– Только в том случае, если не удается найти для той же цели полного раба или пленника, – подхватил Орлик.
– Тарсы освящают меч кровью желтого волка? – вспомнил Рин.
– Меч – не лучшее оружие для охоты. Но если свежеиспеченный смельчак-меченосец из знатных, то за ним следует свита из лесничих и лучших охотников, которые не дадут героя в обиду, а то и вовсе изловят для него зверя и привезут в клетке. И даже за руку подержат, чтобы сам себя не порезал! – хмыкнул Орлик. – А что знаешь о вельтах?
– Я думал, что у вельтов только топоры, – опустил глаза Рин, который еще вечером считал себя если не лучшим фехтовальщиком Айсы, то одним из них.
– У вельтов есть многое, чего не следует перенимать, – стал серьезным Орлик, – но есть и правила, которые подойдут для каждого, кто ищет удачи на пути мудрости.
Великан подхватил стол и вынес его в центр зала. Первые лучи солнца едва пронзили окна и освещали только внутреннюю поверхность купола. Но именно она почему-то сама начала излучать свет, словно в ее белизне хранилось множество зеркальных крупинок, которые каждую частицу света обращали точно вниз. На мгновение Рин подумал, что здание не только строилось как Храм Единого, но стало им. Между тем Орлик вытащил из ножен эсток и положил его на стол, словно погрузил в столб света. Рин Олфейн опустил рядом желтый меч.
– Хорошо, что ты не принялся сразу размахивать им. – Орлик прикрыл глаза. – Постарайся вовсе не вытаскивать его из ножен без нужды. Я не чувствую, отчего стоило скрывать его под слоем серебра, но у вельтов есть такая поговорка: "Если в незнакомом проливе враг твой, который хочет от тебя ускользнуть, идет на веслах, не поднимай парус, даже если дует попутный ветер". Теперь положи обе руки на рукоять и представь, что клинок – часть твоего тела, что он продолжение твоих рук, твоих мыслей, твоего взгляда, твоих чувств! Представь себе, что ты испытываешь боль, если его лезвие получает зазубрину, что ты захлебываешься кровью, если тонет в крови твой меч, что ты будешь страдать от потери меча, как если бы лишился руки. Сейчас, не открывая глаз, ощупай его так же, как ты ощупываешь свое лицо после схватки, пусть даже ты всего лишь помахал деревянными палками. Ощупай его, но не касайся лезвия, как ты не касаешься собственных глаз, и постарайся ощутить свои прикосновения к клинку, как если бы это были прикосновения одной твоей руки к другой. Поменяй руки и повтори все с самого начала…
Орлик говорил и, наверное, точно то же делал со своим мечом, но Олфейн уже не думал об этом. Он и слова вельта едва улавливал, словно они сами по себе всплывали в его голове. Рин ощупывал меч, ловил подушечками пальцев мнимые шероховатости, снимал пылинки, представлял, как ветер будет свистеть на летящем клинке, запоминал каждый изгиб новой части собственного тела.
– Возьми, – донесся голос вельта, и Рин, почувствовав прикосновение, открыл глаза. В ладони у него оказался осколок горного стекла. Вельт уже распускал шнуровку рубахи.
– Сделай надрез на груди и накорми меч, не касаясь лезвия. Потом подними его над головой и пообещай Единому или тому, в кого ты веришь, то, что можешь пообещать. Можно прочитать обычную утреннюю молитву о ниспослании ясности и уверенности на каждый день. Можешь восхвалять вседержителя и творца, можешь перечислять обеты, которые готов на себя взять, говори или думай, что хочешь, но постарайся быть услышанным.
Вельт уже обнажил крепкий, словно высеченный из песчаника искусным камнерезом торс и провел таким же осколком под сердцем. Полоса тут же набухла красным, но вельт поймал кровь ладонью и начал наносить на грани эстока. Рин стряхнул охватившее его оцепенение, распахнул куртку, чиркнул по коже, поморщился от боли, набрал несколько капель крови и, зачем-то вновь закрыв глаза, понес ее к клинку. По дуновению ветра догадался, что Орлик уже взметнул над головой эсток, и под тихую, но уверенную вязь вельтских слов поднял отчего-то вдруг показавшийся невесомым меч и уже открыл рот, чтобы выпалить затверженную мольбу о благоденствии дома Олфейнов, как вдруг осекся.
Время убегало между его сомкнутыми на рукояти меча ладонями как песок. Точно также, как истончалось детское очарование в улыбке Джейсы после ее клеймения. Как уносился сквозняком пепел Хаклика. Как застывали глаза отца. Как остывало в изнеможении сердце, раскаленное ненавистью к Фейру Гальду.
На какой-то миг Рин Олфейн почувствовал себя птицей, которая невесть как осмелилась полететь в сторону Погани и еще не знает, что сил вернуться обратно ей уже не хватит.
Прямо под ним раскинулась Айса, а на восток от нее лежала багровая пелена, которая скрывала все: и выжженные холмы, странно похожие на холм Айсы, и оплавленные пустоши, и сверкающие самородным металлом рудники, и сотни носильщиков с тяжелыми корзинами на спинах, и рудных тележников, и сполохи зарниц, напоминающих языки пламени на почти уже прогоревших углях, и бескрайнее месиво горячей грязи, в которую обращалась река, иссякая в иссушающем пекле.
С запада Айсу и окрестные поселки подпирала Пуща, которая на самом деле показалась Олфейну просто измученным и озлобленным лесом. И даже дорога, разрезающая предлесье южнее Иски, была видимым, но далеко не самым страшным шрамом на ее теле.
На север уходила узкая полоска безжизненного плоскогорья, отделяющего Погань от Пущи, и тянулась она вплоть до пиков Северной гривы, которая единственная и спасала от Погани и суровую Тарсию, и еще более суровые берега Вельтского моря.
К югу от Айсы, начинаясь едва ли не от подножия городского холма, раскинулось до горизонта прекрасное озеро, которое за сотни лет высохло до илистого дна, схлынуло от древних причалов на десятки локтей вниз и сотни локтей к югу, выжглось дыханием Погани, съежилось и обратилось в гнилое болото. И сама Айса под глазами Рина съеживалась и уменьшалась. Но не потому, что время или Единый стремились и ее сравнять с Гнилью и Поганью, а потому что заселившие волею судьбы каменный бугор люди изрыли его шахтами и катакомбами и, как паразиты, высасывали его силу, которая только и оберегала их же самих от ужасного соседства.
Но даже не это было самым страшным, а проблески и тени, которые кружились невидимым теневоротом вокруг города, бились о его стены, сочились в его мостовые, извергались на его кровли, оставляя туманные мазки тоски и боли. И последний в роду Олфейнов, наследник основателя вольного города, забился в судорогах, словно не витал над ним, а лежал на мостовой. И в ужасе покидающий город люд топтался на нем, не слыша ни криков, ни предсмертного хрипа жертвы.
– Бог мой, – только и прошептал Рин, – дай мне сил и прости мне мои слабости, которые я сам никогда не прощу себе!..
– Ну? – встряхнул Орлик за плечи Олфейна, и тот понял, что лежит на холодном полу, выставив костяной меч вверх перед грудью.
– Упал? – затряс головой Рин.
– Я бы сказал, что плавно опустился, – прищурился вельт. – Уж больно медленно ты падал. Как с головой?
– Побаливает, – поморщился Рин. – У нас получилось?
– У меня – да. – Орлик натянул на плечи рубаху. – Поспеши, лучше пусть судьба гонится за нами, чем мы будем разбирать ее следы.
– А у тебя всегда… получается? – спросил Рин.
– А ты думаешь, что я с каждым ножиком устраиваю подобное представление? – усмехнулся вельт. – Знаешь, у меня хорошая пика, отличный топор, я кое-что повидал в своей жизни, но я пока еще не участвовал в войне. А меч – оружие войны. Хотя и топорик мне пригодится тоже.
– Ты тоже видел? – Рин махнул рукой на запад. – Мне показалось, что я видел войско, там, за дальней заставой. Что это за воины?
– Скамы, – буркнул Орлик. – И не только. Я, правда, ничего такого не видел, но, думаю, что теперь за Айсу взялись всерьез. Никогда такого не было, к примеру, чтобы королевства Скамы объединялись под одной рукой. Никогда не было такого, чтобы тарсы, айги, шиллы и скамы стояли в одном строю. Нам надо спешить.
– Боишься опоздать на войну? – не понял Рин.
– Нет. – Орлик вытянул из-под лежака тяжелую корзину. – Боюсь не успеть к сытному завтраку. Поднимайся! Тебе еще надо примерить кое-какой немудрящий доспех.
– У меня получилось с мечом? – снова спросил Рин.
– Увидим со временем, – буркнул вельт.
– Но он стал частью моего тела? – упрямо сдвинул брови Олфейн.
– Для этого тебе придется еще потрудиться и в первую очередь выжить, – вздохнул Орлик. – Но кое-что ты можешь понять уже сейчас. Прикоснись к клинку.
Рин поднес к глазам меч и вздрогнул – желтоватая плоскость клинка оставалась чистой. Рин провел пальцами вдоль лезвия и затаил дыхание. Меч был теплым.
Глава 12
ВОХР
Почти с раннего утра Джейса бегала по городу, но Рин словно в пепел обратился. Она уже забыла и о запрете отца не уходить от дома дальше трех кварталов, и о том, что Шарб еще с вечера опустошил котелок и пора бы приготовить что-нибудь. Хотя об этом-то она сразу подумала, да голову забивать не стала. Едва глаза протерла, подвесила котел над очагом, вымела комнатушку да смахнула пыль с полок. Тут и вода закипела, а там и осталось всего лишь горсть вяленой ягоды в котел бросить да сыпануть сушеного меда, благо в Храме целый мешочек лакомства в котомку новую сунули. А кроме того, краюху постного хлеба и половину круга твердого сыра. Никак теперь отец голодным не останется – и на зуб бросит, и сладким запьет.
Другое дело, что все это как-то вполголовы занимало звонарку, словно и не она хлопотала по дому, а привычка ее водила. И даже натянуть на плечи неброский, но теплый и действительно дорогой, даренный храмовниками, платок не ясная мысль заставила, а давняя привычка. Стоило редкой обнове появиться, так и разбирало девчонку повертеться у дома Рина Олфейна, только бы на глаза ему показаться!
Вот и теперь Джейса поправила одеяло на лежаке отца, глянула в треснутое бронзовое зеркальце, натянула стоптанные башмаки и застучала подошвами по узкой лестнице. Бегом к дому Олфейнов побежала. А что там бежать-то было – всего ничего. Только вот зря ноги трудила, не оказалось дома никого. Вместо герба к двери дома Олфейнов был прибит тяжелый деревянный брус, и каждый гвоздь вываркой смоляной да магистерской печатью сверкал.
Тут девушку и поймал Арчик. Ухватил здоровой рукой за локоть и к себе повернуть попытался.
– Чего забыл-то? – зло вырвала она руку.
– Ничего, – только и пробормотал парень. – Хотел в глаза твои заглянуть. Вроде ты и не ты. Вчера еще, как из Храма шла, глаза мне твои не понравились. Только они у тебя и до Храма не те были. Или ты совсем ума из-за Олфейна лишилась?
– Выходит, и раньше полоумной была? – поджала губы Джейса.
– Пугаешь ты меня, – покачал головой Арчик. – Шарб сказал, что ты словно сама не своя. Попросил присмотреть за тобой. Мало ли что…
– Мало ли – что? – Джейса уперла руки в бока. – Неужели защитить сможешь? Одной-то рукой? Это тебе не за веревку по часам дергать! Иди-ка, приятель, куда шел, а от меня отстань!
Арчик только плечом дернул. Верно, что ничего нового не сказала Джейса, верно и то, что резанули ее слова по нутру словно стальным лезвием. Но уж так не вязалось сказанное ею с ней самой, что вместо обиды только удивлением да досадой в голову плеснуло. Уж так Арчик привык к жалости в ее голосе, которая издавна выводила его из себя, что не готов оказался к злости. Так и остался стоять у ступеней дома Олфейнов, к которому один за другим тянулись зеваки со всего Верхнего, а то и Среднего города – не часто дома магистров опечатываются!
А Джейса пошла – побежала – по улице Камнерезов, на которой только вчера платьем трясла, ноги юному Олфейну, от стыда сгорая, показывала. Груди коснуться предлагала! Вот и теперь жаркое что-то по щекам хлестнуло. Как же она могла? Неужели остатки стыда растеряла? А что однорукому только что выпалила? Может быть, и правда, совсем ума лишилась? А вчера-то что было? С Хакликом!
Как только ноги не подкосились? Боже, Единый вседержитель и творец, прости ты ее неразумную!
К стене прислонилась, поежилась, в платок кутаясь. Все-таки холодновато уже без свитки, скоро и в свитке не согреешься. А кожушок еще в прошлом году на куски расползся. Может быть, спустить монеты, что в Храме ей сыпанули в сумку на шерстяные чулки, все одно скоро отец принесет содержание за очередную неделю? Стояла так, думала, с трудом слезы сдерживала, те мысли, от которых убегала всегда, сама на себя нагоняла и то лишь потому, чтобы вчерашнее не вспоминать.
А что вчера было-то? Ну дала приворот старику. Разве ж она знала, что от него слабое сердце разорваться может? Ведь не сказал ей Хельд? Не сказал, значит, и вина на нем! Его зло, а не ее. Всякого Единый в посмертии обоняет. Человек в жизни и добро, и зло лепит, от каждого лепка запахом пропитывается. Вот какой запах перебьет, тот и пойдет в зачет пред ликом творца. Так что смерть Хаклика на Хельда ляжет.
А на Джейсе до вчерашнего дня так и тени никакой не было. Разве что любовь безответная. Ну так про любовь еще и Камрет говорил, когда в Кривую часовню с ней шел, вокруг любви много зла случается. Вот только сама любовь никакое не зло и никогда злом не была и не будет! Поэтому и ее, Джейсы, любовь к молодому Олфейну никакое не зло. Разве может быть злом то, что наполняет грудь такой легкостью? Что уста сладостью томит?
Всего-то и зла на ней, бедняжке, что пекаря уколола. Он и не понял ничего, только руки развел, которыми пытался ее в кладовке обнять, чихнул да в лавку побрел. А ей только того и надо, тут же бежать бросилась. Разве зло это?.. Шалость всего лишь, или ей от судьбы хоть что-то кроме ладного тела да чистого лица перепало? Ну уколола. Позудит да расчешется. Лишь бы не вспомнил ничего да не сболтнул кому не надо. Жалко только, что шип там же в кладовке и обронила. Сейчас бы Арчика им уколоть, чтобы губы не полнил да собственный глаз тоской не застилал.
Еще крепче зажмурила глаза звонарка. От стены отодвинулась – нечего спину камнем выстуживать, но глаз не открыла. Еще постояла с минуту, успокаиваясь, потом потуже в платок закуталась – все-таки близится зима, уж и осень перехлестывать холодом начала – и пошла к Северным воротам. Где еще искать Рина Олфейна, как не на торжище? Всякий знает, если кто пропал да в пепел не обратился, всяко на торжище выбредет. Потому как идти в Айсе больше некуда.
Пошла Джейса за суженым ей счастьем не оборотясь. А и обернулась бы, все одно парня в сером да неприметном не разглядела бы, уж больно осторожно крался он следом.
Орлик и так с утра невесел был, а как разглядел после утренней прогулки по сырым от ночного дождя ущельям-улицам Айсы, что на торжище вдвое против обычного торговцев уменьшилось, да и те, что остались, большей частью скамы, так вовсе помрачнел. Вроде вчера только прибыток купцов был, и вот уж убыток начался.
Впрочем, показалось, наверное, Рину. Он и сам не свой был, когда поутру, перекусив сыром с действительно отличным пивом да снарядившись с помощью вельта в потертые сыромятные доспехи со стальными пластинами и бляшками, полез вслед за Орликом по скрипучей лестнице в его тайную каморку. Пол и ступени за покосившейся дверью были усыпаны пеплом. Вельт присел на корточки, пошевелил в пепле пальцами, удрученно покачал головой и велел Рину затаскивать лестницу внутрь комнатушки.
– Придется пока забыть об этой дорожке, – прошептал Орлик, запаливая свечу. – Да и о жилище нашем тоже. Ничего, Айса – город немаленький, найдем, где голову приложить. Одна беда, смерть в этом городе приходит к жителям словно насморк. Только не вылечивается…
– Что делать-то? – спросил Рин, уже затащив лестницу в комнату до половины ее длины.
– Ничего пока, – ответил вельт, одним ударом широкой ладони переломив посеревшие от времени брусья. – Затаскивай остальное да сообрази из того, что затащишь, охапку дровишек. И не касайся шкафчика, доберутся еще до него любопытные, поверь мне!
– И с первого раза все понял, – пробурчал Рин и принялся ломать перекладины, поглядывая на то, чем занимался Орлик. А вельт со свечой обследовал пол, стены, осмотрел ступени, разве что не просеивая пепел между пальцами, пока не нащупал выбоину на покрытой пленкой плесени двери. Секунду всматривался в странное отверстие, затем накапал в ладонь воска и затолкал его в выбоину, оставив половину комка снаружи.
– Подождать придется! – прищурился Орлик и невесело хмыкнул. – Смотри-ка, парень, с какими чистюлями приходится дело иметь. Ни пуговицы не оставили! И стрелку выдернули! А в каморку не полезли. То есть того, кто в гости собрался, прострелили, а сами не полезли. Что думаешь? Нет ли у тебя какой тайной охраны кроме меня?
– Не знаю, – мотнул головой Рин, присел рядом с Орликом и коснулся пальцами воска. Привычный холод побежал к ногтям медленнее, чем раньше, но все же заискрился инеем, и через несколько секунд Олфейн выдернул из отверстия восковой слепок.
– Четырехгранный, – повертел его в пальцах вельт. – Из самострела выпушен, с луком не развернешься тут, да и самострел мелкий, но мощный. И тело болт пробил, и в дверь вошел на два пальца. Такое оружие поискать, да не сразу найдешь. Кто тебя, парень, научил холод выщупывать?
– Дед, – прошептал Рин и вспомнил, как лежал умирающий от старости на той же кровати, на которой обратился в пепел и отец Рина, его величавый седобородый дед и все подзывал к себе внука. И как однажды четырехлетний малыш все-таки подошел к страшному в его предсмертии старику и ухватился ручками за заскорузлый коричневый палец. И как сверкнула искра, и обожгло мальчишку холодом, и закружили снежинки в воздухе, а дед захрипел и умер. И не обратился в пепел, а был сожжен на погребальном костре у Водяной башни. А мальчишка после того случая частенько забавлялся, заставляя по комнате кружиться снежинки.
– Дед был клейменым? – спросил Орлик.
– Нет, – мотнул головой Рин.
– Ну так и ты не расстраивайся, что клейма не получил, – отрезал вельт и сунул восковой отпечаток в суму. – Значит, лечишь и морозишь? Или еще какие таланты скрываешь? Дерешься неплохо, кстати, а кристаллы можешь в ладонях растить?
– Пробовал, – вздохнул Рин. – Растить могу, только лед обычный выходит, как выращиваю, так и растапливаю.
– А и ладно, – кивнул Орлик. – Подхватывай дровишки, у выхода сбросим, не хуже медовых пальчиков разлетятся. Да пойдем, парень, опекуншу твою искать. И смотри по сторонам: улицы в Айсе узкие, сумрак и днем не рассеивается, полетит такая же стрелка в спину, трудно будет с ней разминуться!
Сказал так вельт и потопал. Сначала по Птичьей, потом по Кривой, затем по Пекарской, где среди хлебных лавок висел калач Пурса, будто и не случилось ничего с веселым пекарем. Рин брел сзади и все никак не мог угадать: что толку, будет он смотреть по сторонам или не будет, когда уже подле Северной башни Орлик обернулся и, хмурясь, спросил:
– Чем славны вельтские дудки, знаешь?
– Нет, – пожал плечами Рин. – Правда, Хаклик говорил, что минутная мелодия, которую вельт-дудочник выдуть может, способна о нем рассказать больше, чем неделя пьяного трепа с тем же вельтом.
– Может, и так, – усмехнулся Орлик. – Но есть и еще кое-что. В вельтскую дудку, – он тут же извлек из сумы желтоватую палочку с отверстиями, – дуть не обязательно. В нее можно просто дышать, она все равно звук издаст. Порой и слышит-то его только игрец, а все одно слышит! Если в море налетит шквал, дудочник поднимет ее, прислушается и скажет, будет ураган, не будет, когда ветер уляжется, далеко ли вынесет. Дудка даже слабый ветерок чувствует. Главное – не держать ее в суме. Понял?