Бабка сказывала, что такое вино силою немалой набирается. И пары капель хватит, чтоб от сердечной хвори избавить, старику силы вернуть, больному - здоровье… нет, крепка ордынь-трава, да только растет мало где.
И не всякому в руки дается.
- Отправилась я за ней, - меж тем продолжила рассказ Пересвята, - Агнию ж на хозяйстве оставила. Дом блюсти, и ежель кто с хворобой какой явится… спокойно уходила… кто ж знал…
Она отерла лицо.
- Дошла я до пустоши, когда содрогнулись болота. Ветер поднялся лютый. И я поняла, что беда случилася… домой бегла бегом. А тропа, которая прежде крепка была, норовила под ногами провалиться. Я крепила ее, обманную, силой своею… и боялась, что не успею. Успела. Гляди.
Вновь провела она над лужей квасу.
Глянула я и обомлела.
Вот деревня стоит.
Без тына, без оградки малое. Отвыкли они огораживаться, не чуяли беды. Оттого и ветра порыв пролетел по узкое улочке, разметал сор, распугал ленивых кур.
…а следом потекла вода.
Мутная, зеленоватая… она поднималась неспешно, будто знала, что некуда им деваться, людям, по воле своей пришедшим. Она подходила под самые стены домов, и хозяева их выглядывали, чтоб своими глазами увидеть: и вправду топит.
Они не боялись.
Они были уверены, что отныне и вовек все будет прежним порядком. И потому стояли да глядели на воду, чухали бороды.
Переговаривалися.
А давешний староста поспешал к дому ведуньи. "Поспеши, матушка, помоги". Только зря стучал он в ворота. Те тоже затопило… и хуже, что вода не думала останавливаться. Выше и выше.
К окнам.
И над окнами.
Несла щепу и мелкий сор… и кто-то плакать стал, кто-то кричал… а в той воде зазмеились зеленые худые тени.
Кикиморы.
Они, получивши волю, кинулися к селению, от которого сытно пахло человечиной. И облепили стены, и взобралися на крыши. Налетели стаею плакуши, заголосили, души выматывая. Тяжкими бревнами приплыли топленики, страшенные, как смертный грех.
Глядеть на это было жутко.
Но я глядела.
Не смела отвести взгляда.
- Я пришла, когда деревня уже почти… я стала звать… Надежа учил, и я стала звать… я готова была на все, лишь бы остановить… не скажу, что не думала сбежать. Думала. У меня получилось бы уйти, но… он не отзывался на мое слово. Сначала. А после…
…Хозяин вод выплыл огроменною корягой, кривою и скособоченной, растопырившей гнилые коренья. И с той коряги на меня пахнуло гнилью. Зашевелилась она, распрямилася. И встал… нет, не человек, человечьего в нем было на медяшку.
Две руки корявые и длинные, с плеч могутных свисают до самое земли. Пальцы горстью сложены, шевелятся, и меж ними белесое мелькает, будто черви копошатся.
Кожа-кора чешуею.
Голова приплюснута и зубаста, Глазьев в ней - множество, и все-то горят огнем.
- Сказал он, что залог я не сумела сберечь, а потому отныне и я, и все село принадлежим ему… и, стало быть, сотворит он с нами то, что нужным сочтет…
…а следом за хозяином поднимались из мути болотной его жены. Они выходили, как ушли, молоды и красивы… только мертвы.
Глаза пусты.
На губах улыбки.
Жуть.
- Я заступила ему дорогу… кто я такова? Знахарка обыкновенная, которой силу подарили. Которая сама не ведала, что с этою силой делать… и кто он? Вод Хозяин, болот повелитель… ему меня было, что муху… а не сумел… я ведь книжицу эту прочла не раз и не два. Я помнила ее распрекрасно… и одно заклятье… тогда мне оно показалось выходом.
Корчили рожи кикиморы.
Голосили бабы, детей к себе прижимая. Мужики стояли молча, стискивали кто топор, кто вилы, да только разумели - не справятся… и медленно, будто во сне, шли к домам людским мертвые невесты.
Поднялся ветер.
Небо сделалось черным, будто не желало видеть, что сотворит нежить с проклятою деревней. Может, оно и по заслугам, да только…
Ведунья вскинула руки к этому самому небу.
Она была махонькой, и вправду кукольною будто… и сила, которая потекла с пальцев ее, разве хватит оной силы, чтоб со всеми управиться?
Нет.
Она и не думала воевать.
- Я закрыла время… я знала, что с этим заклятьем управлюсь, что…
…сила утекала.
И отползла вода.
Отступила нежить.
Осклабился Хозяин вод, руку поднял, жен своих отзывая. Развернулся и в багну вступил, которая только хлюпнула сыто.
- Я отдала всю свою силу, которая была… и хватило ее… только вышло… как вышло. - Пересвята смахнула со стола лужицу. - Сгинули мы, как и не было… захочет кто выйти - и назад возвертается… захочет что переменить, а оно не меняется… что мухи в сосновой смоле копошкаемся. И люди, которые по первости благодарные мне были, что спасла, значит, роптать стали… может, оно и лучше, чтоб верная смерть… уйдут души к Божине, повинятся, глядишь, и простит милосердная. А тут… ни живые, ни мертвые…
Жаль мне было их?
Не знаю.
Своею волей, своею правдой жили. И кто ж виновен, что эта воля да эта правда кривыми стали?
- Если б я могла уйти… книгу вернуть… я знаю, что не сгинула та… я б отдала ее Хозяину… и он бы согласился, выпустил нас. - Мутные глаза Пересвяты посветлели. - Найди ее…
- Книгу?
- Агнешка мертва. Ушло и ее время. И наше… и невыносимо жить так, зная, что давно уже пора… тяжко это… отпусти нас… все одно вернетесь…
Квасные капли на полу поползли, растеклися, разлились не то лужею, не то цельною рекой.
И самого полу не стало.
…поплыло и лицо старухи… проглянуло сквозь него другое, знакомое до боли, а чье - и не скажу.
Шевельнулись губы.
Будто хотели сказать чего, упредить…
…где одно село проклято, и другому счастья не станет… могилу найди… и упокоится с миром… все мы упокоимся с миром…
Я закрыла глаза, не желая видеть, как тону не то в квасу, не то в болоте. А как открыла, то и поняла, что проснулася. Лежу в постели своей, мокрая, что после лихоманки, и трясуся.
А рядом Хозяин сидит и чешет волосья.
- Совсем ослабли, Зославушка, - сказал он, вздыхаючи. - Может, и вправду не надобна тебе сия учеба?
Может, и не надобно. Да только она у меня и осталася.
ГЛАВА 7
О невестах дареных
Царский терем поставлен был на месте сем во времена незапамятные. И сказывали, что будто бы поехал одного дня молодец на охоту, а возьми и день не задайся. То тетива ослабла, то стрела криво улетела, то вовсе лук треснул. А конь, спужавшись куропатки, которой вздумалося из-под копыт вывернуться, и вовсе полетел-понес… и принес молодца в место зачарованное.
Чем оно чаровалось там, сего легенда не сохранила.
Одни говорили, будто бы было это место сплошь золотым, другие - что под копытами коня каменья драгоценные хрустели, третьи про родник с живою водой баили. Но все сходились, что в месте этом, значит, зачарованном дом стоял из дерева черного, а на крыльце сидела девица красоты неописуемой. Глянула она на молодца, и потерялся он, да и она не устояла.
Случилась любовь.
А там и колечко он подарил, замуж позвал, и чтоб не расставалась девица с милым сердцу домом, то и выстроил на месте его палаты каменные.
Находились такие, которые говорили, что девица и рада бы расстаться, только заклятье на ней было такое, которое с земли заговоренной соступать не позволяло. Вот и пришлось молодым осесть на семи холмах. Впрочем, о том они и не жалели.
Да и чего жалеть?
Земля богата была. Родила щедро, что пшеницу золотую, зерном тяжелую, что репу, для тех, кому пшеница дорога. Леса окрестные зверья полны были, реки - рыбы… так и зажили.
Сначала селом.
Потом - городком, там и городом… а после вокруг города этого иные собрались. Перешли, стало быть, под руку правителя мудрого и справедливого, которого после царем нарекли.
Арей знал легенды.
Даже те, которые по нынешним временам сущею крамолой были, про то, что, может, и благословен был молодец тот Божиней, кровью от крови ее был, а вот девица, не иначе, чародейкою Мораниной значилась. И околдовала она царевича.
Одурманила.
Смешала кровь с кровью, связала с родом, чтобы белого и черного поровну было…
Так ли это?
Арей не знал.
Вот про становление царства Росского он многое понять успел. Конечно, летописи пишут, как оно победителям угодно, и в них царь выходил умен и справедлив, люб народу, мил боярам, что пряник печатный сладок. Но нет-нет, а проскальзывало когда словечко, когда и два, что не все так просто.
Легко.
…про земли пожженные писали, будто бы покарал царь смутьянов.
…а холеру с чумою не иначе как Божиня наслала, чтоб город упертый, не желавший свободу утратить, под руку премудрого правителя пошел.
…писали… и про чуму, и про холеру, и про лихоманку черную, которая одни земли сиротила, а на другие и ступать не смела… про мертвяков и нежить расплодившуюся… про то, как пошла гулять по землям князей удельных легенда, что будто бы в царстве Росском люди горя вовсе не знают, не болеют и слез не льют. И всего-то надобно - поклониться.
А князья упрямы.
Не желают власть уступать.
И запылали терема. Сверг народ обиженный Святогора-Ратоборца, позабывши, как пятью годами ранее он азар воевал и многих полонян вызволил. На колья подняли и Витонга Честного со всеми его чадами и домочадцами… полыхнуло в Свейском уделе… и Святозаричи, испужавшися, согнули спины пред тем, кого уже именовали царем.
И пред прекрасною женою его, коия за князей мужа просила, чтоб помиловал и суда не чинил.
Помиловал.
Так и прослыл в летописях Милосердным да Мудрым. И правил, если верить, лет двести… и, значится, был он магиком, не иначе. Только магики столько живут. А жена его, как писано было, взошла за мужем на костер погребальный.
От любви ли?
Мнилось Арею, что не в одной любви дело было. А как? Пожалуй, он не отказался бы узнать, глядишь, и понял бы, чего ждать ныне.
От палат царских.
Стоят… строились и перестраивались не единожды. Ширились, разрастались. Теснили дома и домишки, грозили вовсе выбраться по-за границу стены каменной.
Белые.
Чистые издалека.
Ажно глаза слепят.
Оконцы узенькие, махонькие, разноцветными стеклами затянуты. И в каждом - узор особенный… Арей прежде-то не приглядывался, случая все не было.
А ныне выпал.
Вот сидит дева прекрасная, с волосами золотыми, которые будто река расплылись… вот склонился пред ней молодец, колечко протягивает…
Вот цмок сказочный крылья распростер, головы повернул, желая молодца сжечь, но берегут его кровь благословенная и любовь девичья.
Красиво.
Только вряд ли правдиво.
Вот встал перед царем молодым частокол из копий. И небо разверзлось над войском вражьим, ощетинилось молниями, того и гляди сотрет супостатов.
Вот корчатся в муках вороги…
…и склоняют головы непокорные князья, признавая над собой власть царя. И он, милосердный, руку простер, с которой свет изливается негасимый.
А за плечом им виднеется тень-царица…
…та, златовласая, осталась в прошлом, и ничего-то в круглом красивом ее лице не было от нынешней, точнее, в нынешней не было ничего от прежнее, кроме, пожалуй, взгляда. Та, другая, мнилось Арею, глядела б точно так же, спокойно и равнодушно даже. И если вспыхивала в темных глазах искра интереса, то был это интерес барышника, каковой к новому коню приценивается.
Конем себя Арей и ощущал.
Спешился.
И кинул поводья холопу. Огляделся…
…велик двор, да все одно тесен.
Пролегла по камням красная дорожка, и бояре по обе стороны ее встали стеною. Враги? Быть может… но до чего похожи.
Плечи широки, а из-за шуб и вовсе необъятными глядятся. Высятся посохи, золотом окованные, каменьями украшенные. И выше их - лишь шапки, у кого медвежья, у кого бобровая. Волчинские, не изменяя заветам прадеда, волчьи носят и из дурного летнего меха. На ком другом смешно гляделась бы, а с ними не вяжутся, знают норов лютый и память добрую…
Стоят бояре.
Разглядывают.
Не перешептываются даже.
Только от взглядов их ворочается пламя, готовое вспыхнуть… а ненависти нет. Недоумение? Удивление? Неужто и вправду сделает то, об чем нонче утром перешептывались? И эта женитьба… разве может быть, чтобы всерьез она встала?
Нет, шуткует царица-матушка.
Арей шел.
Медленно.
И голову держал, как учили. Плечи развернул. Пусть и не лежит на них шуба отцова, да и посоха ему не досталось, но все одно, принял имя, принял чин, а значит, и себя держать надобно сообразно.
Шел и на царицу глядел.
Сидит она на стульчике резном, за которым высится золоченая громадина трона. Его-то лучшие мастера делали из дерева красного, да золотыми чеканными пластинами украшали, да вставками из кости индрик-зверя, да каменьями особыми, заговоренным…
Трон Арей чует.
Древняя магия, навроде той, которой полон был склеп.
…вернулся.
…вышел за ворота. Искал тот пустырь, а не нашел. Был тот рядом, но не давался, таился… почему?
…Елисей зато сам Арея отыскал и велел забыть. Переспрашивать, об чем забыть, нужды не было. О пустыре и склепе, о том, кто в склепе этом лежит…
- Доброго дня, боярин, - царица обратилась первой.
Ныне, в одеждах богатых, она была именно царицею. И не в одеждах дело, а во взгляде этом холодном.
Склони голову, боярин.
И прощен будешь.
А вздумаешь смуту затевать, то голову эту снимут тут, и никто-то ее не упрекнет в самовольстве. Напротив, радые будут.
- Здраве будь, царь-батюшка. - Арей поклонился до самой земли и застыл, спиной чуя чужое недовольство.
Да, не дело это, рабам бывшим пред царские очи являться.
И как дерзнул?
Обыкновенно.
- Многих лет тебе…
…желтолиц. И глаза прикрыты. Сидит не царь - статуя восковая, гниловатая. У ног его жаровня кадит. За спиною - магик бледнолицый, незнакомый встал, положил руку на плечо царское, да так, что пальцы самое шеи касаются, и силою поит дряблое тело.
Огонь знает.
От огня не скроешь немощь такую.
Да и нынешняя болезнь - ни для кого не секрет. И будь воля царская, не встал бы он ныне с перин, да и вовсе глаз бы не размыкал, лежал, маялся нутром, которое будто бы углями набито. Жарят, мучут, и ничто, никто не в силах от этое муки избавить.
Но разве дозволено царям болеть?
Нет.
Вот и позволил поднять себя. Отереть водой заговоренной, травяными отварами, которые приглушили запах тела. Обрядить в рубахи тонкие полотняные. Обвесить низками амулетов, а после и в одежу золотую заковать, которая жестка, что панцирь.
И держит.
Только и надобно, что сидеть с видом прегорделивым. А остальное уж она сама…
- …и да продлится царствие твое на годы… - сказал Арей.
Царица усмехнулась.
- Разогни шею, боярин, - сказала она и рученьку подала, небывалая милость. Не для того, чтоб разогнуться мог, но затем, чтобы поцеловал, как сие за границею водится.
Бела рученька.
Драгоценной нитью обвита.
На пальцах перстни-перстенечки сияют, переливаются радугой. И в каждом сила своя сокрыта.
- Рада, что случилось нам ныне поступить, как сие велят Правда и совесть, - голос царицы нежный над двором звучал и так, что распоследняя ворона слово каждое слышала. - И жаль лишь, что опоздали мы… уж не держи зла, боярин.
Усмехнулась уголками губ, мол, если и держишь, то при себе, сделай уж милость, и без того зла в палатах царских не счесть.
- И я рад, матушка. - Арей ручку отпустил.
А глаза ее видели, что лжет. Он и не собирался скрываться, притворяться, будто бы рад этой милости. Исполнит, что велено, но и буде…
- Вот и чудесно. Все мы ныне рады…
Насмешничает.
Вона, бояре стоят, шелохнуться не могут, не иначе как от буйной радости, от которой того и гляди лопнут.
- Не прервется древний род… отец твой верой и правдой царю служил. И ты послужишь. Готов ли ты, боярин, присягнуть своему царю и земле?
Арей преклонил колени.
И принял жертвенный клинок, который поднесли на серебряном блюде, на шелковом покрывале. Старое железо, еще из болотной руды вареное, заклято давно, но чары не истончились. И значит, на крови его заговаривали, не иначе.
Клинок скользнул по запястью.
И кровь полилась в подставленную чашу, наполнила ее до половины.
- Я… клянусь… - Слова слетали легко, даром, что ли, повторял Арей эту присягу не раз и не два, хотя и давно, когда еще мечтал стать равным. - … служить, не щадя живота своего, земле Росской…
Стал.
Камень, кровью омытый, нагрелся, засиял белым светом, и значит, была клятва сия принесена от чистого сердца.
Земле Росской… и тому, кто землю сию бережет. Царю, стало быть. А ведь про него, желтоглазого, едва живого, в клятве ни словечка.
Но разрезанное запястье Арей перехватил платком шелковым. Оно-то само затянется, однако не след нарушать обычай. И так во все глаза глядят.
И набираются спокойной лютой ненависти.
А где же… вон стоит Ксении Микитичны батюшка, еще крепкий старик. Его и стариком-то назвать язык не поворачивается. Высок. И шапка бобровая, перетянутая атласною лентой, делает его еще выше. Шуба на плечах соболиная, с подбоем. Борода рыжа, без седины… и посох с навершием алого камня на дубину похож. Он бы эту дубину аккурат на голову Арееву и опустил.
Старик еще не злится.
Злиться он станет после, вернувшись в свой терем, тогда и полетит посох гулять по холопьим спинам, гнев барский вымещая. И губы узкие разомкнутся, выскажется Микита Вахнютич и про нового боярина, к старому роду прилепленого, и про царицу-матушку, которой блажить вздумалось.
И царю достанется.
А Жучень в первом ряду замер. И встал-то не у крылечка, чтоб к трону поближе, а едва ль не в воротах дальних. Не знак сие опалы, скорее уж своевольничает боярин. Шуба на плечах обыкновенная, медвежья, зато расстегнута, чтоб виден был и кафтан драгоценный, и пояс златотканный, и сабелька…
…он на Арея глядит без ненависти, но с тем же интересом, который в глазах царицыных читался. К худу ли сие? Арей не ведал.
Он платок с кровью уложил на другой поднос.
И вновь поклонился.
- Прими же от меня и мужа моего. - Царица подала знак, и из-за плеча ее вышел степенного вида боярин, и вновь же с подносом.
Арей с трудом удержался, чтоб не рассмеяться, хотя ничего смешного-то и не было. Важно ступал боярин, и поднос из серебра литый на солнышке поблескивал. А на подносе, на платочке, в крови Ареевой купаном, печать лежала.
- Прими же и владей.
Он примерил перстень, до последнего опасаясь, что раскалится золото, обожжет наглеца, которому вздумалось самолично власть в руки прибрать.
Не опалило.
Сел перстень по руке.
И посох, который спешно поднесли - где это видано, чтобы боярин и без посоха? - будто сам в руку лег. Прохладное дерево.
Тяжелое.
Отец сказывал, что в былые времена посохи не просто носили, а случалось и использовали аргументом в думских спорах. И случалось такому, что после особо тяжких заседаний иных бояр прямо с зала да на погост провожали.