Седые кудряшки то и дело выбивались у старушки из чепчика, живые голубые глаза смотрели доброжелательно. Она оценила мою работу - под деревом быстрехонько появилась большая корзина, которую я усердно наполнил сливами.
- Нынче никого не дозовешься помочь. К мам, старикам, в мире и вовсе доброты поубавилось. Все, даже собственные внуки, наперед спрашивают: "Сколько, бабуля, заплатишь?" Видно, думают про себя: сидит бабуля на денежках и копит, ох, копит. А нам как бы пригодились… Мы бы их раз-два и приспособили. Хорошо хоть сливу спокойно снимать дают, а то ведь участковый бульдог так и норовит забежать да проверить, чисты ли у меня руки.
А как зимой печь топить прикажете? Сажа, ведь она пачкает. Не рукам - совести надобно чистой быть, сердцу тоже… Только кто их проверит? Какая комиссия?
Вы несовременный, сразу видно. Так усердствуете, будто в своем саду. Другой на неделю бы растянул - работа-де не волк, в лес не убежит… Ешьте, пожалуйста, досыта. С дерева - самые вкусные. Без вашей помощи ждать бы да ждать, пока осенние ветры деревья отрясут.
Довольная старушка топталась под деревом, внимательно поглядывая на меня.
- Наготовлю повидла, намариную в сладком уксусе с гвоздикой, малость в духовке насушу - для рождественского взвара. Надо бы и груши четвертушками посушить… Стараюсь вот, делаю, а сама одна-одинешенька, как перст. На рыночной площади вроде и семья у меня живет, а навещают редко, я на своей могилке, в семейном склепе, чаще бываю. Кладбище рядышком. - Она показала тонкой, будто иссохшая ветка, рукой на купу рыжих и желтых деревьев. - Мне и не боязно. Родных и добрых знакомых на кладбище больше, чем на улицах Блабоны. Да, подлые времена грядут, лучше не ждать, пора убираться восвояси.
- Не годится так говорить, - замахал я руками, сидя верхом на ступеньке садовой лестницы. - Почему добрые люди отдают этот мир злым? Для кого вы будете делать компоты? Кого сливами угостите?
Старушка привела меня в чистенькую кухоньку, медные формы для выпечки светились, словно благоприятные человеку созвездия. Велела оставить корзину на полу - удобнее запускать в нее руку.
Хоть и объелся я сливами - прямо не я, а этакий огромный вареник со сливовой начинкой, - при виде кружки горячего чая и краюхи домашнего хлеба, обильно намазанного маслом, уселся к столу и принялся за пиршество. Ох и вкусно же было! Даже на сердце полегчало.
- Наработались, не худо подкрепиться. А я собираюсь дать вам слив полную сумку…
Я вскочил и помчался в сад. Сумка исчезла.
Старушка приковыляла за мной.
- Что ж это ты, дорогой, так всполохнулся? Или сокровища какие у тебя в сумке? Побледнел, бедный, как не нашел на месте, небось подумал, не попала ли сумка сыщику в лапы? Да спрятала я твою сумку, видала афишку-то. Стара я, а не совсем из ума выжила.
- В сумке моя Книга, - признался я, оглянувшись, не подслушивает ли кто. - Пишу вашу историю…
- И не поспеваешь небось за историями-то, у нас все что-нибудь делается и делается. Знаешь, что я тебе, родненький, присоветую? Оставь ты Книгу у меня, а в сумку насыпь слив, форма у сумки изменится. Послушайся старой. Я тебе надежный тайник придумала. - Она показала на собачью будку, выстланную соломой.
- Собаки нет в будке?
- Нету. Собачку давно уже похоронила под жасмином. Только она, такая верная псина, не оставила хозяйку. Всегда со мной. Иногда слышу, скребется в дверь, подвывает, чтоб впустили. Открою, ветер загонит несколько листочков, а мне сдается, моя Гагуня вбежала и рассказывает, что видела в огороде да разнюхала за забором; она вроде меня, очень поболтать любила. Мы всегда прекрасно понимали друг друга. Необыкновенная собачка, сиротка, видно, потому ко мне и привязалась, а ее братьев и сестер в мешке с кирпичом, чтоб потяжелее было, утопил в Кошмарке крестьянин.
Старушка загляделась сперва в угол у печки, а после словно погладила кого-то на коленях. Мне послышалось постукивание собачьих коготков.
- Вот и Гагуня вернулась… Уж я-то знаю, что вернулась.
Я без всяких колебаний доверил старушке Книгу. К собачьей будке легко прокрасться даже ночью - никого не разбудишь, и вновь написанные страницы подложить нетрудно. Старушке я на прощанье поцеловал руки, а она уложила полную сумку слив - даже неловко как-то, не ограбил ли беднягу.
- И других угостишь, миленький, поделишься с кем… Будь у меня силы, я отнесла бы слив королеве.
- Я передам, - вырвалось у меня. - Еще сегодня увижусь кое с кем, близким королеве.
- Возьми тогда и эту маленькую корзиночку. И приходи ко мне. Найдешь? Рядом с кладбищем. Заблудишься, спроси про бабулю, прогуливающую поводок без собаки, старая пани с невидимой собачкой… Любой ребенок тебе покажет, они знают Гагуньку.
Старушка проводила меня до калитки.
- Не подумай, я не помешанная, афишу читала и сразу тебя узнала, когда к забору подошел. Ты не поджигатель и не отравитель. За трудное дело вы взялись. А люди придут к вам. Все больше и больше… Да поможет вам бог. - Она перекрестила мою склоненную голову.
У меня потеплело на сердце. Может быть, еще не все пропало. И добрых людей не так уж мало, просто настали такие времена, что приходится скрывать доброту как слабость. Честность почитается глупостью, коли уж все перевернулось и каждый норовит урвать кусок из общественного, заграбастать побольше, уволочь домой, как лиса волочет добычу в нору.
Порядочных людей сплотить надо, вместе они поймут, сколь сильны.
Сразу за кладбищем меня задержали двое в штатском, пистоли под мышкой оттопыривали кафтаны. Бросились ощупывать сумку, хотели все высыпать на тротуар. Я засмеялся:
- Вы что, слив не видели? Красота и глупость - дар божий, только стоит ли глупость выставлять напоказ? А ну как напишут на вас донос и Директор признает, что не годитесь вы для такой службы? Кроме рвения надобно иметь и нюх, знать, кого обыскиваешь…
Я говорил шепотом, спокойно, и они начали извиняться. Их я не угостил сливами, чтоб не говорили после, будто пытался подкупить.
Ну и медленно тянулось время в тот осенний день! Как долго до встречи с товарищами! Низкое солнце еще пригревало, и в щелях стен самозабвенно звенели сверчки.
Решил заглянуть на погост - сейчас мне лучше с мертвыми время провести, чем с живыми. В тишине посижу на скамейке, подумаю о суете всего, за чем люди гонятся, что жаждут заполучить, чем завладеть… Я выбрал замшелую каменную плиту, сюда давно никто не заглядывал, не приводил могилку в порядок. Может, все поумирали? В такое место никто не придет неожиданно, не станет допрашивать, что мне здесь нужно, не приходился ли я коллегой их деду.
Между рыжими каштанами дремали памятники, бюсты генералов, вождей с гордо закинутой головой и зелеными усами плесени. А в этот день золотой березовый лист украсил их орденом осени.
Грустно клонились долу женские фигуры, младенцы с отбитыми крылышками тщетно пытались взлететь - их босые ножки вросли в камень, а плющ с листьями, словно вырезанными из кожи, обвил их и накрепко привязал к месту.
Порой теплый благоуханный ветерок с терпким запахом увядающей листвы, что пышным покровом укутала землю, будил ропот в кронах деревьев. Лопнула колючая кожурка, и пестрый каштан покатился к моим ногам, словно кто-то бросил его из укрытия, чтобы привлечь мое внимание.
И тогда прозвучал едва слышный зов трубы, далекий сигнал, я склонил голову, пытаясь уловить, откуда доносится звук - из-за стен, где искрится низкое солнце, или из-за розоватого облака, бросающего холодную тень?
Наконец я увидел: на военном барабане и перекрещенных стволах пушек стоит бронзовый капрал Марцин Типун, петух-герой. Отец Эпикура! Старый воин, отдавший жизнь за Виолинку…
Я привстал, взволнованный воспоминаниями. Значит, здесь у капрала символическая могила… Сюда приходили дети - могила усыпана букетами полевых цветов. Уволенный из армии, он не перестал быть солдатом. Спас два соседних государства от войны. Не играет ли он сегодня, в теплом дыхании ветра, тревогу? Сигнал чуть слышнее комариного звона? Не призывает ли он меня твердо идти тем путем, с которого потихоньку сошло столько людей ради собственной выгоды и барышей?
- Играй громче, капрал! - шепнул я. - Пора пробудить в сердцах блаблаков готовность к самопожертвованию! Пора напомнить великие деяния предков! Уверяю тебя, твой сын Эпикур - достойный тебя наследник!
В этот миг взорвалась разноголосица труб, мерно бил барабан - мелодия траурного марша огласила кладбище. Оркестр провожал умершего, по центральной аллее тянулась погребальная процессия. Блестели медные инструменты, музыканты шествовали, замирая на каждом шагу, словно на последнем.
Гроб несли на плечах, среди провожающих я узнал нескольких сыщиков. Неужели хоронят Директора? Я решился спросить, хоть и рисковал; ну да ладно, если меня кто узнает, скроюсь среди памятников, притаюсь в лабиринте аллеек, здесь меня не схватят.
В конце процессии шел один из тех, что обыскивали меня в последний раз, при упоминании о знакомстве с Директором он приветствовал меня как доброго приятеля.
- Кого хоронят?
- Да один советник получил взятку и дома один-одинешенек сожрал четверть теленка, лишь бы ни с кем не делиться, а телятина, впрочем превкусно приготовленная его женушкой, нафаршировала его так плотно, что выдавила душу вон… Провожаем только до ворот в стене, сегодня усиленный контроль. У тебя сегодня дел много, иди с ними на новое кладбище… Тебя не знают. Тебе проще, - просил он.
В замке скрежетал огромный ключ, заклацала цепь. Склонив головы, первыми вышли те, что несли гроб. За ними провожающие. Бульдог их внимательно пересчитывал. Оркестр задержали у выхода, оркестранты убирали инструменты в дерматиновые футляры. Сделалось совсем тихо.
- Считаешь тут, записываешь, все равно потом одного недосчитаешься.
- А кто задумал бежать? Покажи! Сей же час его за шкирку приволоку.
- Покойник.
Бульдог вздохнул с облегчением, даже криво усмехнулся шутке.
- Ты, зубоскал! - погрозил мне лапой, а я уже спускался по тесному проходу в стене в красный блеск заходящего солнца, словно погружался в разверстую пасть печи.
На пологом склоне разрасталось новое кладбище. Умершие не боялись остаться за стенами города, даже если б наступали враги. Вдали сквозь желтые кусты ракитника бодро мчала свои багряные воды самая большая река в Блаблации - Кошмарка.
От широко разлившихся вод; поросших камышом болотистых лугов несло запахом ила, тухлой рыбы и конской мяты. Я повертелся среди могил. Миновал яму, вокруг которой происходила похоронная церемония, и спустился к реке. Мне стало не по себе среди каменных ваз, огромных глыб, установленных на могилах, - семьи как будто опасались, не восстал бы покойник из мертвых, и для верности придавливали его непосильным бременем. Горожане и здесь кичились своей зажиточностью, соперничали друг с другом похвалами, высеченными на плитах, из кожи вон лезли, лишь бы затмить соседей.
ПРИМЕРКА К ТРОНУ
Я спускался по заросшей тропке, земля - черная лента - пружинила под ногами. Вышел к забору, заросшему упругими засеками ежевики. Тяжелые, темно-синие терпкие и сладкие ягоды так и просились в рот, я ловил их прямо губами. Я продирался в глубь колючих зарослей, пока неожиданно не натолкнулся на дыру в заборе. Доски держались на одном гвозде, открывался искусительный лаз, не смог я устоять, перелез и направил свои стопы к берегу Кошмарки.
Вода текла резво. Я расправил плечи, глубоко вздохнул - как хорошо на свободе! Удрал из города, где постоянно меня выслеживали, чтобы выдать акиимам. Какое великое облегчение, какой отдых! И тут мой нос уловил привычный запах догорающего дерева, в лозняке потрескивал огонь и, словно туман, низко стлался дым.
Меня разобрало любопытство; я осторожно ступал, нырял в просветы между ветвями переплетенного ракитника, перелезал через бревна с облупившейся корой, принесенные паводком и засыпанные ржавым песком. Остро и терпко пахли узкие листья, бесшумно осыпавшиеся при легком прикосновении. Вот я и у цели… Подростки сидели на корточках вокруг дымящего костра и палочками доставали из золы печеные картофелины. Перебрасывая картофелину из одной измазанной ладошки в другую и дуя на нее изо всех сил, ломали обугленную кожурку, а белую мякоть солили крупного помола солью из тряпочки. Я глотал слюнки и подползал на четвереньках к пирующим. Бедные горожане, думал я с жалостью, насколько же беднее ваша жизнь, если не знаете этого чудесного горячего запаха, бьющего от разломленной печеной картофелины, если никогда не обжигали себе рот, осторожно кусая хрустящую горечь, потому что нет никакого терпения дождаться, пока остынет.
Я подполз тихо, но они были настороже. Разбежались с криком, как стайка спугнутых воробьев.
- Деру, господа!
- Узелок, ноги в руки! Облава!
- В кусты!
Однако никто за ними не бежал, не преследовал, не угрожал, не пытался задержать. Недоверчиво подходили ближе.
Я устроился на корточках, разгреб золу и уплетал картофелину, обильно посыпанную солью, а дым, гонимый едва заметным ветерком с реки, вуалью обвился вокруг моей шеи. Даже глаза не щипало, ласкался по-кошачьи, вызывая воспоминания детства.
- Не бойтесь! Идите сюда! Я вовсе не хотел прервать ваше пиршество, просто очень уж я люблю печенную в золе картошку, чтобы смотреть со стороны, пока вы лопаете.
Успокоились. Убедил их и мой испачканный рот: я не походил на посланца чистюль, шпиона банщиков. И лапа, которую я им протянул, тоже служила порукой - грязная, обтертая о мокрый песок и сполоснутая в зеленой воде. Они протянули мне свои, не чище.
Мы в согласии вытаскивали последние картофелины, взамен я угостил их сливами. И сумка полегчала. Собрали еще хвороста, огонь выстрелил высоким пламенем.
- Печь картошку запрещено властями. Грязное занятие! - издевались они. - Как можно жить - и не испачкаться?
- Банщиков - в баню! - рявкнул веснушчатый. Нос у него усеян такими кляксами-веснушками, словно чихнул в полную чернильницу.
- Пускай занимаются ваннами, мылом и щеткой. Банщиков - в баню! Достойное для них занятие, ничего унизительного. Это у них все в голове перевернулось… Воображают себя самыми главными!
- Люди ворчали, когда разбазаривались общественные гроши, самое, дескать, время людей чистых рук ввести в королевский совет! А они все поняли дословно! Стали во главе обновления! - насмешничали парнишки.
- Ведь не о чистых руках речь шла - о чистоте сердца, совести! Хоть и плохо лежит, не воруй, не используй свое положение для себя и своей семейки. И ведь никакая стража ничего не убережет, самим надо… Править - это не только нос задирать да всяческими благами себя обеспечить, как думают многие.
- Да так и делают; оглядываются на других, как безнаказанно берут, хватают, выносят, - ворчал высокий парень. - О тех, наверху, даже слова такого грубого - воровство - нельзя сказать. Воруют только маленькие люди, которые внизу, и за это их, чтоб другим неповадно было, наказывают…
- Мы это понимаем и потому намалевали на стенах замка:
Сегодня закон под себя гребут,
а завтра их всех по закону турнут!
- Или еще такое, - добавил веснушчатый, от удовольствия колотя пятками по песку:
Кто других мучит,
по шее получит!
Я присматривался к парню - напоминал мне кого-то очень знакомого.
- У тебя случаем нет брата-близнеца?
- Есть. А как вы догадались?
- Да двое таких же веснушчатых сорванцов засыпали как-то в пушку котел клецок с маком, и это решило исход битвы…
- Это мы! Мы сыновья мастера иголки, старого Узла, поэтому нас прозвали Узелками. Моего брата дважды ловили банщики и хотели смыть веснушки, да не вышло… - оповестил он с гордостью. - У него тоже железный организм, от воды только ржавеет.
- Помнится, один ученый астроном влюблен был в свою веснушчатую невесту, так он утверждал, что мордашка без веснушек - как небо без звезд.
- Да уж, вся краса мухомора - в веснушках, - ядовито подсказали его приятели. - Да и божьи коровки…
- А индюшачьи яйца!
Все смеялись, и больше всех Узелок.
- А скажите-ка откровенно, почему вы против правительства банщиков, ведь настоящие-то заправилы акиимы? Мыться не самое страшное. Я сам слышал, акиимы повсюду трезвонили, все, дескать, для молодых - только бы слушались, шли по назначенному пути… Наука, работа, должности и посты, пусть самые высокие… Достойны молодые доверия - акиимы сегодня же готовы освободить им свои кресла…
- Э-э, все равно что Кошмарку кнутом повернуть вспять… Болтовня на ветер! Сегодня суббота, канун розыгрыша Большой Лотереи, Вечер Примерки! - фыркали сердито. - Вы пойдете с нами? Мы всю эту липу насквозь знаем, а все-таки пойдем, есть на что посмотреть.
- Одна очередь чего стоит! Все сокровенное из людей так и прет наружу! Истый цирк!
- Я с вами. Все, о чем говорите, чертовски интересно, вроде и знаю Блаблацию, а на каждом шагу спотыкаюсь…
Я пытался объяснить им, чем занимаюсь, как пишется хроника. Сопоставить события легко, но этого мало, хотя и очень важно; необходимо выяснить, почему история развернулась так, а не иначе, кто выпихивал актеров на сцену и дергал за веревочки, включал или гасил прожекторы, дабы направлять внимание толпы… И каков был расчет, потому что этот некто выигрывал там, где проигрывал весь народ.
- Больно уж все изменилось со времен войны с Тютюрлистаном. А ведь нам удалось ее вовремя предотвратить.
- Да, все переменилось, - хором признали парни.
- Мы тут все самые толковые. - Узелок с гордостью задрал нос. - Если уж следовать отцам, пусть никто нас не волочет в ошейнике. Мы не бульдоги!
- Только не говорите плохо о собаках! У них-то остались верность, умение любить, что люди совсем утратили.
- Любовь за миску жратвы по милости хозяина.
- За мозговую кость, - презрительно фыркнул Узелок.
- А я знал собак благородного сердца, они и в голод не ушли от хозяина, не оставили его. А насчет продаться… так из вас каждый может сделаться своим собственным Иудой, предать все, что вчера считал самым сокровенным, отречься от тех, кем восхищался, издеваться над теми, кого любил… И только в глубине своей совести знает, за сколько предал, сколь нищенскую получил плату.
- А это не про нас, - возмутились все разом.
Помолчали. Догорающий костер стрелял искрами, то и дело вспыхивал петушиный гребешок пламени, и лица отливали медью.
- Вы молоды, не знаете законов жизненного торжища, вам кажется, преодолеете любую преграду! В этом сила молодости, но сколь часто помыкают ею хитрые старики. По-отцовски приютят под своим крылом, опутают обещаниями, похвалами, молчать вынудят. Да, испытание еще ждет вас.
- А мы не из тех, кто бежит на первый свист, - начал Узелок. - Видали мы таких, уверенных в своих силах, - лезли на верх башни, на балкон, где заседал Совет банщиков, Людей Чистых Рук. Эпикур играл на трубе: "Молодых да проницательных - в Совет, а то смельчаков маловато!"
- Ну и что же, у смельчаков не было шансов?
- Было, чересчур много… Люди смотрели на них доброжелательно, напутствовали: "Парни, наверх! Скажите им, как тут внизу у нас обстоят дела. Правду, да без бюрократических манипуляций, заглушающих плач и отчаяние победными маршами!"
- А победы-то не было и нет! Нетути!