Александр Зорич
Серый Тюльпан
На бранном поле, остро пахнущем гноем и кровью, сидел, обхватив руками колени, варвар по имени Фрит.
Его волосы были скрыты под кайнысом – бесформенным головным убором из некрашеного войлока, похожим на шляпку бледной поганки. Да и сам Фрит был бледным и поганым – последнее, конечно, относилось к его моральным качествам.
Мародеры, которых в той местности звали по-простому "дергачами", оставили поле еще вчера вечером. Некоторые едва шкандыбали, сгибаясь под тяжестью мешков с добычей. Другие – те, кто был достаточно удачлив, чтобы исповедовать лентяйский принцип двух "д" (драгметаллы плюс дензнаки) – шли налегке и посвистывали. Смекалистые делали из попон волокуши и, нагрузив их доспехами, оружием и златотканым платьем, содранным с благородных гиазиров, впрягались в них вместо лошадей и тащили добро, тяжело пыхтя, к реке. Там хлюпали брюхами вместительные лодки, отходили баркасы с остатками войск: победители вниз по течению, побежденные – вверх.
К ночи равнина совершенно обезлюдела – смельчаков, которые отважились бы провести ночь в Полях, как обычно, не сыскалось.
Потому, что в гробу карманов нет.
Потому, что жизнь дороже денег.
В общем, лишь воронье, проклятое-помянутое в сотнях сотен баллад и застольных песен – такие песни на свадьбах не поют, только на тризнах, – с опытным видом шарилось над остывающей сечей.
Про то, что творится в Полях первые три ночи после сражения, ветераны рассказывали страшные вещи – не диво, что они первыми драпали с Полей, когда становилось ясно кто кого. Даже калеки, и те старались поспеть затемно, хоть на своих троих.
Местное население ветеранским рассказам вторило. И хотя всегда находились образованные молодые люди из уважаемых семей, склонные всё презирать и подвергать сомнению (особенно же рассказы о призраках, демонах земли и хищном ветре), правду знал каждый: по истечении третьего дня трупы людей и животных, погибших в сражении, куда-то деваются.
Исчезают – и всё. Земля их что ли жрет?
Первая ночь с ее хмурыми чудесами прошла.
А поутру в Поля явился Фрит. В молодости он и сам пробавлялся дергачеством, так что вид сотен распотрошенных тел не был ему внове. Тем более, в отличие от других дергачей он знал, что из ловушки Полей, погруженных в трехдневное призрачное бешенство, все-таки можно выскользнуть. Нужно только быть чистым, не брать чужого и уметь говорить так, чтобы тебя слышали там. И знать лазейки.
Фрит пришел с рассветом и потратил почти полдня на поиски Эви – отменно сложенного серого жеребца чистых аютских кровей.
Нашел.
Нашел своего серого сокола, птицу быстролетную, лапушку-заю, дурилу хвостатого – как он его только не величал.
Некоторое время Фрит сидел себе аутичной обезьяной и смотрел в землю, ничего не говоря.
И лишь когда порыв ветра сковырнул шапку с его варварской башки, он распрямил спину и вытянул затекшие ноги.
– Уфф!
Он придвинулся ближе к коню и погладил его по узкой морде с белой проточиной до самых ноздрей. Черным алмазом горел застывший конский глаз – он смотрел прямо на Фрита.
Эви был мертв – еще в начале сражения ему перебили хребет двуручной секирой. Метили, конечно, в седока. Но лезвие безымянного наемника князя-самозванца Мергела окс Вергрина, оскользнувшись об оплечье добротного кожаного доспеха супостата, соскочило вниз, срезало бахрому с потника, ворвалось в тугое конское мясо и, протиснувшись между позвонков, перерубило горемычному животному спинной нерв.
Конь лежал, вытянув далеко вперед шею, свитую из холодных мускулов – будто готовился к последнему прыжку. Он подогнул под брюхо ноги с широкими копытами, опушенными поверху длинной серой шерстью, и сердито обнажил желтые зубы – не иначе как саму старуху-смерть укусить пытался, да не получилось.
– Эви-Эви, птица моя быстролетная… А ведь шестнадцать лет – не возраст! Не уберег… Не сохранил… – скорбно приговаривал Фрит, перебирая пальцами конскую гриву мягкости необычайной – куда до нее холеным косам иных красавиц. – Но ничего. Это еще не конец. Мы еще встретимся с тобой, погуляем. В Слепой Степи встретимся. Я, Фрит, обещаю! Клянусь!
Нет, он не принимал участия во вчерашнем сражении. Отсиживался в осиннике за несколько лиг к северу и трясся от страха – как бы княжеские разъезды не приняли его за шпиона, со всеми вытекающими.
Сыскав себе пустующую землянку зверовщиков, Фрит устроил у закопченого очага жертвенник. Кое-как разжег огонь, воскурил последнюю щепоть благовонной смеси. И торопливо зарезал на нем двух недомерочных, с тусклым летним мехом хорьков. А когда земля насытилась кровью, возложил на жертвенник четыре огромных желудя, прутик омелы и горстку сахару – все как положено. Он даже окропил жертвенник честным вином! Когда жертва была принята, Фрит обстоятельно помолился – он просил бога войны Куриша пощадить Эви, волею злого случая оказавшегося в Полях.
Не помогло.
Наверное, жертва показалась худосочной. Или на мольбы профессиональных трусов вроде Фрита Куришу, патрону всех отчаянных рубак, было плевать с высоты шестнадцатого яшмового неба, где, и это Фрит знал совершенно точно, располагались его чертоги, снизу доверху облицованные разбитыми в бою щитами.
А может жертву нужно было приносить, как и всегда, господину Рогу, богу-табунщику, покровителю всех всадников и коней на свете?
По рыжей проселочной дороге, которая поднималась на взъерошенный ветром холм, шли две девочки.
Одна – русая, ясноглазая, с кроличьей улыбкой – шлепала босиком.
Другая была обута. Ее тяжелые каштановые кудри художественно удерживались на затылке шпильками, а кожаные сандалии с чужой ноги хоть и были ношеными, но все же выглядели почти по-городскому.
Обувь была ей велика, да вдобавок и стара, кожаная подошва некстати расслоилась надвое. То и дело нижняя челюсть сандалии зачерпывала, как лопатка, сухой и мелкий дорожный песок, вздымая чихательное облачко. И тогда щеголиха -ее звали Гита – шипела "Ш-ш-шилол тебя задери!".
Ее русая спутница откликалась на имя Мелика.
Мелике было двенадцать. Гите – на полтора года больше. Обе жили в поселке, который остался у них за спиной.
– А что ты своим сказала? – спросила Гита.
– Что мы купаться.
– А что со мной, сказала?
– Не-а. Мать меня залает. Она говорит, что ты испорченная, – Мелика посмотрела на Гиту, как бы извиняясь, и пожала плечами.
– Ис-пор-чен-на-я? – с издевкой поинтересовалась Гита.
– Ну… вроде как ты… Это из-за твоей матери… Что она… ну за деньги, с мужчинами, – щеки Мелики запунцовели. Чувствовалось, что объяснение далось ей не без труда.
– А что тут такого? – с хорошо отрепетированным спокойствием парировала Гита и добавила. – Нам деньги нужны.
– Ну, вы могли бы выращивать земляной орех. Как все. В городе дают хорошие деньги…
– Тоже мне – деньги! Да моя мама за один вечер заработает столько, сколько они за месяц. Особенно если перед праздником… – Гита спесиво задрала нос. – И в грязи она не ковыряется. У нее белые руки.
– Ну Гиточка, ну маська, не злись! Пожа-а-алуйста! – прижав руки к груди, протянула Мелика и, остановившись, добавила:
– Я тоже думаю, что они это от зависти говорят. И ты никакая не испорченная.
Гита тоже остановилась и посмотрела в глаза Мелике – не лукавит ли?
– А я и не злюсь. Скажешь еще! – Гита нервно расправила оборки на линялом платьице, перешитом из некогда фасонистого туалета недорогой куртизанки, и снова зашагала. Сама невозмутимость!
Некоторое время они шли молча.
Гита нервно теребила стеклянные бусы с разноцветными костяшками и думала об огородничестве. Ей не нравилась грязь. И земляные орехи она тоже не любила. Впрочем, Гита не считала слова Мелики пустыми. Орехи не орехи, но можно ведь, например, шить. Бабушка рассказывала, что мама умеет шить. И что когда-то она была белошвейкой в поместье у одной благородной госпожи. И, верно, кроила бы по сей день рубахи, если бы не Один Подлец. Он подарил скромной белошвейке слишком нескромный подарок.
А Мелика думала о том, какой ужасный будет скандал, если родители узнают, где они с Гитой были.
Ходить в Поля было запрещено. И староста не далее как вчера обещал посадить на кол всякого, кто осмелится ослушаться запрета.
Потому что нельзя нарушать покой павших на бранном поле, пока не пройдет три лунных ночи и три дня.
Почему нельзя? Этого Мелика точно не знала.
"Наверное, потому что призраки."
Но призраков Мелика не боялась – главным образом потому, что их не боялась Гита. "Днем призраков не бывает!" – уверяла она Мелику.
Это была идея Гиты – пойти в Поля сразу, не дожидаясь, пока минет положенное время.
Мелике нравилось все, что предлагала Гита. Мелике очень нравилась Гита.
Фрит был узкоплеч, высок ростом и глядел на мир орехово-карими глазами.
Одет он был опрятно и не без затей – на шее у него красовался амулет, чей скромный вид компенсировался невероятной магической силой. Концы же серо-голубого плаща скрепляла на правом плече застежка – гадюка, скрутившаяся кукишем.
Штаны, рубаха и ремень Фрита остро пахли хорошей кожевенной мастерской.
Если бы не шапка-кайныс, его можно было бы принять за северного грюта, тянущегося к наукам и прочему просвещению.
Но Фрит не собирался расставаться с шапкой. Настоящий мужчина должен носить кайныс, ибо кайныс был первым подарком богов людям-всадникам. Так считал Фрит. И точка.
Однако даже дикарский кайныс облик Фрита почти не портил. И люди просвещенные – например варанцы – часто делали Фриту комплименты: мол, для варвара он весьма элегантен.
Соплеменники, напротив, редко шли дальше малоумных обобщений – говорили "обабился".
"Да что с них, малохольных, взять, – думал Фрит. – Веру дедовскую забыли, обычаи не блюдут, от правды отпали. Даже жертвы пошли у них, как у всех "просвещенных", – бескровные. Но разве богам нужны бескровные жертвы? Это как псов сторожевых гороховой кашей кормить…"
В общем, Фрит предпочитал общаться с варанцами и аютцами – те хоть и отступили от заветов дедовских, но, по крайней мере, этого не скрывали. Фрит не любил лицемерие.
К сожалению, кроме как о лошадях с деловыми аютскими мамашами Фриту говорить было не о чем. А варанцы чересчур любили воевать – и промеж себя, и с грютами, и с кем попало.
Когда дело доходило до междоусобий, на которые те времена были до мерзости богаты, Фрит отсиживался в провинции, предпочитая исторические городишки.
Он заметил: некоторые из них война, даже самая людоедская, упорно обходит стороной, обтекает – как ручей высокую кочку.
Скоро Фрит вывел свое личное Правило Безопасного Места. Правило было простым, но работало, как небесная механика – если городишко упоминается в "Хрониках Второго Вздоха Хуммера", написанных в пятьсотзачуханом году, значит там бояться нечего.
Город поленятся осаждать, в него не войдет неприятель, в нем не станет на зимние квартиры озябшая армия. Даже цены на зерно и масло вырастут лишь для проформы – вот, дескать, у нас тоже военная истерия и бесчинствуют спекулянты.
"Хроники" Фрит всегда возил с собой в дорожной сумке вместе с самым необходимым – жертвенной чаркой, лекарством для Эви, солью и честным вином.
Время было нервным, Фрит любил путешествовать, и не удивительно, что книгу эту он перечитывал многократно.
Некоторые особенно богатые топонимами места (вроде "егда бо грядеши на грютов Радагарны, Гирны, Согирны и Умугамы с войною" или "прохождаше между Урталаргисом и Белой Весью, искусиша воеводу лицемеры фальмские") Фрит успел заучить наизусть. Именно благодаря этому он не раз сходил за своего в компании действительно образованных людей.
Фрит ненавидел войну. Он приторговывал лошадьми, покупая здесь, перепродавая там. А на войне таким, как он, делать было нечего. На войне ничего не покупали, там тратили и изводили, словно на спор – кто быстрее, – купленное загодя.
Но главное, война, по мнению Фрита, была богам не угодна. Да, кровь там лилась рекой. Но река эта впадала не в то море…
В войне Фрит видел пустое расходование ценного продукта – человеческой крови. Что толку для Куриша, Рога или Гуда, бога небесной ярости, в том, что одна тысяча варанцев забьет в землю другую тысячу под истеричный грохот барабанов? Боги любят тонкости и тишину, боги любят слова, сказанные с чувством и вовремя. Боги любят, когда все совершается обстоятельно, а не с бухты-барахты.
Боги любят, когда кровь проливают ради них, а не ради спорного урочища, промысла или рудника…
В Поля Фрита не занесло бы никогда и ни за что, если б просвещенные варанские скоты именем Князя и Истины не конфисковали у него Эви, когда он следовал в абсолютно безопасный городишко Корсис (он упоминался в "Хрониках" дважды!)
Это произошло четыре дня назад.
Все четыре дня Фрит тайком следовал за войском князя Занга окс Ладуя – все пытался вызволить свою лапушку, свою серую птицу, Эви.
Звал его и свистом, и словом, и любимым его лакомством, выкладывая из земляного ореха целые пунктирные тракты, оканчивающиеся в безопасных кустах – авось заметит, поймет, вырвется. Пытался подкупить конюхов. Даже стражу пробовал усыпить.
Но хрен там.
Сопалатник окс Ладуя Ингар – тот самый, что затеял конфискацию, когда Фрит отказался взять за Эви предложенную баснословную цену (а затем отказался снова, когда Ингар цену удвоил), – знал толк в скакунах.
Его было не обмануть неказистой сбруей и нечищенными боками. Челядинцы Ингара не спускали с конфискованного коня глаз – ведь гиазир Ингар выразил желание идти на нем в смертный бой!
И что?
В Полях погибли и сам Ингар, и окс Ладуй, и Эви. И князь, так сказать, и истина.
А для Мелики и Гиты эта история началась вот как.
– Недавно у нас ночевал один мужчина. Его звали Лид, – рассказывала Гита. Они сидели на бревнышке у гнилого озерца и грызли семечки. – Мама говорит, он жрец храма Элиена Звезднорожденного. Мама его всегда хвалит. Он постоянный клиент. И потом, он хорошо платит и ничего не требует.
– Совсем ничего? – с подначкой спросила Мелика. Ей нравилось, когда Гита говорит цинично, и она использовала всякую возможность подбить Гиту на "правду жизни". Ей было интересно.
– Ничегошечки, – Гита отрицательно замотала головой. – Ему только надо, чтобы мама его слушала. А всякие нежности – это ему не надо.
– Он старый?
– Не очень. Просто ему не нравятся женщины. Вообще никакие.
– Вот дурак! – хихикнула Мелика.
– Нет, он не дурак, – серьезно возразила Гита. – Наоборот, Лид ужасно умный! Он знает, как называются все звезды. И может говорить, как иноземцы.
– И как варвары?
– А то! Он даже меня научил.
– Ну тогда скажи что-нибудь по-варварски!
Гита скорчила рожу – скривила губы, выпятила нижнюю челюсть и нахмурила брови – она хотела походить на Куриша, варварского божка войны, свирепую рожу которого видела однажды на нагруднике случайного маминого клиента. И патетически провозгласила:
"Гыгрыфыр фурбабыр!" А потом еще раз: "Гыгрыфыр фурбабыр!"
Впечатленная Мелика отреагировала не сразу.
– И что это значит? – спросила она, выдержав одобрительную паузу.
– Это значит "Мелика – коза", – взгляд Гиты враз озорился , если позволительно так сказать о двух озорных солнышках, что сверкнули в ее глазах. И она рассмеялась писклявым девчачьим смехом.
– Сама ты коза, – для виду надулась Мелика. Надолго ее не хватило – вскоре они хохотали вместе.
– И что этот жрец? – спросила любознательная Мелика, когда веселье унес порыв ветра.
– Рассказывал про Серый Тюльпан.
– Серый?
– Ага, – кивнула Гита и, по-родительски глянув на Мелику, добавила уже другим тоном:
– У тебя лушпайка на верхней губе прилипла. Сними.
Мелика мазнула пальцами по мордашке. Еще раз мазнула. Порядок.
– А что, разве бывают серые цветы? – спросила она.
– Сто пуд!
– И где тогда они растут?
– В полях. Таких, как наше Поле. Там, где была битва, – Гита понизила голос. – Серый Тюльпан вырастает в том месте, где умер человек, который подумал о цветах перед самой-самой смертью.
– Как-то непонятно это, – Мелика лениво зашвырнула в воду голыш.
– Что тут непонятного? – взвилась Гита. – Вот тебя проткнули мечом. Так?
– Так.
– И ты умираешь. Представила?
– Представила.
– И кишки у тебя вываливаются наружу, такие коричневые.
– Блуе-е… – Мелика закатила глаза, перегнулась пополам, вывалила черный от семечковой гари язык и спазмически дернулась – словом, сделала вид, что ее сейчас стошнит. Она научилась этой ужимке у Гиты и втайне ужасно гордилась тем, что смогла превзойти наставницу.
– Ну ладно. Кишки – это не обязательно, – с авторитетным видом заверила подругу Гита. – Главное, ты знаешь, что сейчас умрешь. Представила?
– Ну.
– О чем ты будешь думать?
Мелика гадательно закусила нижнюю губу и засопела, подыскивая ответ.
– Ну… Буду звать на помощь…
– Бесполезно!
– Тогда про папу. Или лучше стану думать, что сейчас я усну. А проснусь уже там, где бабушка. Или буду вспоминать, как тот благородный гиазир катал нас в своих санях с колокольчиками. Помнишь?
– Да помню! Я не про то! – Гита досадливо махнула рукой и добавила. – Вот у таких как ты Серый Тюльпан в жизни никогда не вырастет! Никогда!
– Это еще почему?
– Потому, что ты – приземленная! А Серый Тюльпан вырастает только рядом с теми, кто думал о тюльпанах.
– И что с того? Что с того, что тюльпан вырастает – подумаешь, радости такой! – Мелика сделала плаксивое лицо, ей стало обидно, что Гита, ее Гита, говорит о ней так пренебрежительно. – Да оно и не красиво – серый цветок!
– При чем тут "красиво"? Серый Тюльпан может оживлять мертвых, – со значением сказала Гита и пристально посмотрела на Мелику. – Это мне сказал Лид.
– Враки.
– Никакие не враки.
– Не верю!
– Ну и коза. Ты лучше подумай, что если правда? Лид говорил, что Серый Тюльпан – это дар. Дар Матери Трав тому, кто вспомнил о ее детях перед смертью. Может ты и в Матерь Трав не веришь?
Мелика закинула в рот целую жменю семечек и принялась сосредоточенно их перемалывать. Матерь Трав была покровительницей ее рода. И имя "Мелика" означало в древности "росистая". Росистая трава, надо полагать.
– И как его достать – Серый Тюльпан? – спросила наконец Мелика.
– Для этого нужно пойти в Поля на следующий день после битвы. И найти цветок. Лид говорил, что всегда, всегда есть человек, возле которого такой цветок вырастает. Всегда!
– Так почему твой Лид сам туда не пошел? Ему что, такой цветочек не требуется?
– Потому что нужно, чтобы человек был нецелованный.
– Как это – "нецелованный"?
– Тьфу ты! Нужно чтобы его никто никогда не целовал. И он чтобы никого.
– А мама считается?
– Мама не считается.
– Тогда все равно не понимаю, почему Лид сам в Поля не ходит.
– Потому что он целованный, дурочка ты с переулочка, – Гита дернула Мелику за тощую косицу.
– Ты же сказала, что ему женщины не нравятся! Кто же его тогда целовал?
– Мужчины. Что тут непонятного?