Они дрались по двое или по трое, повернувшись спинами друг к другу и следя за тем, чтобы айильцы не подрезали коням подколенные сухожилия. Мало кому даже из самых быстрых айильцев удавалось прорваться сквозь эти круги сверкающей, молниеносно вращающейся стали. Лошади тоже были обучены драться, превратившись в своего рода смертоносное оружие. Они раскалывали черепа копытами, вцеплялись в противника зубами и трясли его, точно собака надоедливую крысу; им ничего не стоило мощными челюстями оторвать человеку пол-лица. Сражаясь, лошади пронзительно ржали, а люди вскрикивали от нервного напряжения и возбуждения, всегда владеющего человеком в бою. Нервного напряжения, которое свидетельствовало о том, что они еще живы и готовы драться, даже стоя по колено в крови, драться не на жизнь, а на смерть, драться за то, чтобы завтра снова увидеть восход солнца. Они кричали, убивая, и кричали, умирая; разница не так уж велика.
У Гавина, однако, не было времени ни наблюдать, ни слушать. Айильцы сразу же заметили, что он пеший. Увертываясь от всадников, три фигуры в кадин’сор бросились к нему с копьями наготове. Наверно, они полагали, что им – троим против одного – удастся легко с ним справиться. Однако Гавин быстро вывел их из этого заблуждения. Его меч плавно выскользнул из ножен, одна стойка стремительно сменяла другую. "Полет сокола", "Змея обвивается вокруг дуба", "Луна восходит над озерами". Три раза руку ощутимо тряхнуло – клинок встретился с плотью, – и все трое айильцев в вуалях оказались сражены. Двое еще слабо шевелились, но они были уже не бойцы, а третий и вовсе лежал без движения. И тут неизвестно откуда вынырнул еще один.
Худой, на ладонь выше Гавина, он двигался точно змея и при этом щитом отклонял удары меча с такой силой, что Гавина отбрасывало назад. Копье в его руке трепетало, щит он выставил перед собой, косо наклонив вперед. "Танец тетерева-глухаря", за ним – "Объятие воздуха" и тут же "Придворный постукивает веером". Айилец уцелел, он отделался всего лишь глубокой раной на ребрах, но и бедро Гавина серьезно зацепило, и вообще он еле увернулся от удара, грозящего пронзить его насквозь.
Забыв обо всем, что творилось рядом, они кружились друг вокруг друга. Из раны Гавина жаркой струей лилась кровь. Айилец делал один отвлекающий маневр за другим, явно рассчитывая вывести противника из равновесия. Гавин переходил из одной стойки в другую, то поднимая, то опуская меч и надеясь, что в какой-то момент айилец слишком увлечется и откроется.
В конце концов все, как это часто бывает, решил случай. Айилец внезапно оступился, Гавин нанес ему удар точно в сердце и только тут заметил коня, который и подтолкнул айильца сзади.
Прежде при таком исходе боя он испытал бы чувство сожаления. Гавин вырос в убеждении, что поединок между двумя людьми только в том случае считается честным, если никакие внешние обстоятельства не вмешиваются в его ход. Однако, проведя более чем полгода в сражениях, он изменил точку зрения. Поставив ногу на грудь айильца, он вытащил меч. Не слишком изящно, зато быстро, а в бою промедление часто смерти подобно.
Однако Гавин тут же понял, что спешить не было нужды. Повсюду лежали люди, и Отроки, и айильцы, одни стонали, другие уже не двигались, а остальные айильцы стремительно убегали на восток, преследуемые двумя дюжинами уцелевших Отроков. И о чем, спрашивается, они думают?
– Стойте! – закричал он. Если эти глупцы позволят заманить себя достаточно далеко, айильцы наверняка тут же воспользуются этим и сделают из них фарш. – Оставьте их! Остановитесь, кому говорю! Стойте, чтоб вам сгореть!
Отроки неохотно остановились. Джисао повернул мерина.
– Милорд, этим айильцам нет до нас никакого дела. Они просто хотели срезать путь и не ожидали, что встретят здесь сопротивление. – Его меч был весь в крови.
Гавин поймал за поводья своего гнедого жеребца и вспрыгнул в седло, все еще с мечом в руке. Надо бы посмотреть, кто погиб, а кто еще жив, но... не было времени.
– Забудь о них. Надо помочь той сестре. Хэл, собери всех, кто у тебя остался, и позаботьтесь о раненых. Да поосторожнее с айильцами; они вроде умирают, а сами, того и гляди, набросятся. – Хэл отсалютовал мечом, и Гавин пришпорил коня.
Наверно, бой продолжался дольше, чем ему показалось. Поднявшись на гребень холма, Гавин увидел лишь мертвого коня и валяющиеся рядом седельные сумы. Поглядев в подзорную трубу, он не обнаружил никаких признаков ни сестры, ни айильцев, ни кого-либо еще. Двигались лишь взметаемая ветром пыль и какая-то тряпка, застрявшая в песке неподалеку. Женщина, должно быть, тут же бросилась бежать и успела скрыться.
– Вряд ли она убежала слишком далеко, даже если припустила изо всех сил, – сказал Джисао. – Мы наверняка найдем ее, если развернемся веером.
– Ладно, но сначала займемся ранеными, – решительно ответил Гавин.
Вокруг бродили айильцы, и у него не было ни малейшего желания рисковать своими людьми. Светло будет еще всего несколько часов, и нужно успеть до темноты разбить хорошо укрепленный лагерь где-нибудь повыше. Может, ему повезет и он подберет какую-нибудь сестру или даже нескольких. Неплохо бы. Кто-то должен рассказать о случившемся Элайде, и Гавин предпочел бы, чтобы ее гнев обрушился на Айз Седай, а не на него.
Со вздохом повернув гнедого, он поскакал обратно, теперь уже думая только о том, много ли Отроков погибло. Один из первых уроков, который Гавин усвоил, став воином, состоял в том, что при любом исходе сражения приходится расплачиваться убитыми. Тревожное ощущение, что список погибших на сегодня еще не закончен, не покидало его. Кто когда-нибудь слышал об этих проклятых Колодцах Дюмай? Мир вскоре забудет о Колодцах Дюмай – так страшно будущее.
Глава 1
ДЕНЬ РАЗДУМИЙ
Колесо Времени вращается, и Эпохи приходят и уходят, оставляя по себе память, которая порождает легенды. Легенды постепенно искажаются и становятся мифами, но даже мифы оказываются забыты к тому времени, когда эпоха, породившая их, приходит вновь. В одну из эпох, называемую некоторыми Третьей, эпоху, которая только что выступила на арену жизни, эпоху, которая уже давно прошла, в огромном Браймском Лесу поднялся ветер. Для Колеса Времени этот ветер не означал начала чего-то нового. Оно вращается безостановочно, и все продолжается вечно; для Колеса Времени ничто не имеет ни начала, ни конца. Но именно оно всему начало.
На северо-восток ветер задул, когда палящее солнце высоко поднялось в безоблачном небе. На северо-восток он помчался, понесся мимо засохших деревьев с бурыми листьями и голыми ветвями, мимо редко встречающихся деревень, где воздух мерцал от жары. Этот ветер не принес с собой облегчения – даже намека на дождь, а тем более на снег. На северо-восток он подул и промчался мимо древней арки из искусно обработанного камня. Некоторые считали, что то были ворота, которые некогда вели в огромный город, а другие – что это монумент в честь давно забытого сражения. На массивных камнях уцелели лишь выветрившиеся, ставшие неразборчивыми остатки резьбы, безмолвно напоминающей об утраченной славе Кореманды. По Тарвалонскому тракту мимо древней арки катились повозки. Люди, идущие рядом, заслоняли глаза от пыли, поднимаемой копытами лошадей, колесами и ветром. Большинство из них сами не знали, куда и зачем идут. Им было ясно одно – все в мире пошло кувырком, конец близок, а может, уже наступил. Страх гнал большинство из них. Что гнало остальных, не ведали и они сами, но страх терзал и их души.
Подгоняемые ветром, по мутно-зеленым водам реки Эринин плыли корабли, делая свое дело, которому ничто не могло помешать. Они перевозили товары даже в эти дни, когда ни один человек не мог знать, чем кончится любая поездка. На восточном берегу реки лес постепенно редел, в конце концов переходя в низкие покатые холмы, покрытые коричневой, иссушенной травой. Лишь кое-где тут и там попадались небольшие группы деревьев. На вершине одного из этих холмов стояли в круг повозки. На многих парусиновый верх заметно опален, а на некоторых даже выгорел полностью, обнажив железные обручи, на которые он прежде был натянут. На временном флагштоке, вырезанном из погибшего от засухи молодого деревца и прикрепленном к остову одного из фургонов, развевалось темно-красное знамя с черно-белым кругом в центре. Знамя Света, как некоторые называли его. Или знамя ал’Тора. Существовали и другие названия, не столь безобидные, но их произносили лишь дрожащим шепотом по углам. Ветер, проносясь мимо, резко взметнул знамя и умчался прочь, точно радуясь тому, что может не задерживаться здесь.
Перрин Айбара сидел на земле, прислонившись спиной к колесу фургона и от всей души желая, чтобы ветер не торопился улетать. От него хоть на некоторое время стало прохладней. И не так сильно чувствовался запах смерти, запах, напоминающий о том, где ему надлежало – и меньше всего хотелось – сейчас быть. Здесь, внутри круга повозок, спиной к северу, было гораздо лучше. В какой-то степени ему даже удавалось забыть обо всем. Уцелевшие фургоны еще вчера днем оттащили на вершину холма – когда у людей нашлись силы не только для того, чтобы благодарить Свет за свое спасение, но и для чего-то большего. Теперь снова взошло солнце и, по мере того как оно ползло по небосводу, становилось все жарче.
Перрин раздраженно поскреб короткую вьющуюся бородку; чем больше потеешь, тем сильнее чешется. Все вокруг – кроме айильцев – просто обливались потом, а до воды отсюда почти миля к северу. Но там находился весь этот ужас и смрад. Мало кому хотелось туда идти. Ему уже давно следовало вернуться к своим обязанностям, но даже чувство вины не способно было заставить Перрина сдвинуться с места. Сегодня был День Раздумий, и дома, в далеком Двуречье, наверняка весь день будут пировать и всю ночь танцевать. День Раздумий, когда полагалось вспоминать все хорошее, что было в жизни, а тому, кто ворчал и проявлял недовольство, могли вылить на голову ведро воды – чтобы смыла все его неудачи. Тогда это частенько даже злило, особенно если было холодно, как и положено в это время года. Сейчас о ведре воды можно было только мечтать. Прекрасно понимая, как ему повезло, что он вообще остался в живых, Перрин все равно не способен был сейчас думать ни о чем хорошем. Вчера он узнал много нового о самом себе. Или, может быть, нынешним утром, после того, как все закончилось.
Он все еще чувствовал свою связь с несколькими волками – маленькой кучкой тех, которые уцелели и сейчас спешили куда-то, стремясь убраться подальше от людей. В лагере не умолкали разговоры о волках, высказывались всякие нелепые предположения о том, откуда они взялись и почему. Некоторые были убеждены, что их вызвал Ранд. Большинство думали, что это сделали Айз Седай. Сами Айз Седай своего мнения не высказывали. В мыслях волков не было и намека на упрек – что случилось, то случилось – но Перрин их фатализма не разделял. Они пришли, потому что он позвал их. Придававшие ему приземистый вид широкие плечи, из-за которых его рост не бросался в глаза, сгорбились под тяжким бременем ответственности. И сейчас, и прежде до него доносились обрывки мыслей других волков, которые не пришли. Они презрительно отзывались о тех волках, кто послушался его. "Вот что получается, когда имеешь дело с двуногими. Чего еще можно от них ожидать?"
Жаль, что он ни с кем не может поделиться своей болью. Ему хотелось завыть. Потому что волки, те, которые источали презрение, были правы. Потому что ему хотелось домой, в Двуречье. Маловероятно, что это снова произойдет. Потому что ему хотелось быть со своей женой, все равно где, только с ней, и он не знал, случится это когда-нибудь или нет. Неизвестно. Очень небольшой шанс, может быть, совсем ничтожный. Тревога за Фэйли грызла его изнутри точно хорек, упорно роющий ход наружу, сильнее, чем тоска по дому или чувство вины из-за волков. А она, похоже, обрадовалась, узнав, что он покидает Кайриэн. Что ему с ней делать – вот задача. Никакими словами не выразить, как сильно он любил свою жену, как скучал по ней, но она чуть что ревновала его, обижалась из-за всяких пустяков, без конца сердилась вообще неизвестно почему. Как все наладить? Ничего путного не приходило на ум. Беспокойные мысли – только ими была набита его голова, и среди них то и дело мелькал образ Фэйли, быстрой и беспокойной, точно ртуть.
– Айильцы могли бы дать им хоть что-то, чтобы прикрыться, – смущенно пробормотал Айрам, хмуро глядя в землю. Он сидел рядом на корточках и держал в руках поводья мускулистого серого мерина; Айрам редко отходил далеко от Перрина. Меч у него за спиной не вязался с курткой Лудильщика, полосатой, зеленой, лишь наброшенной на плечи из-за жары. Свернутый жгутом платок, повязанный вокруг лба, не давал поту стекать на глаза. Подумать только, когда-то он казался Перрину слишком красивым для мужчины. Однако с тех пор многое изменилось. Почти все время Айрам выглядел хмурым и мрачным, а сейчас даже больше, чем когда-либо. – Это неприлично, лорд Перрин.
Перрин неохотно расстался с мыслями о Фэйли. Когда-нибудь ему, может быть, и удастся разобраться в том, что с ней такое творится. Он должен сделать это. Когда-нибудь.
– У них такой обычай, Айрам.
Айрам скорчил физиономию, точно собираясь сплюнуть:
– Очень неприличный обычай. Мне кажется, айильцы все это придумали, чтобы было легче следить за ними. В таком виде далеко не убежишь и глупостей не наделаешь. Но все равно это неприлично.
Айильцы были повсюду, конечно. Высокие мужчины в серо-коричнево-зеленом; единственное яркое пятно – кусок алой ткани с черно-белым диском, повязанный вокруг головы. Сисвай’аман, так они себя называли. Временами это слово порождало некий отзвук в памяти Перрина, будто он когда-то знал его смысл, но забыл. Да и любой из айильцев, спроси его, глянет так, точно услышал какую-то чепуху. И сами они не обращали внимания на эти полоски ткани. И ни одна из Дев Копья не носила такой повязки.
Все Девы, и седовласые, и те, у которых еще материнское молоко на губах не обсохло, выступали гордо, бросая на сисвай’аман вызывающие взгляды. Они, похоже, испытывали от этого чувство удовлетворения, хотя мужчины внешне реагировали на такое их поведение совершенно невозмутимо. И все же в исходящем от них запахе, который Перрин ощущал, чувствовалась напряженная, страстная жажда. Чего? Он не понимал. И от тех, и от других доносился привкус ревности, хотя в чем тут дело, Перрин тоже не мог даже представить. И эта подозрительность не была новой, возникла не сейчас.
Некоторые Хранительницы Мудрости тоже были здесь, внутри круга повозок. В своих объемистых юбках и белых блузах, с темными шалями, точно бросая вызов жаре, увешанные браслетами и ожерельями из золота и резной кости, так кричаще противоречащими простоте остальной их одежды. Их, казалось, забавляло взаимное раздражение Дев и сисвай’аман. И все они – Хранительницы Мудрости, Девы и сисвай’аман – обращали на Шайдо не больше внимания, чем Перрин мог бы обратить на какой-нибудь стул или коврик.
Вчера айильцы захватили чуть больше двух сотен пленников Шайдо, мужчин и Дев, – немного, если учесть, сколько народу участвовало в сражении, – и этих пленников никто не охранял. Они могли передвигаться совершенно свободно, относительно, конечно. Лучше бы уж их охраняли, подумал Перрин. И одели. Ничего подобного. Они таскали воду и бегали по поручениям совершенно голые, как говорится, в чем мать родила. С другими айильцами они держались смиренно, точно мышки. На любого, по чьему лицу можно было догадаться, что он поражен наготой пленников, остальные айильцы бросали насмешливые взгляды. Не один Перрин изо всех сил старался не замечать пленников, и не один Айрам не знал, куда деваться от смущения из-за того, что они бегали нагишом. Очень многие двуреченцы явно испытывали подобные чувства. А кайриэнцы вообще вели себя при виде пленников Шайдо так, точно их вот-вот хватит удар. Майенцы лишь покачивали головами, будто считали, что это всего лишь славная шутка. И строили глазки женщинам. Что айильцы, что майенцы – и у тех, и у других нет никакого стыда.
– Гаул объяснил мне все это, Айрам. Ты ведь слышал о гай’шайн, правда? И об этом их джи’и’тох, о том, что они должны отслужить день и год, и все такое? – Айрам кивнул. Хорошо, потому что Перрин и сам не очень-то во всем этом разбирался. Объяснения Гаула относительно айильских обычаев часто приводили к тому, что Перрин совсем запутывался. Нелегко, наверно, объяснять то, что кажется очевидным. – Ну вот, гай’шайн не позволено носить ничего из того, что носят алгай’д’сисвай. Это означает "Воины копья", – добавил он в ответ на хмурый вопросительный взгляд Айрама. Неожиданно Перрин заметил, что одна из пленниц Шайдо рысью припустила прямо в его сторону, высокая молодая женщина, золотоволосая и хорошенькая, несмотря на длинный тонкий шрам на щеке и несколько шрамов в других местах. Очень хорошенькая и совершенно голая. Прочистив внезапно охрипшее горло, он отвел взгляд и почувствовал, как вспыхнуло его лицо. – Как бы то ни было, вот почему они... э-э-э... в таком виде. Гай’шайн могут носить только белое, а ничего белого здесь у них нет. Это просто такой обычай.
Гори огнем и Гаул, и все его объяснения, подумал Перрин. Могли дать им что-нибудь, чтобы прикрыться!
– Перрин Златоокий, – произнес рядом с ним женский голос. – Карагуин послала узнать, не хочешь ли ты воды.
Лицо Айрама побагровело, он, по-прежнему сидя на корточках, резко отвернулся, чтобы оказаться к женщине спиной.
– Нет, спасибо.
Это та самая золотоволосая женщина, понял Перрин, упорно продолжая смотреть в сторону, но ничего не видя. У айильцев вообще весьма странное чувство юмора, а у Дев Копья – Карагуин была Девой – оно отличалось особым... своеобразием. Они быстро смекнули, какое впечатление на мокроземцев производят голые Шайдо – только слепой не заметил бы этого, – и неожиданно со всех сторон к мокроземцам поспешили с поручениями гай’шайн, а остальные айильцы только что по земле не катались, глядя на краснеющих, заикающихся, а иногда и вскрикивающих мужчин. Перрин ничуть не сомневался, что Карагуин и ее подруги сейчас не сводят с него глаз. Уже по крайней мере десятый раз к нему подходила одна из женщин-гай’шайн и спрашивала, не хочет ли он напиться, или не нужно ли ему принести воды, или оселок, или еще какую-нибудь глупость, чтоб им сгореть.