Когда за врачихой закрылась дверь, они оба, не сговариваясь, двинулись в ванную. Картина, представшая перед ними, ужасала. Тело Кости покрыли бурые пятна, глаза глубоко ввалились, кожа обвисла, кое-где виднелись разрывы, в которых проглядывало что-то синевато-зеленое, по цвету сильно напоминающее слизь, что текла из ожившего алоэ.
Тяжелый трупный смрад повис в ванной, мешая дышать. Илья закашлялся.
– Он разлагается, – уверенно проговорил Зава. – Словно бы исчезло что-то, что поддерживало тело в более или менее человеческом облике…
Илья вышел в коридор, достал сигареты: – Давай, подгоняй "троллер" прямо к подъезду. Его… Костю надо похоронить. И чем скорее, тем лучше…
* * *
Илью мутило. Останки друга пришлось в итоге сгребать большим пластиковым совком в пакеты. Запах проникал даже сквозь три мокрых полотенца, которыми Илья обмотал лицо. Сине-зеленая слизь размазывалась по стенкам ванны и застывала желеобразными натеками.
Зава, подогнав машину, сунулся было помочь, но едва увидел, во что превратился Костя, тут же пулей вылетел из квартиры, зажимая рот.
Наконец Илья закончил свою жуткую работу. Шесть больших черных пакетов для мусора, для надежности и герметичности перемотанных скотчем, стояли на полу. Теперь предстояло скрыть следы.
Упаковав Костину одежду еще в один, последний пакет, Илья открыл воду и принялся с помощью душа и все того же измазанного в слизи совка очищать ванну. Закончив, он вымыл руки, залил все "Доместосом", взял четыре пакета и направился к выходу.
На лестничной площадке, возле лифта, маялся Зава.
– Иди, там еще три пакета. Два… ну, с этим… А третий – с одеждой. Забери и дверь запри. Да, форточки во всех комнатах открой…
Вадим молча кивнул, судорожно набрал полную грудь воздуха и ринулся в квартиру, как в омут.
Илья ткнул оттопыренным пальцем в кнопку вызова лифта и принялся ждать. Неожиданно он услышал какой-то шорох, громыхнуло железом, послышались тихие шаги…
"Не иначе, запах дошел до соседей. Сейчас вылезет какая-нибудь кикимора, начнет распинаться…" – с неприязнью подумал Илья, оборачиваясь на звук.
Возле двери, ведущей из лифтового холла на лестницу, сидела здоровенная, с кошку величиной, серая зверюга. Сперва Илье показалось, что это – собака, крупная такса необычной масти, но вдруг он понял, что видит крысу! Невероятно большую, со злобными красными глазами и зловещим оскалом пасти, из которой торчали кривые желтые зубы.
– Кыш! – прошипел Илья, осторожно, стараясь не шуметь, топнул ногой. – Пошла! Кыш! Вон пошла!
Крыса, столбиком застыв возле двери, внимательно смотрела на Илью. "Она как будто изучает меня", – в панике подумал он и уже всерьез рявкнул:
– А ну пошла, тварюга!
Нехотя опустившись на четыре лапы, крыса зацокала коготками по плитке пола. Илья двинулся за ней – проследить, куда этот крысиный Голиаф денется. Увиденное испугало его еще больше: крыса не спеша дотрусила до трубы мусоропровода, поднялась на задние лапы, передними приоткрыла крашенный в зеленый цвет железный люк-приемник для мусора, обернулась, пристально посмотрела на Илью и, сноровисто вскарабкавшись по трубе, скрылась в мусоропроводе…
– Илья… – послышался от лифта отчаянный и тихий голос Завы. – Ты где?
– Тут я, – так же негромко отозвался Илья. Тем временем крышка мусоропровода захлопнулась.
– Что там? – Вадим, стараясь держать пакеты как можно дальше от себя, возник в дверном проеме.
– Крыса. Величиной с бобра. Вышла из мусоропровода, поизучала меня и ушла обратно, – безо всяких эмоций сказал Илья.
– С бобра-а?.. – недоверчиво протянул Зава. – Это, наверное, нутрия была… Хотя, что делать нутрии в мусоропроводе?
– Нутрия-хренутрия… Все, уходим отсюда! – неожиданно разозлился Илья. – Лифта, я чувствую, мы не дождемся, поэтому пошли пехом…
…Когда "троллер" со страшным грузом в багажнике вырулил на дорогу, уже стемнело.
– Куда мы теперь? – не поворачивая головы, спросил Зава. Отблески фар встречных машин отражались в стеклах его очков, и Илье казалось, что у Вадима подозрительно блестят глаза, однако голос у друга был ровный.
– Надо подальше проехать и в парк свернуть. Вон, возле остановки машина стоит, а за ней вроде просвет между деревьями. Давай туда.
"Троль" послушно заморгал правым поворотником, прижимаясь к обочине, и тут Зава вдруг шумно задышал и резко вывел машину обратно на середину дороги.
– Ты чего?!
– Это – милиция! Не видишь, что ли? Илья начал вглядываться в белый "жигуленок", но ничего подозрительного не увидел. В машине сидели двое, ни фуражек, ни погон на них не было. Однако "троллер" уже промчался мимо остановки и теперь впереди маячил, мигая сигналами светофоров, перекресток.
– Хорошо. Вадим, соберись, успокойся. Поворачивай направо и гони по Энтузиастов. Когда проедем метров триста, тормози. Там место глухое, парк. Машину оставим и пойдем. У тебя лопата есть?
– Есть… Маленькая, саперная, – глухо отозвался Зава, помолчал и тоскливо проговорил: – И зачем мы в это влезли, а? Что дальше-то делать?
– Не ной. Все будет нормально, – сказал Илья, в основном для того, чтобы хоть что-то сказать. Он мог бы напомнить другу о том, что главным инициатором поисков Кости был именно Зава, но почему-то делать этого не хотелось.
Выбравшись из машины на краю темного парка, они быстро выгрузили мешки с останками из джипа. Зава прихватил лопатку с короткой ручкой, запер "троля", включил сигнализацию.
– Иди за мной, никуда не сворачивай. Тут канавы попадаются, смотри, не грохнись, – Илья подхватил тяжелые, влажные от дождя пакеты и двинулся прямо в заросли придорожных кустов.
По парку они шли минут двадцать, стараясь отойти как можно дальше от дороги. Мокрые ветви деревьев били по плечам, дождь припустил не на шутку. Тяжелые пакеты выскальзывали из рук, пальцы ломило, ноги разъезжались в грязи. Пару раз Илья объявлял перекур, чтобы отдохнуть и осмотреться.
Пройдя краем темного озера, друзья стороной обошли домик лодочной станции, бегом пересекли раскисшую дорожку с редкими фонарями и вновь скрылись под пологом мокрой листвы.
В парке, конечно же, было безлюдно. Москвичи – люди нежные, привыкшие к комфорту, даже в экстремальных видах спорта. Бродить на ночь глядя под дождем в темном парке желающих среди них не нашлось. Правда, Зава несколько раз вроде бы слышал какие-то подозрительные шумы – треск веток, звуки шагов, голоса, но сколько Илья ни вглядывался в темные силуэты деревьев, ничего конкретного он разглядеть не смог.
– Все. Здесь, – поставив пакеты у подножия толстенной липы, Илья вытер мокрые руки о подкладку куртки, достал из внутреннего кармана сигареты и зажигалку, быстро прикурил и спрятал огонек в кулаке. На войне этому обучались быстро. "Старики" на собственном горьком опыте выяснили, что снайпер всегда бьет на десять сантиметров выше замеченной им в темноте красной точки, а в молодежь это знание вбивали быстро и надежно – "берцами" и кулаками. Теперь даже днем посреди города в толпе людей или в машине, прикурив, Илья всегда по привычке умело прятал сигарету в ладони. Но он и не предполагал, что это умение пригодится ему на гражданке…
Мокрая земля поддавалась неохотно. Тупая лопата постоянно упиралась в толстые корни, короткая ручка не давала возможности поднимать много грунта. Отрыв небольшую ямку метр на метр и глубиной на полтора штыка, Илья вымотался до крайности.
Зава, сменив друга, неожиданно обнаружил недюжинный талант землекопа, и вскоре дело продвинулось, причем заметно – яма углубилась на метр, а то и больше.
Шанцевый инструмент вновь перешел к Илье. Мокрая рукоять выворачивалась из рук, под слоем обычной земли оказалась глина, в которой разъезжались ноги и вязла лопатка. Но у Ильи уже взыграло самолюбие, и он вгрызся в неподатливую московскую землю с энергией экскаватора.
Пару раз Илья падал, перепачкавшись с головы до ног. Куча вырытой земли на краю ямы ощутимо выросла и снизу напоминала черную Джомолунгму на густо-коричневом фоне ночного неба мегаполиса, переплетенного темными ветвями деревьев.
В итоге яма стала настолько глубокой, что Илье пришлось просить Заву подать ему руку, чтобы вылезти.
Перед тем как опустить пакеты на дно квадратной могилы, друзья переглянулись и замерли. Говорить было не о чем – пустые слова и пышные, пафосные фразы, частенько звучащие на панихидах, ни Илья, ни Вадим произносить не умели, а самое главное – не хотели.
– Ну, давай, что ли… – наконец сипло сказал Илья, взял первый пакет и бережно опустил вниз с помощью длинной ветки с кривым сучком на конце.
Вскоре скорбный труд был завершен. Постояв над могилой еще некоторое время, друзья начали по очереди засыпать ее землей. И когда у подножия старой липы вырос небольшой глинистый холмик, за спиной у них неожиданно раздался скрипучий неприятный голос:
– Доброй ночи, молодые люди! Бог, как говорится, вам в помощь…
"Все, хана", – молнией пронеслось в голове у Ильи, который собирал мокрые листья, чтобы замаскировать могилу от чужих любопытных глаз. Он шагнул вперед, вырвал лопатку из рук опешившего Завы и резко обернулся, вскидывая какое-никакое оружие:
– Стоять, чмырина! Башку проломлю!
– Ай-я-яй! – с некоторой издевкой проскрипел голос. – Вроде интеллигентные люди, но лексикон у вас, сударь, прямо-таки арестантский…
Из темноты навстречу Илье выдвинулся высокий темный силуэт человека в широкополой шляпе.
– Ам… Ав… А вы откуда?.. – промямлил перепуганный Зава, прижавшись спиной к стволу липы. Поудобнее перехватив лопатку, Илья примерился на всякий случай, как будет сподручнее завалить нежелательного свидетеля, но тот неожиданно снял шляпу и представился:
– Федор Анатольевич Торлецкий, в некотором роде граф. У меня к вам предложение, господа: поскольку вы завершили свои труды, не угодно ли пройти ко мне, согреться, испить чаю или чего покрепче и побеседовать. Поверьте, у нас есть что рассказать друг другу…
Но Илья не слышал незнакомца. Он завороженно смотрел в светящиеся неживым, фосфорным светом глаза графа, а в памяти стояла жуткая в своей нереальности картина: Костя, вдруг на мгновение оживший перед своей уже окончательной смертью, и его налившийся вот такой же призрачной зеленью взгляд.
"Сейчас я отрублюсь", – понял Илья. Он зашатался, попробовал опереться о стволик молодого клена, но рука соскользнула и мокрая глина с чавканьем приняла его тело…
Глава восьмая
Майор Громыко пил уже неделю. Пил широко, с размахом, в лучших традициях. Двор гудел – еще бы, не каждый день бывает такое: майор милиции поит всех мужиков, устроив на доминошном столе посреди двора импровизированный бар.
После похорон погибших от пуль Черного киллера оперативников, на которых замминистра сказал речь, автоматчики трижды разрядили оружие в серое осеннее небо, а безутешные вдовы рыдали над обтянутыми красным гробами, Громыко вернулся домой мрачнее тучи. Приехавшие с ним друзья и коллеги клялись отомстить, сквозь зубы ругали начальство, время, в которое им довелось жить, и со слезами на глазах вспоминали ребят.
Один Громыко ничего не говорил. Он выпил бутылку водки, пошел и выбил зуб Тофику Налбадяну, смотрящему за торговцами фруктами на небольшом импровизированном базарчике у перекрестка. После этого базарчик закрылся – до лучших времен.
Несколько раз к Громыко приезжали сослуживцы и подчиненные. Тут уж гульбарий разворачивался на всю катушку. С коллегами из других подразделений Громыко пил сурово, стаканами, пренебрегая закуской. Выпив, ронял в пустую посуду скупую мужскую слезу, бил себя кулаком в грудь и кричал, что это он во всем виноват.
Со своими подчиненными – операми из родного и уже не существующего отдела – майор устраивал настоящие дебоши с битьем посуды и драками, после которых на него стали косо смотреть торговцы у метро, обслуга в трех окрестных кафешках ресторанного типа и дворники близлежащих дворов.
"Па-а-адлы! – вопил в четыре утра Громыко, повиснув на плечах влекущих его домой сослуживцев. – Твари-и-и! Ур-рою всех! На-ача-а-аль-ник, а-атпусти на во-олю, с-сука! Гандон ты… ш-ш-штопаный…"
Жена с Громыко не разговаривала. Дети смотрели косо. Утром пятого запойного дня дочка, столкнувшись с покачивающимся отцом в коридоре, недовольно фыркнула:
– Папа, ну что ты ходишь как Левашов…
Подполковник Левашов, начальник Хамовнического ОВД, был притчей во языцах. Его подловили на невыполнении приказа начальства и уволили по статье. Почти три недели пьяный, помятый и небритый подполковник ошивался в ГУВД, на Петровке, в главке и даже в министерстве, всем своим видом изображая крайнюю степень обиженности, раскаяния "а ля рюс" и готовности, если надо, пасть еще ниже. Другие народы в этих случаях посыпают голову пеплом. Левашов заливал в голову водку…
Самым смешным в этой истории оказался итог: выяснилось, что приказ, отданный заместителем начальника ГУВД Москвы, был ошибочным, да и сам отдавший его оказался человеком с нехорошими связями, а посему немолодого уже генерала задвинули на пенсию. Левашова же в должности восстановили и даже премировали, так сказать, в порядке компенсации.
С тех пор "метод Левашова" вошел в анналы столичного милицейского фольклора, а фраза "ходишь, как Левашов" стала нарицательной.
Громыко в ответ на упрек дочери непедагогично дохнул перегаром и спросил:
– А что, очень заметно?
– Конечно.
– Ну это же замечательно, Ксюша! – майор чмокнул дочь в щеку, поцарапав щетиной, и, весело напевая: "Ху-ху-ху-е, я скучаю по тебе!", направился к холодильнику за опохмелкой.
На шестой день Любарский привез новости: уголовного дела в отношении Громыко заводить не будут, ограничатся служебным взысканием. Замминистра сдержал слово и прикрыл задницу опального майора. Громыко матюгнулся, обозвал замминистра гадом и отправился за водкой.
Когда подошли девятины по погибшим, нервозность среди жителей района достигла апогея. Громыко не разочаровал. С утра он выставил на доминошном столе, торчащем посреди двора, пять стаканов с водкой, накрытых кусочками хлеба, зажег перед каждым по свече.
Затем побрился, облачился в парадный китель, съездил на кладбище, откуда привез кучу народу. Поминки начались часа в три, а уже к шести возмущенные соседи вызвали милицию. Громыко напоил приехавший наряд, а водителю сине-белого милицейского "форда", отказавшемуся пить, дал в морду.
И лишь один человек за это время ни разу не появился у Громыко. Яна Коваленкова исчезла – словно в воду канула…
* * *
Пошатываясь, Громыко брел темной улицей в сторону родного двора. Моросил редкий противный дождик, вокруг было пустынно. Прошумел похожий на передвижной аквариум троллейбус, на остановке исторгнул из своей освещенной утробы несколько торопящихся домой пассажиров.
Громыко, бормоча себе под нос: "Черный бумер, черный бумер. Черный бумер, чтоб ты умер!", доковылял до пустой остановки, остановился под навесом, закурил.
– Ник-кузич, в-чер-д-брый! – негромко прострекотало за спиной.
– А-а-а… Это ты… – Громыко медленно повернулся. Его заметно качнуло.
– Ага. Я-у-м-мы-в-С-мл-ленске. В-тпуске, – Яна зябко передернула плечиками, подняла воротник куртки. – П-асти-п-р-рстали-т-ри-дня-н-зад. Ник-кузич, ну-как-п-ра?
Громыко задумчиво почесал переносицу, выбросил сигарету в лужу и кивнул:
– Пожалуй, пора. Завтра в пятнадцать тридцать возле уродов. Для начала съездим… в одно место – за железяками. Все, давай, пока…
* * *
Утром Громыко встал неожиданно рано и вопреки заведенному в последнее время обыкновению завтракать водкой выпил натощак три сырых яйца. После этого под изумленными взглядами жены и детей прошествовал в ванную, побрился, принял душ, привел в себя в порядок, оделся и в дверях буркнул, не оборачиваясь:
– Я на работу…
Первым делом он съездил в управление, где в отделе кадров оставил заявление на отпуск за свой счет на две недели. Затем, сделав несколько звонков, Громыко посетил несколько диаметрально разных районов столицы, где имел встречи с неприметными личностями откровенно уголовной наружности.
В половине четвертого на Болотной площади, возле скульптурной группы, созданной Михаилом Шемякиным и прозванной в народе "Хоровод уродов", Громыко дожидалась Яна. Оперативница вблизи выглядела в лучшем случае школьницей, а уж издали у случайных прохожих наверняка создалось впечатление, что они видят встречу папы с дочкой. Впрочем, учитывая специфику стоящих рядом скульптур, чей-нибудь извращенный разум мог додуматься и до нехорошего…
– У тебя оружие есть? – первым делом спросил Громыко. Яна кивнула, прочирикала:
– Ф-говая-во-лына, с-амостр-рок, и-три-п-ат-рона-в-сего.
– М-да… Ладно, поехали.
– Т-чку-л-вить? – деловито спросила Яна, кивая на проносящиеся по набережной Водоотводного канала машины.
– Нет, Яночка, наш транспорт теперь – метро. Не забывай – я все же на крючке, а дела нам предстоят такие, что не дай Боже кто-то из коллег нас свинтит – все, хана! Так что пошли ножками, тут до Третьяковки шаг шагнуть.