– Но где справедливость? Неужели одна жизнь стоит этих бесконечных смертей? Сколько можно, Эзгио?! Сколько нас еще должно умереть, чтобы ты насытился местью? Десятки, сотни, тысячи?! Он был один!
– Один ребенок, говоришь? – Голос не изменился, но магия дрогнула от первобытного ужаса. – Всего один, не так ли? Это был ребенок бога! Это был бог! Мой бог! Это была единственная надежда моего племени! Где теперь лефы, скажи мне? Ни одного не осталось! Сколько вашему поганому племени понадобилось, чтобы уничтожить их? Такого бы никогда не случилось, если бы он был жив! Пусть не я, но он! Одна жизнь по сути означала жизнь целого народа! Вот о чем речь, Бэррин! О народе! О нем теперь и памяти не осталось.
– Осталась…
– Только память, пара строк в пыльных фолиантах. А они могли жить. Так же, как все. Любя, сражаясь и радуясь. Рожая детей и находя свое призвание. Но вам мы мешали. Я так хотел бы уничтожить каждого, кто называет себя человеком. Каждого представителя тех рас, что закрыли глаза на это преступление. Каждого, кто когда-либо восхищался этим убийцей, которого вы называете своим Королем. Я хочу, чтобы вы все умирали, медленно и мучительно. И молодыми. Причем зная, что погибли и погибнут все ваши любимые, все друзья. И чтобы не было в вашей смерти ни чести, ни достоинства, а лишь боль, напрасные мольбы и грязь. И даже этого будет мало. Хочу, чтобы вы никогда не добрались до чертогов ваших богов и вечно бродили в безвременье, испытывая вечные муки неупокоенности. И на земле не осталось бы никого, кто помянул бы вас добрым словом. И даже память о вас навсегда стерлась и у живых, и у бессмертных.
В глазах Эзгио не было ярости или боли. В голосе не бились дрожь и ненависть. Наоборот, тон был спокоен и ровен. Даже равнодушен. И от этого контраста со словами ужас вползал в душу. Это существо за века настолько пропиталось своей ненавистью, что ему даже не надо было придавать своим словам эмоциональную окраску, чтобы пришедшие сюда ощутили ее.
Юные маги застыли, придавленные осознанием этого. И болью длиной в тысячелетия. У Ивы дрожали губы, а остальные просто лишились дара речи.
– И что хорошего?
Травница перевела взгляд на Златко, и, наверное, впервые в жизни он показался ей кем-то бесконечно надежным. Она подумала о том, что даже если они вернутся из этого путешествия ни с чем, она будет уважать друга намного больше. Она отлично помнила, как он переживал, узнав правду. Как боролся с собой. А сейчас стоял – несокрушимой скалой, не давая ничему и никому сломить себя. Этот путь сделал Синекрылого гораздо сильнее, и Ива испытывала огромное чувство гордости за своего товарища.
– А я и не жажду хорошего, Бэррин. Этим пусть подростки забавляются. Я просто хотел защитить свой народ. А теперь я хочу мести.
– Но они же не принадлежали к твоей расе. Откуда такая преданность?
– Я был воспитан ими. И я не был младенцем, которого похитили. Меня, еще ребенком, ненавидели соплеменники, в том числе и настоящие родители. За мои магические способности. Уже в пять лет я мог проклясть так, что и эльфы не в силах были вылечить. И жив я был только потому, что меня боялись. И я всегда это хорошо понимал. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы замечать, как отводят злобные взгляды, слышать боязливые, полные неприязни шепотки за спиной, чувствовать этот страх и презрение со стороны всех и каждого. Тогда уйти из дома казалось лучшим выходом. Я ушел в никуда. Полуживой, едва не став добычей волков, я попал к лефам. И им каким-то образом удалось дать почувствовать мне, что такое быть любимым и нужным. Тогда же я поклялся, что, пока я жив и даже после моей смерти, буду защищать их. И когда родился тот, кто должен был нас всех спасти… его жизнь стала смыслом моей. Поэтому-то я и согласился принять смерть. Ведь вопрос был поставлен так: или он, или я. За спасение моего народа моя жизнь казалась вполне приемлемой платой. Я не могу сказать, что умирать мне хотелось. Никогда мне так сильно не хотелось жить, как тогда. Ведь у меня была реальная возможность обеспечить своим людям безопасность, благополучие, землю. Растить ребенка, которому суждено было стать богом для нас. Разве я многого хотел? Просто жить и чтобы мой народ оставили в покое.
– Насколько я помню, хотел ты не только этого, – мотнул непокорной челкой Златко. – Ты требовал, чтобы все люди приняли вашу веру, хотел стать главным жрецом новой единой религии, сравняться с самим Королем.
– Смеешься, да? Я просто не мог пустить в свои земли чужих людей. Лефы – необычная раса, они могут рождаться только на этой земле. Я знал, что Король хочет установить свои базы, всяческие секретные лаборатории и прочую ерунду в наших долинах и на перевалах. А кто бы позволил другой расе жить вблизи таких важных объектов?.. Нас постепенно бы вытеснили с нашей земли. Вот я и тянул время. Ставил невыполнимые условия. Я, как и все, купился на мнимое благородство этого подонка. Верил, что он не пойдет на подлость. А твой предок… Родрик, он был так похож на собаку, такую злющую, тощую псину, опасную, бойцовую, но надежную, как боевой топор. Если уж попал в число своих, то за тебя он глотку перегрызет – и не промахнется – любому. Никогда не верил людям… а вот ему поверил. Смотрел в его глаза и видел этакую полуголодную покусанную собаку, а потому верил… И это предательство тоже не смогу простить. Я думал, что все же удастся договориться. Может, стоило как-то по-другому себя вести. Долгие века я думаю о том, что можно было изменить – действительно изменить, дабы не случилось всего того, что случилось. И не нахожу. Нельзя было верить Бэррину. Это да. Но остальное… Что я бы ни сделал, все случилось бы так, как случилось. Люди просто решили, что им нужны наши земли, и не в моих силах было помешать воплощению их желания. Они не остановились ни перед чем. И вот моего народа больше нет… И неужели ты, Бэррин, думаешь, что вы сможете искупить то, что наделали? Ты спрашиваешь, сколько еще нужно смертей Синекрылых, чтобы я снял проклятие, а я спрошу тебя, сколько лефов погибло под ножами и мечами людей, сколько детей должно было родиться и не родились из-за этого, сколько жизней могло быть прожито, но не случилось? Вот когда эти числа сравняются, тогда и расплатитесь.
"То есть время – бесконечность", – подумала Ива.
– Но ведь так тоже нельзя… – В выражении лица Златко травница видела какую-то обреченность. Никто из них уже не верил, что удастся договориться с Эзгио.
– Почему? – Создавалось впечатление, что самого шамана уже утомила эта беседа. Как и бесконечная боль, которую приходится вечно нести в сердце. Но никто не тешил себя обманной надеждой, будто бы он захочет отказаться от нее.
Он принадлежал к особому типу людей – такие уже давно не рождаются, – людей, способных только на сильные чувства, у них не бывает половинок и золотых серединок, а только все или ничего.
– Нельзя вечно ненавидеть и вечно мстить… – Синекрылый хотел сказать что-то еще, но под скептическим взглядом Эзгио быстро поник.
– Кто тебе это сказал? – И пока Златко пытался найти подходящие слова, продолжил: – Боги? У меня свой бог. Мораль? Тебе ли о ней говорить? Книжки умные? Так книжки – это очень и очень неплохая пропаганда, а она после вашего Короля только в одном направлении и работает.
– Просто логика, – наконец нашелся Синекрылый. – Зло рождает еще большее зло.
– А мне наплевать. Я не желаю добра этого миру и, если бы все тут друг друга перерезали, я бы только порадовался.
– Но ведь ты и сам себя мучаешь. Ненависть, она же разъедает изнутри.
– Мальчик, – снисходительно усмехнулся шаман, – да что ты можешь знать о ненависти? Нахватался умных фраз, а жизни еще не пробовал. Если бы знал ее, то не говорил бы таких глупостей. Ненависть разъедает лишь тех, кто не приучен к ней с детства. А тот, кто впитал ее вместе с детскими слезами, отлично знает, что ненависть только поддерживает, дает силы и смысл продолжать существование. Даже обычные люди прекрасно понимают, что ничего нельзя забывать. Можно прощать, но забывать нельзя никогда. Иначе окажешься перед тем, что уже было, снова. Это правило действует именно в отношении людской подлости. Стоит ее забыть и простить, так прощенный вновь поступает так же. Не бывает иначе. Поэтому-то стервы и мерзавцы всегда живут лучше добрых людей. Потому что умны и не тешут себя напрасными иллюзиями в отношении человеческой натуры. Вот посмотри на меня. Столько веков прошло, а я все тут. И с каждым днем и годом все сильнее.
– Так, может, еще поблагодаришь Родрика и Короля? – вкрадчиво, но тихо закипая, поинтересовался Златко.
– Не борзей, Бэррин, – искривил сухо очерченные губы Эзгио. – Ты сюда молить пришел, а не хамить.
– Пришел. Только вижу, что это мало чем поможет. Ведь ты все отлично понимаешь. Да, мне бесконечно тяжело сознавать, что мой предок оказался совсем иным. И что мой Король не так безупречен, как думалось. Да, мне больно и очень жаль, что так произошло, и я сделал бы все от меня зависящее, дабы исправить это. Так чего тебе еще надо? Говори, что хочешь. Хватит уже ломаться. Ведь я что-то явно могу для тебя сделать. Говори!
Синекрылый понимал, что наглеет, что переговоры напрочь завалил, но силы подходили к концу. Наверное, на это Эзгио и рассчитывал. Они явно с ним были в разных весовых категориях. Златко действительно перед ним выглядел щенком. Тогда как сам шаман – матерый волк, вожак стаи. И тягаться с ним Синекрылому было очень и очень трудно. В его арсенале не было ничего, чем можно было бы надавить на противника, убедить его пойти навстречу. Он точно знал, что мольбы и унижение не помогут.
"Да и тон подкачал. Почему-то не удается спрятать свою гордыню при разговоре с врагом. Наверное, этому тоже следует учиться".
Молчание, что разлилось вокруг, можно было пощупать. Шаман в упор смотрел на Златко. И не было ничего в его взгляде, что могло бы навести на мысль, будто Эзгио способен смягчиться. На мякине его не взять.
– Хорошо, – вдруг сказал он. – Есть кое-что, и ты можешь для меня это сделать, Бэррин. Подумалось мне вдруг, хорошо было бы восстановить справедливость. Ее же тоже этот ваш Король-лицемер использовал в качестве лозунгов! Так вот мое требование, Бэррин Синекрылый: хочу, чтобы твоя семья и ты в том числе публично объявили, что получили свои земли и почести в награду за предательство и убийства. Не надо врать, просто поведайте миру все, как было. Мне этого будет достаточно.
– А тебе-то это зачем? – спросил юноша, чтобы потянуть время.
– Хочется.
– И ты снимешь проклятие?
– Возможно.
– Хотелось бы более четкого ответа.
– Мне-то что?
– Если тебе это надо, то я должен знать, что делаю это не просто так. Ведь это нелегко. Так ты снимешь его?
– Я уже ответил тебе, Бэррин. Возможно.
– Я буду что-либо делать только при полной уверенности в результате.
– Ты не в том положении, чтобы торговаться.
– А ты?
– А мне уже все равно. Знаешь, как раньше говорили: если терять нечего, то можно рискнуть всем. Хотя… – Шаман немного помолчал. Потом тряхнул головой и произнес: – Хорошо, буду снисходителен к тебе. Если сделаете так, что люди и прочие расы узнают о моей и вашей истории, то сниму проклятие.
– С чего это такая доброта? – тихо буркнул тролль.
Но Эзгио услышал.
– Хочу новую игрушку.
– А ты не обманешь? – вновь спросил Златко.
– Желаешь, чтобы я поклялся? – криво ухмыльнулся шаман, намекая на ту роль, которую уже сыграли клятвы в этом деле.
– Но почему я должен тебе верить? – недоуменно свел брови Синекрылый.
– А у тебя есть выбор?
– А…
– Иди уже, Бэррин, – вдруг поморщился Эзгио. – Иди. Меня уже и так тошнит от тебя. Я и без того пообещал больше, чем собирался, так что уматывай, пока не передумал.
И пришлось уйти. Потому что стало ясно: и в этот раз шаман не шутил.
Друзья уже отошли довольно далеко от пещеры с озером, но еще не выбрались из плена скалы.
– Златко? – позвал вдруг Калли.
Бэррин, давно уже идущий молча и с самым сосредоточенным видом, оглянулся и вопросительно поднял бровь.
– Ты правда сделаешь это? – Эльф явно не верил в то, что такое возможно, но хотел услышать подтверждение от друга. В обычно спокойном голосе Светлого вполне отчетливо слышался ужас.
Синекрылый вздохнул и, потерев затылок, предложил всем перекусить, устроившись прямо тут. И первым сел на камень. Оперся спиной о стену и уставился куда-то в невидимую точку в пространстве. Руки парня сами собой шарили в сумке в поисках еды.
Юные маги, несколько озадаченные таким поведением, тем не менее покорно устроились рядом и у противоположной стены, достали фляжки, хлеб, сыр, сушеное мясо. Некоторое время на небольшом пятачке царило молчание. Молодые люди приступили к еде, но вкуса пищи не чувствовал даже тролль.
Златко тем временем усиленно размышлял. Он давно уже понял, как поступит, но теперь проверял и перепроверял свое решение. На сей раз ему хотелось поступить правильно.
Наконец он коротко вздохнул, обозначив свою готовность к разговору, и произнес:
– Нет, Калли, я не собираюсь выполнять то, что потребовал Эзгио. По очень простой причине. Он наказывает нас за предательство. Но поведать всему миру правду, как ни прискорбно это звучит, будет еще одним предательством. Как бы мне ни было жаль шамана, как бы мне ни омерзителен был поступок Родрика, как бы я ни хотел спасти себя и весь свой род, но я не могу сделать то, что хочет Эзгио. Когда-то Король, которому мой предок приносил клятву верности, приказал поступить так. Полагаю, у него для этого были веские причины. И мой предок не мог нарушить приказ. Никто не ожидает, что служба на сюзерена будет легкой. Мужчина, идущий на военную службу, знает, что, возможно, придется умирать. Конюх, поступающий на работу в конюшню, понимает, что обязан будет выгребать навоз. Становясь лекарем, человек ясно представляет, что надо будет резать и зашивать людей, а также надо быть готовым к тому, что всех не спасти. Вот и тут та же история. Когда сюзерен что-то решает, ты не имеешь возможности выбирать, какие приказы тебе выполнять, а от каких можно отказаться. Иногда можно попробовать переубедить, но… если ты не готов подчиняться, то тебе просто не надо было искать покровителя. Преданность же состоит не только в том, чтобы быть рядом в славе, почете и благе…
Кажется, я это уже говорил, но именно в трудностях проверяются люди и отношения. А к ним относятся не только беды, но и… грехи. Легко рассуждать о чистоте и благородстве, сидя на диване в теплой комнате и ни за что особо не отвечая, и совсем другое, когда ты управляешь огромной империей и каждый день отвечаешь за то, чтобы люди под твоей рукой всегда были в безопасности и достатке, знаешь, что только от твоего решения зависят их жизнь и их покой и что надо все просчитывать на годы вперед и нет права на ошибку. Ни единого. И я думаю, что тоже не имею никакого права разрушить то, что когда-то создавалось огромным трудом. Ведь Родрик тоже был в чем-то прав. Тогда Король не мог позволить себе ни единого поражения. Ведь в тот момент все держалось не только на силе людей, какая там, к гоблину, сила… О нет, тогда половина безопасности человечества была обеспечена славой о непобедимости Короля. И каждый, кто шел против него, должен был столкнуться с тем, что даже его собственные солдаты не верят в победу. И наоборот – все, кто воевал на стороне Короля, знали, что непобедимы. И не боялись идти в бой под его знаменами. Боевой дух – это так важно в сражении… Стоило лишь раз проиграть… Был и еще один миф. О непогрешимости и бесконечном благородстве Короля. Сейчас мы знаем, что все не так просто. И даже подумываем, а все ли было безупречно с другими делами, которые совершались по его воле? А если бы это стало известно тогда, когда человечество все еще стояло на грани уничтожения? Что было бы? Это можно сравнить с первым поражением в бою. Ведь тогда бы рухнуло то, что объединяло людей, делало из них несокрушимую силу. Вера в честь, доброту и порядочность, когда-то объединившие их. Только благодаря этому человечество выжило. Разве это не оправдывает тот поступок Родрика, совершенный им по приказу Короля? Может, и нет, но понять его можно.
Каким бы Король ни был на самым деле – он был великим человеком и сделал для человечества больше, чем любой другой. Я не имею никакого права рушить то, что стало легендой. Ломать куда проще, чем строить. Тогда им, Королю и всем, кто стоял рядом с ним, удалось невозможное, они создали великую и могучую расу, дали людям веру в лучшее, дали возможность жить, и если я сейчас начну мутить воду, то… что это будет? Еще одно предательство. Только теперь уже не просто себя… но и своего Короля. Мой род присягал Королю и сейчас присягает на верность его потомкам… Для всех Бэрринов это тоже станет катастрофой, и не только в моральном плане. Оживятся все наши враги, на земли начнутся нападения, в политике, обществе нас быстро уничтожат… Но самое главное – это будет предательство всего того, что строили Король и Родрик Бэррин. Они хотели, чтобы мы, люди, жили и жили хорошо. А если я сейчас все публично расскажу… где гарантия, что этим не воспользуются те расы и народы, которые являются нашими врагами? Кто скажет, что после этого не начнутся брожения умов среди самих людей? Тут ни один потешный турнир не обходится без драк после. А я еще дам такой повод для раздрая! Самое меньшее – это род Бэрринов уничтожат всякие фанатики. Самое большое – гражданская война с последующей внешней агрессией против человечества. На себя я такую ответственность не возьму. Не все можно искупить, а справедливость не всегда возможна. Молчание – не такая уж большая плата за спокойствие в мире.
– А жизни молодых Синекрылых Бэрринов? – тихо спросил Калли.
Златко повел плечами. На миг прикрыл глаза, а потом, будто решившись на что-то, сказал:
– Что уж тут поделаешь? Я оставлю предупреждение всем магам нашей семьи. Это довольно легко сделать – при жизни можно отслеживать рождение волшебников, а потом завещать, чтобы соответствующее послание вручалось магам из Бэрринов. Думаю, это существенно снизит смертность среди нас. В конце концов, проклятие это не такое уж страшное. Наверняка можно жить и с ним. Адриан же смог. Просто придется быть более осторожным…
– Бэррины… – вздохнул Светлый. – Всегда стоять на страже интересов рода, страны и человечества… Ничто не изменилось.
Да, Бэррины со времен Короля стояли на страже рода, страны и человечества. И ничто не могло этого изменить. И Златко Бэррин по прозвищу Синекрылый был одним из них и не собирался изменять этим принципам. Не потому, что считал, будто они верны, нет. Это было в крови, стало такой же отличительной чертой их рода, как и золотые волосы.