ОПУТАТЬ СЕТЬЮ
Из подземелья меня вывели на первый этаж, у дверей караулил раскормленный бульдог; униженно виляя обрубком хвоста между полами мундира, он доложил в секретариат. Я не успел даже удивиться - за столиком оказалась знакомая фигурка. Лапкой указала на дверь, куда меня и впихнули без всяких церемоний. Дух захватило: неужели предательство укоренилось столь глубоко, что здесь работает Хитраска собственной персоной? Узкая, длинная мордочка, раскосые с прозеленью глаза, на хвосте, чуток облинявшем, как бабочка на стебле, подрагивает кокетливый бант.
Недоумевать было некогда. Я оказался в обычном кабинете - четыре кресла, столик, накрытый салфеткой, в углу пальма, в глубине директорский стол, из-за которого поднялся толстый, скромно одетый мужчина и, дружелюбно улыбаясь, направился ко мне с протянутой рукой.
- Ах, какое варварство… Вы же руки подать не можете. А я, как назло, без перочинного ножа. Прошу вас, присядьте. - Он отодвинул тяжелое кресло. - Сейчас же прикажу позвать караульного. Стоят с саблями наголо у входа в замок. Одним ударом рассечет узлы на руках. Вот только бы не промахнулся…
- Да уж, хорошо бы не промахнуться, - криво улыбнулся я. - Иначе надолго выведет меня из строя.
- Справедливо, а посему пусть уж все останется как есть. Куда годится писатель без руки? Тэк-с, тэк-с… Вся миссия насмарку.
- Возможно, у кого-нибудь есть нож?
- С ножом в приемную? Да что вы, при входе караульные всех обыскивают. Даже самых проверенных. Если уж равенство, то равенство для всех.
- А не лучше ли просто развязать? - предложил я жалобно.
- Естественно, проще всего развязать, только полицейские узлы затянуты так, что веревка срастается намертво, - объяснил он вежливо. - Все ногти можно обломать…
И он с нежностью взглянул на свои ногти - длинные, холеные, покрытые неброским лаком.
- Лучше не рисковать. Сейчас что-нибудь придумаем… Хороший шнур, даже разрезанный на куски, немало ценится…
- Особенно из этого заведения. Всегда можно продать, заверив покупателя, веревка, мол, с виселицы, приносит счастье.
- А вы, я смотрю, неплохо информированы о наших побочных доходах, - удивился он с приятностию. - Верно, уж и сердиться перестали на стражников, сидевших в засаде и охотившихся за шаром? Сколько на нем прекрасной веревки! Вешать не перевешать! Народ обожает такие зрелища. С развлечениями у нас туговато… А тут еще и надежда на лучшее будущее, вот, мол, уже и очищение начинается… Вам кофе? Право, что это я… Кофе нет, экономия… У меня только вода с соком. Я сам подаю добрый пример, когда что-нибудь требую от других. Впрочем, поить вас собственными руками стеснительно и для меня, и для вас, так что не стоит… Лучше поговорим.
Я сел в кресло.
- Не правда ли, удобно?
Было вовсе не удобно, связанные за спиной руки мешали откинуться на спинку, я сидел сгорбившись, что Директор и принял как дань надлежащего уважения. В этот момент что-то легонько затормошило шнур, пощекотало ладони. Неужели неизвестный друг пытается освободить мне руки?
- Хочу кое о чем спросить вас, ответы повлияют на решение прокуроров… А возможно, найдем все-таки общий язык? Кстати, во имя чего вы живете? Ваше самое большое желание?
- Помогать людям, пользу приносить хоть немного… Подбадривать, одарять хоть крупицей радости. Поддерживать надежду…
Директор закусил губы - губы явного сластолюбца - и многозначительно подмигнул.
- Полноте, это напоказ, а если честно? Хотите славы? Всеобщее восхищение, фотографии на первых полосах газет, лавры там, премия? Надеетесь на бессмертие?
- Не больше и не меньше, чем любой художник.
- Разумеется. Значит, вы не против нас. Все данные за то, что вы станете таким же, "аки и мы". Приветствую в вашем лице нового акиима!
- Постойте, минутку… Я что-то не пойму, куда это вы меня норовите впутать?
- А у нас нет ни удостоверений, ни взносов… Нам довольно пары слов, ба, одного жеста, чтоб узнать друг друга. Больше всего мы любим себя, собственная шкура - предмет наипервейшей заботы, в расчет берутся лишь свои дела, всемерные усилия прилагаются к тому, чтобы думали о нас лучше, чем мы сами думаем о себе, хоть такое практически невозможно… Мир принадлежит нам, понятно? Весь! Туземцы должны служить нам. Мало того - почитать за особую честь, за великое счастье сие дозволение.
- А что взамен? - прошептал я ошеломленно.
- Акиимы во всем помогают друг другу: я тебе, ты мне. Это среди своих, а на людях можно ссориться, подсиживать друг друга, оговаривать, коли надобно для пользы дела. Мы все возглавляем и все решаем, хоть и чужими устами, с каждым приказом перед нами будут открываться все новые двери.
Он наклонился через стол и заглянул мне в глаза.
- Сегодня же я могу тебя освободить, сделать Великим Летописцем, ввести в тайный совет Людей Чистых Рук, но запомни: придет время, и ты в свой черед поможешь нам, исполнишь наше требование.
- А моих друзей вы освободите?
- Называй меня братом. Сколько естественных данных для взаимопонимания, и все-таки ты меня не понял! Еще раз: каждый думает исключительно о себе, служит себе не за страх, а за совесть, намечает цель и смело идет к ней при поддержке акиимов. Иных друзей нет и не может быть!
- А артиллерист Бухло? А кот Мышебрат?
- Зачем они нужны? Они впутали тебя в делишки, за которые попадут в тюрьму, а то и на виселицу. Пора уразуметь - это враги! Из-за них ты попался. Ежели их приговорят, то и поделом! Благородство таких типов оборачивается глупостью. А тебе жаловаться грех, целехонек вышел из всяких бед!
Он увещевал благожелательно, будто гладил по голове, терпеливо уговаривая подумать не слишком-то сообразительного ученика - глядишь, и уразумеет, как решить задачу.
- Значит, от друзей отречься? Заклеймить? И своими показаниями подкрепить обвинение против них, которое дописывают там, в подземелье?
- Ну что за чувствительная совестливость! А всего и дела - думать лишь о себе! Заботься каждый исключительно о себе, насколько легче договариваться! Сразу видно, с чем подъехать, как привлечь… А уж коли думает о других, пиши пропало - полная неразбериха начинается.
- А как быть с Родиной?
- Родина - это место, где тебе хорошо, где приумножаются блага для тебя же, где тебя знают и ценят, где ты пользуешься полной поддержкой таких же, вроде тебя, важных и влиятельных людей. Мы одни знаем: эти люди - акиимы, и они из кожи вон вылезут, только бы помочь, а все оттого, что мы их на посты подсадили. То ли вчера, то ли несколько лет назад…
И он смотрел на меня обещающе, благожелательно подмигивал, лишь бы я хоть как-нибудь согласие выказал.
- Мне бы подумать, - съежился я, словно улитка в раковине. - Больно уж все просто…
- Все и есть просто. Принять наши принципы за основу и действовать для своего блага, то есть жить мудро. Я тебе, а ты завтра мне. Или некий третий, лишь бы этим полоумным - не нашенским - в глаза не бросалось. Убедишься, брат, привыкнешь быстро, а уж как удобно - не пожалеешь.
- Разрешите мне подумать. Завтра дам ответ.
- Добро. Я не тороплюсь, - согласился явно разочарованный Директор. - Однако не скрою, мне представлялось: вот великий писатель. А великий служит только собственной славе.
- Ох, тут ошибка, я из тех, что поменьше, - ухватился я за его сентенцию, как утопающий за соломинку. - Я ведь все еще превыше себя почитаю Отчизну, свободу, благо народа и даже жизнь ближнего, если могу его спасти, хотя бы рискуя собой… Так уж меня воспитали, из семьи вынес эти заветы…
- Тебя так подавили, чтобы легче закабалить… Ну, я малость поработаю над тобой, то да сё как на ладони покажу, сам в ярости на себя воскликнешь: "Ну и слепец же я был!" Мы тебя освободим от этих свивальников, уз, спустим с поводка долга, что сам себе навязал… Порезвишься, как щенок. Познаешь счастье!
Я засмотрелся в окно, в парк. Счастливый? Для меня это значит одно - свободный! И вдруг я почувствовал - путы с моих запястий соскользнули. Поверил бы в чудо, но тоненький хвостик пощекотал мне ладони, а крошечные лапки пожали сердечно мой мизинец. Я не выдал себя, и никто не заметил, что мои руки развязаны.
Из кабинета выходил, пятясь, то и дело кланяясь, и Директор принял мои поклоны за проявление покорности. На пороге он изволил положить мне руку на плечо.
- Все свои вещи сейчас получишь: Книгу, ручку, банку с этой мерзостью… Надеюсь, на многих страницах воздашь хвалу увиденному у нас. И начинай наконец служить самому важному в жизни - себе.
Я бросил взгляд на кресло: веревки как не бывало. Мышик молодцом - обо всем подумал, прямо-таки опытный заговорщик. Никаких следов. За дверью я свободно опустил руки. Караульные, видно, решили, что во время разговора освободил меня сам Директор. Внизу мне вернули Книгу, ручку, фонарь, банку с вареньем; все вместе со свернутой веревочной лестницей я запихал в сумку.
- Не забудь рогатку! - раздался тоненький голосок.
Рогатку я тоже забрал со стола. Карман, набитый обрывками веревки, оттопырился, можно бы их распродать, поклявшись, что веревка от петли, а поелику мне грозил смертный приговор, не слишком бы погрешил против истины.
За дверью в коридоре жалобно мяукнул кот, его вели на допрос, и злобный надзиратель, видно, пребольно наступил ему на хвост. Тяжело стучали кованые сапоги стражников, звякали ключи, громко разговаривали чиновники:
- Директор велел отдать ему Книгу… А этот простофиля всю правду пишет. И не догадывается, что собственными руками обвинение против себя и своих друзей стряпает. Выпустить-то его выпустят, да только под надзор… Бухло свое отсидит - отдубасил караульного и оскорбил суд. А кота первого повесят…
О несчастный Мышебрат! Снова тебе грозит смерть! Кулаки мои стиснулись в бессильном гневе. Сколько ни прижимался я ухом к двери, ничего больше услышать не удалось.
- Кота надо спасать! - запищал в кармане Мышик.
Я застучал кулаком по толстым доскам. Дверь открылась сразу же. За стражниками стоял сам Директор, увидев свободные руки, гаркнул:
- Кто его развязал?
- Так он уже из вашего кабинета вышел без веревок, - доложил капрал бульдог. - Мы думали, ваша милость сами…
- Дурни! Обыскать его! Нож ищите! Или кто-то из вас его развязал? За кость готовы кого угодно продать…
Бросились на меня с лапищами, сопели, старательно обнюхивали. Бедный Мышик! Учуют тебя и схватят, подумал я с отчаянием.
К счастью, кроме обрывков веревки и скомканного носового платка в кармане, ничего не нашли. Директор хмуро и с презрением махнул рукой:
- Ерунда… Где нож?
Обыскали всю камеру. На след Мышика не напали, я вздохнул с облегчением. Мышик исчез.
- Кто тебя освободил? - строго спросил Директор.
- Откуда же мне знать? У меня на затылке глаз нету, а тот стоял за моей спиной.
- А ты и не поблагодарил? И не обернулся?
- Оглянулся, да тут столько всяких мундиров! - Я постарался заронить беспокойство: мол, и среди стражей могут сыскаться сообщники.
- В камеру! - приказал Директор.
Меня тотчас же толкнули за порог, и тяжелая дубовая дверь отгородила меня от бела света. Я припал ухом к двери: стражи ссорились - делили между собой обрывки веревки.
- Мышик! Вылезай, уже можно, - звал я его нежным шепотом. - Где же ты спрятался?
Было так тихо, что я слышал стук собственного сердца и поскрипывание жучка, точившего старые нары. Наш удалец каким-то чудом выскользнул из камеры. Низко повешенная лампа бросала желтый свет, я раскрыл Книгу и по свежим впечатлениям описал все последние происшествия, что вы сейчас и прочли, Мои Дорогие.
Занятый работой, я не заметил, как открылась дверь и вошел заключенный с ужином, поставил на стол щербатую кружку, положил краюху черствого хлеба. Мне хотелось пить, и я, захлебываясь, глотал воду.
- Добрая вода, из источника, - нахваливал вошедший. - Пишем, значит, прошение? Целые кипы таких прошений лежат на чердаке. Даже мыши избегают их грызть - больно уж соленые, горькими слезами эти писания пропитались.
- Нет, я пишу кое-что поважнее.
- Доносики? - потер он руки. - О, доносики прочитают, и весьма срочно.
- А вот и не угадал! Гораздо важнее - наиправдивейшую правду.
- А кому это надо? Правда только пугает, страшит, сна лишает. Людишки любят вранье, потому как привыкли к нему. Правды здесь никто и не ждет… Трудно на нее решиться… Ты, верно, уже приговорен, вот и отважился на правду? Когда казнь?
- Ты чего тут разболтался, мелешь языком, твое дело молчать! - гавкнул бульдог со связкой ключей на длинном ремне. - Поставил жратву и вали отсюда!
Он захлопнул дверь и дважды повернул ключ в замке.
Хлеб с семечками тмина я запивал свежей водой из ручья. Вспомнил о римском варенье, достал банку и густо намазал хлеб - разумеется, пальцем, ножа не было. Дочиста облизал палец и заскучал по дому. Как-то там жена и Кася? Знай они, что я сижу в глухом подземелье, наверное, поплакали бы, а может, в сердцах потерли руки: "Так ему и надо - не суй нос не в свое дело! Получит как следует по шее - одумается… И поскорей вернется!"
Женина воркотня слышалась так отчетливо, словно она стояла у самой двери в камеру. Я начал писать и оглянуться не успел, сумерки уже рассеяли голубой мрак - тише тени прошла тишина, а по углам наросла темень, пушистая, словно сажа. Бисерные буквы путались, налезали друг на друга, глаза слезились. Пришлось отложить ручку. Я улегся на твердых нарах, в темноте маячили образы друзей: у Мышебрата шерсть взъерошена, спина дугой, над ним - тяжелые бульдожьи морды, оскаленные зубы… У артиллериста под бой барабанов срывают эполеты, лишают звания… Раздается залп - и он обвисает, привязанный к столбу, шляпа упала на чахлую осеннюю траву, и страусовые перья слегка шевелит ветерок…
Очнулся я в глубокой темноте. Лампа под потолком погасла. Где-то далеко били часы. Я считал на пальцах: двенадцать… Полночь.
Что с моими друзьями? Где Мышик? Вдруг его затоптал сапогами патруль? Или поймал чиновник, с отвращением схватил за хвост и понес утопить в ведре с помоями? Что я скажу его бабуле, как объясню смерть любимого внука? Пот выступил у меня на лбу от таких дум. И доски на нарах стали совсем жесткие. И древоточцы все громче точили свои коридоры.
Вдруг мне показалось, кто-то осторожно всунул ключ в замочную скважину и потихоньку старается отодвинуть засов. Заскрежетало давно не смазанное железо. Все понятно: Директор уяснил, что не завербует меня, и вот явились тайно привести в исполнение приговор… Прощай, Книга! Может, кто-нибудь прознает о нашей судьбе и допишет, почему история оборвалась так внезапно. Или поставит крест в конце моего текста в знак того, что летописец пропал бесследно. Прощай, моя суровая жена! Прощай, Каська, достойная дочь своего безумного папочки!
И тут мне стало стыдно: о хронике подумалось в первую очередь, значит, Книга мне всего дороже, как матери всего дороже ее еще не рожденное дитя.
Дверь открывалась медленно, и я решил было, что мне мерещится; но вот раздался шепот:
- Надо его разбудить…
- Только ти-и-ихо! Не вскрикнул бы…
Я сел. Кто-то приближался ко мне от двери. Темнота как бы поредела, зарябило в глазах.
Что-то небольшое вскочило на нары, я вздрогнул - какие-то растопорщенные перья, запахло курятником.
- Бухло? - спросил я, вытягивая руки.
- Я здесь, - отозвался бас от дверей.
- Это я, дядюшка! Эпикур!
- И Виолинка!
Петушок обнимал меня крыльями. Признаться, острый клюв, подставленный Эпикуром для поцелуя, вызвал не самые приятные ощущения. Однако я крепко обнял его, обрадованный неожиданной помощью.
- Что-то колет, - отодвинул я его. - Я было подумал, сердце, из-за волнений…
- Ох, прости, снял шпоры, чтоб не звенели, и заткнул за пояс… Колются, зато не звенят.
- А как вам удалось от стражи отделаться?
- Директор вызвал всех на допрос. Хочет выяснить, кто развязал дядюшке руки. Гениально придумано! Теперь они облаивают друг друга.
Артиллерист огромной глыбой маячил в коридоре.
- Чего возитесь… Пора дверь закрывать… Только утром обнаружат побег. Вот начнется кутерьма, бульдогам достанется на орехи.
- А откуда ты узнал, где я нахожусь? схватил я Эпикура за крылья.
- Это все Мышик! Ну и ловкач! Вдобавок храбрец. Я, правда, с башни ратуши видел, когда приземлялся шар, да, пока примчался на пастбище, бульдоги вас ужо волокли в повозку.
- Мы знали, что вас в замок отвезли, только здесь подземелье - настоящий лабиринт, если б не Мышик, провозились бы с поисками. Он нас привел. Стража перед входом всегда начеку, а задами можно пробраться, старая часть замка совсем заброшена. Дверь просто заставлена шкафом со старыми папками, тяжелыми, как свинец. Да ведь Бухло силач, нажал плечом и отодвинул. Вот мы и здесь. Только бедного Мышебрата с нами нет.
- Его вывезли, - сообщил Мышик. - Завтра казнь. Уж больно спешат.
С сумкой и рюкзаком я пустился за друзьями по темному коридору. Перебрались в старую часть здания, по очереди исчезали за шкафом.
Немного отдохнули, пока ждали Мышика, он поволок обратно в караульню и подсунул спящему надзирателю ключ от моей камеры.
Бухло водрузил шкаф на место самым простецким способом: приладил к задней ножке ремень от штанов и подтянул шкаф вплотную к двери. И никаких следов - чисто сработано.
Теперь можно и фонарик зажечь, при блеклом свете я оглядел друзей. Виолинка выросла, в джинсах и свободном свитере - под свитер спрятала пистоль - она казалась стройным подростком, петушок остался лилипутом, потому и ерошил задорно перышки, красный глаз поблескивал червонным золотом, а длинные перья на хвосте развевались, как гусарские крылья.
- А ты не забыл мою рогатку? - приставал Мышик, очень гордый - еще бы, столько похвал его удальству.
- Как же я мог забыть? Сейчас отдам. - Я шарил рукой в глубокой сумке. - Наверное, в рюкзак засунул.
Наконец отыскал и передал крошечную рогатку в беспокойные лапки.
- А как это тебе удалось смыться из камеры, когда бульдоги учинили обыск?
- Только бульдожище запустил тебе в карман лапу, я шасть ему в рукав. И повис на подкладке. Он сам и вынес меня в караулку. Страшновато было, ведь, поднеси он лапу к морде, вмиг бы меня учуял, впрочем, куда ему до кота…
- Ты, сорвиголова, в таких случаях хоть предупреждай. Тебя, понимаешь, стражник лелеет в своем рукаве, а я в камере нервничаю: исчез наш дорогой Мышик, что такое с ним приключилось?
- Ой, простите. Не успел. Пришлось самому решать. Зато узнал, где хранятся ключи, и пронюхал самую важную тайну: где Корона спрятана.
- Ну и где ты Корону видел?
- Я не видел, а слышал: тот толстый акиимище, который допрашивал вас, дядюшка, прячет ее в своем столе за стопой скоросшивателей.
Мы все замолчали, удивленные и взволнованные известием.