал, и больше пяти очков у Ильи ни разу не выпало.
Лишь один человек откровенно не делал вида, что не мучается от ожидания. Яна Коваленкова бродила по подземелью, чем-то щелкала в оружейной, гонялась по коридору за Старым Гномом, напевая себе под нос:
– Онпр-лип-ко-мне, как-к-лючка, пр-лепился-он, т-чно-кле-щ, но-его-м-ленькая шт-чка с-мая-луч-шая в мире-в-щь...
Прислушиваясь к пению подруги, Илья тяжело вздохнул о своем, наболевшем, и вновь взялся за кости.
– Семь! – скрипуче озвучил результат его броска Торлецкий, сгреб кубики, потряс, бросил...
– Опять восемнадцать! – пораженно вытаращился Илья.
И тут телефон Громыко, валяющийся на кожаной подушке дивана, хриплым пьяным басом проревел реалтон:
– "Все небо в решетку – хоть вой! И злой вологодский конвой!.."
– Это Ванька! – Громыко подлетел вверх, как гимнаст на батуте, подхватил телефон и отрывисто бросил:
– Слушаю!
Разговор длился недолго, секунд пятнадцать. Однако за это время все сыскари успели побросать свои дела и сгрудиться возле на глазах хмуреющего майора.
– Я понял. Спасибо, Ваня. И... Если сможешь и захочешь, то передай этому новоиспеченному генералу Перфилову, а заодно и Оконникову, что они – два мудака!
Громыко отключился и раздраженно сунул телефон в карман.
– Ну что? – не выдержал Илья.
– Что, что... Руководство сводной бригады приняло решение... Короче, на Бутырина будут ловить, как на живца. Но, ясное дело, не в тюряге. На этап он сегодня пойдет. Не, ну не уроды, а? Янка, скажи!
– Ур-роды. Адна-з-начно! – кивнула девушка.
– Николай Кузьмич, а каким образом осуществляется охрана этого господина? – Торлецкий сделал огораживающий жест рукой. – Если не ошибаюсь, это называется... э-э-э... конвой? Он усилен?
– Да уж наверное, – кивнул Громыко. – И повезут в "стакане", со спецсопровождением... А самое главное – в вагонзаке к нему Леву подсадят. Ну, вроде как тоже зэка.
– Точ-илина? – изумилась Яна.
– Ну, – подтвердил Громыко, а остальным объяснил. – Это, братцы, суперопер. Опыт, интуиция, сноровка и стрельба с двух рук в темноте – девяносто семь из ста.
– А куда Бутырина определили? Куда повезут? – спросил Илья.
– Да недалеко, под Углич, на красную зону. Там его легче под колпаком держать. Завтра он уже на месте окажется...
– А кстати, – негромко сказал Митя, – сегодня ведь двадцатое. Новолуние...
– О том и речь. Начальство решило, что если нашего Василия Иосифовича и придут резать, то только сегодня.
– Углич, Углич... – задумчиво пробормотал Торлецкий и снял с полки здоровенный "Атлас СССР". – Так-так-так... Николай Кузьмич, а кто принимал решение об отправке Бутырина именно в Углич?
– Кокин сказал – так получилось. Это ближайшая красная зона. А что?
Граф не успел ответить, его опередил Митя, выпалив:
– Бобылино! Дорога в Углич – через Бобылино, да?!
– Именно, Дмитрий Карлович! – Торлецкий захлопнул атлас и ладонью припечатал его к столу. – Все произойдет нынешней ночью, господа. Нужно предупредить ваших знакомых, Николай Кузьмич...
* * *
...Громыко честно позвонил Кокину и рассказал ему о версии сыскарей по поводу ожидаемого покушения на Бутырина. Однако разговор закончился ничем.
– Он сказал, что мои сведения "будут приняты к сведению". Каламбуристы, мать их! – досадливо сообщил майор, убирая телефон.
– Они не верят... – Илья налил в стакан теплой воды из остывшего самовара, выпил, поморщился и закончил: – И никто не поверит. Я бы, например, на их месте...
– Сл-ва-б-огу, ты-н-когда-не б-дигпь на-их-м-есте! – перебила его Яна и обратилась к Громыко: – Ник-кузич! М-жет, с-ами?
– Точно! – Илья фыркнул, – лучшая опергруппа Москвы и ея окрестностей – ты, да я, да мы с тобой...
– Ну так чего, так и будем балду гонять порожняком?! – взбеленился Громыко. Неуничтожимый ментовский азарт уже бушевал в нем, и бывшему оперу, имеющему на руках пусть и смутный, но достаточно определенный расклад по всему делу, мучительно было сидеть сложа руки.
– А что вы конкретно предлагаете, Николай Кузьмич? – Торлецкий, похожий на огромного коричневого богомола, встал, шагнул вдоль стола: – Посетить станцию Бобылино, я правильно полагаю?
– Причем, милостивый государь, я даже не предлагаю, а настаиваю! – в стиле графа ответил майор и тут же добавил: – А кому впадлу или обломно, так и по херу, мы и с Янкой...
И Громыко шагнул к двери.
– Постойте... милостивый государь! – граф обвел сыскарей взглядом, и Илье показалось, что зеленое пламя вспыхнуло в глазах Торлецкого ярче обычного: – Думаю, никто не пожелает остаться в стороне. Мы с вами, Николай Кузьмич!
– А Митька?
– Я сейчас... Я сейчас отпрошусь! К Даньке Витовскому ночевать. Меня к нему всегда отпускают! – дрожащим голосом быстро-быстро заговорил Митя, вытаскивая телефон. – У них семья большая, четверо детей! И родители хорошие. Мама согласится, вот увидите...
– Ну и якши! – хлопнул в ладоши Громыко, – айда по-быстрому! Бутырина небось пакуют уже. Пока "воронок" дочапает до вокзала, пока в вагонзак загрузят, пока вагончик тронется... Короче, часа два у нас есть. Но не больше!