– Тю, – Мелика рассеяно сплюнула колючий шарик лузги, он ляпнулся прямо между ее босыми ногами.
– Все равно – Лиду нельзя. А нам – можно!
– Подожди-ка… Ты же говорила, что тебя тот благородный гиазир целовал?! – Мелика требовательно прищурилась.
– Ну… говорила.
– Соврала?
– Вроде того.
– Фу, какой страшный, – Мелика противно скривилась, указывая на мертвого молодого лучника.
Голова вояки со зверски выпученным красным, оплывшим глазом была аккуратно отделена от тела при помощи варанского меча хорошей заточки и лежала сравнительно близко от туловища, ухом вверх. Туловище и голову разделяло пол-локтя пустоты, но Мелике на секунду померещилось, что у молодчика длинная, невидимая шея.
– Этот еще страшнее, – Гита ткнула носком сандалии зарывшегося лицом в пыль толстяка. Его незащищенная доспехами спина была нещадно исполосована рублеными ранами, как подсохшая на солнцепеке лужа – тележными колесами.
Сандалия расклеилась еще больше, и ее носок стал похож на широко распахнутый клюв утенка. Гита наклонилась, чтобы этот клюв прикрыть. В ноздри ей ударил резкий аммиачный запах.
– Еще и описался тут…
– Папа говорил, это всегда так, – вздохнула Мелика.
– А откуда он знает?
– Он в солдатах был.
– Князь обрил?
– Не-е. Нанимался в дружину баронов фальмских.
– Небось денег заработал?
– Небось. Только они с дядьями все по дороге пропили.
Мелика ненадолго примолкла, присев на корточки над раздетым до подштанников щуплым благородным гиазиром с длинными кудрями цвета спелой пшеницы.
Гиазир лежал среди декадентских кустов прошлогоднего репейника в некотором, намекающем на занятную батальную коллизию, отдалении от основного скопления трупов. Ветер играл с его роскошной гривой в свои некрофилические игры.
Судя по тому, что на теле павшего было не различить смертельной раны, одни только синяки и ссадины, гиазир свернул шею, свалившись с ополоумевшего от страха коня. А уж потом дергачи помогли ему избавиться от платья.
Затем Мелика рассматривала татуировки на полном, мускулистом предплечье пехотного сотника: паук сладострастно смокчет мушиную кровь, ворон с аппетитом завтракает волчатиной, морская гидра душит в объятиях грудастую купальщицу с безобразно оттопыренными сосками. Еще были многообещающие короткие надписи. Впрочем, Мелика была неграмотной и насладиться глубиной философских обобщений, записанных на мертвом теле, ей не удалось.
– А что я нашла! – гордо провозвестила из кустов Гита. Ее карие глаза сияли.
– Покеж?!
– Вот!
– Меч? Ничего себе!
– Да ты прицени какой! – Зашуршала трава – это Гита, надув от натуги щеки, выволакивала из кустов настоящий полуторник. Преувеличенно массивное яблоко меча было облеплено зелеными гранатами разной величины и формы. Лезвие меча – чистое, незазубренное, неоскверненное – дало на солнце ослепительный блик.
– Ухтышка! – всплеснула руками Мелика. – И где он был?
– Да тут, в траве лежал. Эти балбесы его не заметили.
– А он… а он чей?
– Теперь – наш!
– Наш?
– А чей же еще?!
– И что мы с ним сделаем?
– Зароем где-нибудь, – решила Гита, к чему-то мысленно примеряясь. – Возле Тухлой Балки, на нашем месте. Там никто не найдет.
– А потом?
– А потом продадим! Деньги поделим, – Гита сделала паузу и пояснила: – Поделим поровну.
– А сейчас куда его девать? Он же тяжеленный! А нам еще Тюльпан искать… И надо бы пошевеливаться. А то как стемнеет, у-у, – Мелика угрюмо поежилась. – Сроду не была трусихой, но… понимаешь… мне тут иногда кажется, что меня кто-то сзади того… По шее пером щекочет…
– А давай его просто в землю воткнем! – предложила Гита, страхи Мелики показались ей ерундовыми.
– Ты что! Ты что! Мне папа говорил, этого нельзя делать ни в коем случае! – запротестовала Мелика.
– ???
– Потому что мечу это не нравится – торчать в земле!
– Подумаешь, не нравится! – Гита артистично закатила глаза. – В трупе ему, значит, нравится торчать. А в земле – нет, не нравится!
Гранатовое яблоко меча ответило словам Гиты приглушенным изумрудным сиянием, но ни одна из девочек этого тревожного обстоятельства не заметила. Обе были увлечены спором.
– Земля ему лезвие портит. Вот ему и не нравится! – пояснила Мелика. – Так что давай лучше в трупяка его воткнем. Тогда и видно его будет отовсюду!
– Как же! Отовсюду! Вот дойдем до вон того флажка – и ни фига уже нам видно не будет, – засомневалась Гита.
– Тогда давай заволокем труп на труп. А сверху еще один труп положим. Чтоб была башня. А в самого верхнего воткнем меч. Так мы точно его откуда хочешь заметим! – проявила сообразительность Мелика.
Так и сделали – татуированный стал фундаментом, одноглазый и пшеничноволосый – этажами.
Фриту было что вспомнить. Он гладил Эви по узкой морде, и прошлые дни являлись перед ним, как живые.
Он не утирал слез – ведь траур должен быть со слезами.
Про то, что "мужчины не плачут", пусть рассказывают изнеженные варанцы, которые чуть только кашель, мозоль или озноб – кличут врача с дзинькающими в сумке шарлатанскими микстурами и черными пиявками. Варанцы, которые считают, будто лошадь глупей конюха. Что ж… Вот они и валятся из седел, как погремушки из рук дитяти, стоит только коню скозлить или чуток подыграть задом, а уж если скакун понесет, то тут сразу "Шилол помоги!", а то и вовсе "мамочки!". Так говорят только ни во что не верящие варанцы, которые на застольях толкуют про пользу единодержавства и честят никчемных поэтов вместо того, чтобы обсуждать действительно насущные темы: как угодить богам, как обезопасить себя от завидущих и вооруженных до зубов соседей.
Фрит знал наверняка: мужчина должен плакать, когда умирает конь. Потому что нет у него никого дороже.
Сколько раз Эви уносил Фрита от разбойного люда, от песчаной бури, от чреватого низким чувством женского взгляда? Увы, Фрит умел считать только до ста.
А сколько раз чутье Эви выводило обессилившего от голода Фрита к человечьему жилью? Даже в непроглядное ненастье, даже в метель Эви умел находить дорогу. Он не боялся ни молнии, ни зверья, ни конокрадов.
Эх, сколько золотых монет было взято Фритом на спор – ведь Эви действительно был самым быстрым, самым выносливым, самым-самым…
С кем только Фрит об заклад не бился! Даже с племянницей аютской принцессы! И выиграл! Он всегда выигрывал!
И, между прочим, в одиночку, без такого помощника как Эви, торговое дело Фрит попросту не осилил бы. Это Эви стерег купленных лошадей, Эви водил их за собой и учил держаться гоголем перед покупателем, а когда Фрит никак не мог решить, стоит ли лошадка тех денег, Эви завсегда давал знак. Мол, "на вид хороша, а нрав гнилой"…
"А ведь поначалу-то не сказать было. Заморыш заморышем", – вздохнул Фрит и криво улыбнулся.
Когда Эви родился, кобыла не желала признавать сынка, даже морды к нему не поворачивала. А сам жеребенок уж до чего был слабенький – к сосцу материнскому и то подойти был неспособен…
Это он, Фрит, обсыпал склизкого нескладеныша отрубями да подволок к матке – и лишь тогда дурында облизала его, признала… Фрит помнил все, будто вчера, и запах прелого сена, в тот год такие дожди лили, что взопрели все сеновалы. Да что сеновалы! Даже перины в доме, и те…
Он заезжал и оповаживал Эви сам, никого к нему не допуская. Он выучил его всему, что должны знать верховые кони – и тайным посвистам, и ладному, собранному ходу. А когда Эви исполнился третий год и он вошел в стать и силу, Фрит покинул отчий дом, чтобы не возвращаться в него больше никогда.
Фриту не нужны были ни братья, ни сестры, ни жена, ведь у него был Эви. Разве сравнится пахнущий кухней поцелуй женщины с безгрешным тычком волосистой конской морды?
В Эви, высокого, крепконогого, неутомимого, вложила судьба все, что нравилось Фриту в земляках – и вольный нрав, и правдивую, нутряную преданность, и жизненную силу, идущую от земли к небу.
С таким товарищем как Эви можно было жить хоть бы и во всем мире сразу. И не скучать ни по ком.
Солнце уже вскарабкалось на свою полуденную верхотуру и теперь в окружении свиты тщедушных облачков следовало на запад.
Неожиданно Гита и Мелика собрали неплохой урожай: кошелек, нафаршированный медяками, и охранительный амулет, который пытливо зыркнул на Мелику своими глазищами-аквамаринами, но вскоре присмирел и прикинулся неодушевленным. Еще были найдены дамский кинжал с монограммой "исс Вергрин" и парчовая, расшитая чудными рыбами сумка, полная верительных грамот – молодой парень с простоватыми чертами честолюбивого провинциала перед смертью прижал ее к груди, будто в ней было все его спасение.
Сумку можно было и не брать. Но от глянцевитых печатей на грамотах веяло чуть ли не княжеским дворцом, а пергамен так приятно щекотал щеку… А уж рыбы и вовсе глаза забирали – они плыли сквозь голубую парчу в самые Чертоги Шилола такие важные, такие вельможные! "Лид говорил, рыбы приносят богатство", – прошептала Гита.
Однако избыток впечатлений быстро утомил девочек.
– Гита, а Гита… – заныла Мелика.
– Ну чего тебе? – Гита нехотя оторвалась от осмотра карманов упитанного латника, судя по гербу на нагруднике – из личной охраны Занга окс Ладуя.
– Я устала!
– Потерпи. Что я тебе – мамка, в конце концов?
– Есть очень хочется!
– Пожуй травки. Ты же у нас коза! – зло буркнула Гита.
У нее тоже от голода кружилась голова. Но не уходить же из-за этого с Полей, где столько всего!
– А попить у тебя есть?
– Да откуда?! Из лужи вон попей…
– Фу-у…
– Тогда кровушки пососи, – сказала Гита, с недоброй усмешкой присаживаясь возле трупа копейщика, чье лицо было старательно обезображено вороньем. – Я вот пососала – так мне сразу того… есть и расхотелось.
– Ну Гиточка! – заныла Мелика. – Не пугай меня!
– А ты не ной!
– Хорошо. Не буду, – сдалась Мелика. С минуту она молчала, подавленно рассматривая свои грязные ногти. А потом вдруг сказала, резко изменив интонацию:
– Знаешь, Гита, что я думаю? Я думаю, что, наверное, хватит все эти вещи брать… Это как-то нехорошо… Проклятое это дело – дергачество. Мне папа говорил, что дергачей потом проказа поедом ест.
– Да разве ж это дергачество? – возразила Гита. Получилось не очень-то убедительно. – Мы просто взяли то, что никому не нужно…
– Ну да. Только сдается мне… в общем, если мы сейчас же не прекратим, то это… проказа будет… Носы отвалятся. Если не чего похуже, – и Мелика всхлипнула так натурально, что даже Гиту пробрало.
– Чур меня! Чур!
– И руки-ноги будут все в чирьях… – добавила Мелика, как в сомнамбулическом трансе. Ее голос был таким тихим и по-новому убедительным, что Гита вдруг осознала: наивными устами Мелики говорит нечто такое… нечто такое, чего лучше послушаться.
– Тогда может давай все это выбросим? – предложила Гита.
– Давай.
– И кошелек тоже?
– И кошелек… Придется…
И, сложив свои трофеи кучкой, присмиревшие девочки продолжили поиски Серого Тюльпана.
– Тюльпа-ан! А, Тюльпанчик? Ты где?! – позвала Мелика.
Они доплелись до махрово-зеленой низины, где прошли последние часы ставки Сиятельного князя Занга окс Ладуя – правителя законного, но несчастливого.
Тут дергачи поработали особенно старательно – большинство покойников лишилось всей одежды, обуви и белья, а вместе с ними и той жалкой благообразности, которая бывает свойственна трупам – слишком уж тщательно их обыскивали, слишком часто переворачивали. Вот они и лежали раскоряками, раками, пьяницами, а вовсе не павшими героями. Вид сизых и розовых раздетых тел, не до конца утопленных в изумрудной шерсти земли, был сюрреалистичен, гадок. Зато Гиту и Мелику больше не искушали бесхозные кошельки и "потерявшиеся" кинжалы…
– Ты чего кричишь? – насторожено спросила Гита.
– Так, ничего. Просто. Тюльпан зову… В шутку!
– А-а, в шутку… А я уже думала ты того… В уме повредилась, – Гита задрыгалась, изображая расслабленного.
– А что, тебе этот твой Лид не объяснил, как быстрее Тюльпан искать?
– Не-а. Говорил, сам найдется, – Гита все больше мрачнела. В глубине души она уже начала раскаиваться в том, что повелась на жреческие побасенки. Да еще и подругу подбила.
– Ну, значит так оно и будет, – радостно согласилась Мелика. – Лучше давай подумаем, что мы с ним сделаем, когда найдем.
– Ну… Как это – "что"? Можно будет кого-нибудь оживить!
– Кого?
– Да кого угодно!
– Ну кого, например?
– Ну, например, Борака.
– Это кузнеца, что ли? Со Старой Заимки? – удивилась Мелика.
– Ну да.
– А зачем его оживлять? Он уже старый был, когда умер. И кривой… А неприветливый какой -жуть! Я ему в предзимье ножи носила, подточить. Стоял такой морозище… Воробьи на лету падали! А он даже не зазвал в хату. Так в сенях со свиньями до полудня и простояла, как колода – думала, мне там корочун придет. Зачем такого оживлять?
– Он маме денег должен!
– Много?
– Два серебряных авра!
– Ого…
– Так отож.
– Должен-то он может и должен… Только ты думаешь, что отдаст, если оживет?
– Может и не отдаст… С козляры станется… Пожалуй, жирно ему будет – Тюльпан еще на него тратить! – резюмировала Гита. – А ты б кого оживила?
– Я? Ну… наверное, бабушку.
– Так ее уже и черви слопали, небось, – скептически отозвалась Гита, загибая для счету пальцы на левой руке – сколько же это месяцев прошло? – И, остановившись на мизинце правой, она заключила: – Стопудово слопали! До самых до костей уже догрызлись…
– Ну… И что с того, что слопали? Ну, догрызлись даже – пускай. Нельзя, что ли, оживить?
– Нельзя.
– Это еще почему?
– Лид предупреждал, что оживить можно только того, кто умер не больше одной луны назад.
– Тю… Так бы сразу и сказала, – Мелика разочарованно поджала губы. – Тогда я бы оживила Лилу.
– Эту малую, что ли? – Гита недоуменно вытаращилась. – Которую Хромоножка по осени родила? Это еще зачем?
– Знаешь, Хромоножка так плакала, когда Лилушка умерла…
– Подумаешь, плакала! Она же дура! И на руку нечистая – это всем известно. Не пойму вообще, что ты в ней нашла! – ревниво заметила Гита.
– Зато она добрая, знает разные истории и… И мне ее жалко.
– Жалко у пчелки!
– Все равно. Все равно.
– А я может против – на какую-то Лилу переводить волшебный цветок! – объявила Гита и для убедительности подбоченилась. – Не станешь же ты Лилу оживлять без моего согласия? А моего согласия на эту Лилу нету!
– Ах вот ты какая?! – в глазах Мелики блестнули слезы.
– Да! Такая! Вот такая вот! – выпалила Гита, но, заметив, что Мелика готова разреветься, она спешно проявила благоразумие. Ведь все-таки она была старше. Тут, в Полях, только рыдающей Мелики не хватало. Но главное, что толку спорить как распорядиться Серым Тюльпаном, когда они его еще не нашли?
Гита великодушно заулыбалась и, переменив тон, сказала:
– Ладно, котенок, не дуйся, а? Ты лучше сама подумай. Вот оживишь ты Лилу. И что с ней Хромоножка делать будет? Разве Хромоножке станет легче? Ей и самой-то жрать нечего. Горшки она выносит за всякими уродами, а ей за это котелок облизать разрешают! Ну поплакала-поплакала, так зато она теперь снова свободная девица! Авось кто просватает. А с Лилу кому эта Хромоножка нужна? Так что ты лучше не про Лилу, а про Хромоножку свою побеспокойся. Да не реви же ты, дурочка!
Но увещевания Гиты на Мелику не подействовали – может потому, что слегка запоздали. А может потому, что Мелика чувствовала себя измученной, голодной и виноватой. Правда, плакала она недолго.
– А если, допустим, оживить жену старосты? А староста нам за это… ну что-нибудь хорошее сделает? – предложила Мелика и невинно высморкалась в льняной подол платья.
– Ага. Сделает он тебе хорошее, как же, – проворчала Гита. – На кол посадит. За то, что в Поля ходила, хоть заповедано это, – и Гита неожидано игриво подмигнула Мелике. Она была рада, что та наконец успокоилась. – Забудь ты про старосту! Я тут кое-что получше сообразила!
– ??? – Мелика любознательно хлюпнула носом.
– Давай оживим того парня, которого, помнишь, возле плотины застрелили солдаты!
– Помню…
Мелике вдруг увиделось все очень отчетливо. Через кусачие заросли крапивы продирается мужчина, оголенный по пояс – у него потом вся кожа вспузырилась чесучими крапивными волдырями. Широкий лоб перевязан выцветшей засаленной тряпицей. Задыхаясь, мужчина бежит в лес, который один только и может скрыть от преследователей затравленное неистовство его движений.
Мелика вспомнила и шрамы, которые заползшими под кожу червями извивались на его резко очерченных скулах. Что они с ним делали, интересно? Пытали? И розово-красные следы от цепи на шее и запястьях (правда, их они разглядели позже, когда беглец был уже мертв – арбалетный болт пробил ему горло навылет, побег в каком-то смысле удался). И двоих всадников – по виду служилых людей – несущихся по глинистой насыпи плотины с гортанным хищным гиканьем. Один из всадников раскручивал над головой аркан, каким ловят скотину. А его приотставший товарищ на скаку делал заметки на восковой табличке – и как только умудрялся?
– Тот хоть красивый был. И сильный.
– А что нам толку с того, что он сильный? – прагматично поинтересовалась Мелика.
Она решила бить Гиту ее же оружием – "пользой", "толком", "рассуждением".
– Ну… Он будет нам обязан. И станет нашим рабом. Будет исполнять наши прихоти… – протянула Гита, мечтательно теребя бусы.
– Как же, как же! Станет он тебе рабом!. Мне папа говорил, что он из Крепости сбежал. Видать, не по нутру ему было в рабах ходить. И тебе он служить не будет, я думаю.
– Откуда тебе знать?
– Ниоткуда. Просто, если его в Крепости держали, значит он был опасный. Может, ограбил кого-то. Или убил.
– Напугала, тоже мне! Да тут вот, – Гита обвела Поля широким жестом – каждый кого-нибудь да убил. Ты ж их не боишься…
В этот момент нить, соединявшая Гитины бусы, некстати лопнула и стекляшки разноцветным градом хлынули на землю. Отбарабанив по листу лопуха, бусины шустро бросились врассыпную.
Гита тотчас же принялась собирать.
Мелика тоже встала на колени и засуетилась, снося в ковшик ладошки несъедобные, несминаемые черничины, вишенки, волчьи ягодки. Но мысли ее были заняты совсем другим.
– Так что это получается, Гиточка?
– А?
– Получается, те, кто умерли, нам, живым, здесь совсем не нужны? Умерли – значит туда им и дорога? Пусть лучше там и будут? – серьезно спросила Мелика. – Выходит, справедливость есть?
– Справедливость? – рассеянно спросила Гита, она была поглощена поиском.
– Ну да. Выходит, хоть в жизни справедливости и нет, но в смерти справедливость очень даже есть?
– Ну ты как скажешь… Точно как Лид, Шилол тебя задери! – отмахнулась Гита.
Когда воспоминания оставили Фрита, он встал во весь рост и вынул из сумки флягу с терпким сладким вином.