Федко и Суббота, озорничая в купеческом доме, схватили за косы пронзительно завизжавшую девку, потащили в сени. Кинувшегося было за ними хозяина, круглолицего бородача с расчесанными на пробор волосами, Федко, оторвавшись от девки, саданул ножом под ребра и оттолкнул. Глянул рысьими глазами на обомлевшую хозяйку. Шагнул к ней, схватил за волосы, потянул, запрокидывая ей голову. Дернул острым лезвием по горлу и швырнул на хрипевшего на полу хозяина.
Громили тверских торговых людей.
Тимоха сдержал слово - привел Омельяна в хлебный ряд, широким жестом показал на запертые деревянными ставнями лавки.
- Выбирай, Омельянушка, что душа пожелает! На любой вкус найдется!
Великан-опричник подошел к ближайшей, ухмыльнулся. Играючи вырвал из петель ставни. Пригнувшись, заглянул в темень нутра, повозился и вытащил наружу огромный, в семь пудов весом, мешок с мукой. Потянул за края, разорвал рогожу и, радостно ухая, принялся трясти, подняв облако белой пыли.
- Ну-у, завьюжил! - рассмеялись опричники.
В некоторых лавках прятались людишки - их толкали, пинали, вышвыривали на улицу.
Омельян, весь седой от муки, сидел на снегу, уложив на колени большой куль, запускал в него руку, доставал фигурный пряник, разглядывал его с умилением и отправлял в пасть.
- Ишь! Кусные! - довольно улыбался опричник, позабыв обо всем остальном. - И-ишь!
***
На другом конце города, возле крепости, повсюду валялись литовские головы, иные даже в шапках. Тела же огромными кучами сложили у стен, закидали порушенным добром из окрестных домов.
Везде полыхали костры. Опричники жгли шкуры, меха, отрезы тканей, кидали в огонь восковые круги, сало и хлеб - все, что могло сгореть. Остальное везли на Волгу и топили в прорубях.
На второй день Иван, неотлучно пребывавший все это время в монастыре возле гроба с телом опального митрополита, вызвал старшего Басманова и приказал озорство по городу прекратить.
Под каменными сводами воздух был стыл и тяжел.
Трясущейся рукой оглаживая ледяной костлявый лоб Филиппа, царь, не глядя на опричного воеводу, пожаловался:
- Чернецы донесли: стон по городу идет от молодчиков твоих, Алексей Данилыч. Людишек обижают, товар грабят, колокола снимают. Правда ли?
Басманов охотно подтвердил:
- Как есть правда, государь.
Иван укоризненно покачал головой:
- Негоже колокольням пустовать. Малюте скажи - пусть самых рьяных жалобщиков выявит и вместо меди на тех балках подвесит.
Воевода кивнул.
- Что с литовцами? - спросил царь, скорбно глядя на белое лицо монаха.
- Отделали, кого из вольных сыскали, вчера управились. И тех, кто снюхался с ними. Общим числом полторы сотни вышло. Еще остались те, что в крепости сидят, пленные.
Сокрушенно вздохнув, Иван махнул рукой.
- Обещал я чернецам не рубить голов людских в Твери больше. Ты уж проследи, чтобы царское слово держалось крепко.
- Государь, так ежели кочаны не сшибать, как быть тогда? Вешать-то всех хлопотно, больно много их, - озадачился Басманов. - Не скоро управимся.
Иван пожал плечами.
- А ты их, Алешка, отпусти восвояси.
Воевода оторопело взглянул на царя.
- Воля твоя, государь. Но как же так… Выпустить пленной литвы столько - все равно что себе вшей за ворот насыпать. Расползутся повсюду, безобразничать начнут.
- А ты им не позволь.
Лицо Басманова озарилось догадкой. Склонившись, воевода задом направился к выходу из кельи, оставляя скорбящего государя.
После полудня на волжский берег напротив Отроча монастыря пригнали пленников-литовцев. Знали - царь из окошка захочет взглянуть.
Дурачась, перед оборванной и бледной толпой выступил Петруша Юрьев. Восторженно объявил, что царь и великий князь дарует им свободу и отпускает на все четыре стороны. Пленники недоверчиво поглядывали на хмурых плечистых опричников, стоявших за плечом балагура.
Петрушу прогнали, пора было приступать к делу.
Тимоха Багаев предложил не тащить на лед тяжеленные колоды, а рубить литовцев друг на друге.
Так и сделали. Связав по рукам и ногам, выложили плотным рядком два десятка человек. Повалили на их спины первую дюжину, взмахнули саблями.
- Башки не сечь! - напомнил Басманов, поглядывая на длинную монастырскую стену и пытаясь угадать, у какого окна государь. - Отсекай ноги и отпускай!
То, что из монастыря наблюдают за происходящим на льду, никто из опричников не сомневался. Обмякшие от ужаса пленники были тому подтверждением, да и по спинам царских слуг струился холодный пот, несмотря на тяжелую работу.
От воплей несчастных звенел над Волгой воздух, от льющейся крови подтаивал лед под "колодой" из тел, многие из которых уже были неживые. Те же, кому опричники обрубили ноги, корчились неподалеку, истекая, или ползли на руках, не разбирая дороги и слабея с каждым рывком.
Тех, кто уже испустил дух, оттаскивали к проруби, спихивали в воду и рогатинами заталкивали под лед.
Царь отошел от решетчатого окна, постукивая посохом по каменному полу кельи. Глаза его приняли обычный цвет. Вновь склонясь над телом Филиппа, Иван с укоризной принялся разглядывать покойника, шепча сначала едва слышно, но все больше распаляясь и переходя на крик:
- Упрямство твое всему виной, Филипп. Знал ведь ты, что не отступлюсь. Не отдам церковникам государства своего! Не позволю власть забрать и ворожбу вашу корыстную - пресеку! Знаю - зовут меня душегубом и мучителем! Пусть зовут! Да, грешен, гублю и мучаю. Но прежде всего - себя изничтожаю.
***
На третий день стояния опричного войска в Твери в гости к старшему Басманову пожаловал "верный пес" государев.
Войдя в воеводины покои, Скуратов взмахнул руками и ловко скинул с себя мохнатую шубу на пол.
- От государя тебе приказ пришел передать, Алексей Данилыч, - устало обронил Малюта, снимая с объемного тулова сабельную перевязь. Приметив в углу кадушку с водой, зачерпнул ковшом и принялся жадно пить, задрав к потолку рыжую бородищу.
Басманов нахмурился:
- Что ж сам государь не позвал меня?
Малюта оторвался от ковша, вздохнул и пожал плечами.
"Наглеешь, Алешка… Большим чином себя вообразил… Как бы не пришлось убавлять от тебя понемногу…"
Но вслух сказал иное:
- В большой печали государь. Разве не слышал? Колычев преставился. Хоть и в ссоре был с ним царь, а все ж такой божий человек ушел! Никого к себе государь не допускает. Скорбит!
Отложив ковш, Малюта с чувством перекрестился на красный угол.
"Никого не допускает, кроме тебя, пса безродного…" - подумал Басманов. Однако широко улыбнулся и повел рукой:
- Присаживайся, Григорий Лукьяныч. Гостем будешь. Не серчай, у меня ужин простой, по-походному. Федька приказал мяса наварить.
- А сам-то он где? - поинтересовался Малюта, усаживаясь на лавку возле стола и потирая руки. - По службе отлучился иль как?
Басманов тихонько крякнул.
"Ах ты, сукин сын рыжий…"
Давно уж средь опричных ползали эти мерзкие слухи, что неспроста приблизил государь Федора - стройного, ладного фигурой, голощекого красавца. А в последние месяцы, после кончины Марии Темрюковны, особо близок сын Басманова государю стал… Чего только не мелют паскудные языки! Царским "согласником" и "ласкателем" именуют… А князь Овчина-Оболенский вообще вздумал прилюдно Федора в содомском грехе обвинить. Впрочем, щенка этого хорошенько проучили - удавили на псарне, чтобы гнусных слов не выкрикивал.
- Федор ко мне с докладом не ходит, - сухо обронил Басманов. - Ты угощайся, Григорий Лукьяныч.
Появился расторопный Петруша с новым подносом. Два огромных блюда вареного мяса, пузатый кувшин с вином, луковицы и хлебные ломти.
Выпили по полной чарке. Утерли бороды.
- Ешь, дорогой Григорий Лукьяныч!
Малюта важно хлопнул ладонью по столу и заговорил:
- Сперва о деле. Государь поручает вот что. Бери завтра тысячу, и с рассветом выходите из Твери на Новгород. Нигде озорства не учинять. Идти спешно и по возможности скрытно. Торжок обойдете стороной, ваше дело - прямиком в Великий, на Софийскую сторону. По пути расставьте дозоры, царским словом останавливают пусть всех. Выезжать никому не давать. В Новгороде следите за тем, как духовные себя поведут. Всех подозрительных под замок. За архиепископом Пименом особый пригляд. Да, вот еще - дозорами отсеките Торговую сторону, чтобы никто из города не шастал, слухи не разносил. В Софийском проведите тайный обыск - так, чтобы никто из служителей не заметил. Что искать, сам знаешь.
- Федор со мной пойдет? - осторожно спросил Басманов, подвигая себе миску с мясом.
Скуратов кивнул и тоже потянулся за своей миской.
- Бельского еще возьмете, дельный парень. Он в тайных обысках силен, поможет.
Басманов поморщился.
"Не доверяешь, значит. Соглядатая своего приставляешь… Или сам государь нам не верит?"
Недовольство Басманова не укрылось от Скуратова, однако он ничего не сказал.
Ели молча, каждый о своем думая.
Малюта вгрызался крупными зубами в куски мяса, тянул, рвал его. Шумно жевал, шевеля бородой.
Басманову задумчивость Скуратова не нравилась. Не люб ему был и сам гость, внешностью больше смахивавший на диковатого мужика, чем на вхожего к государю дворянина.
"Отчего таких к себе царь приближает? - озадаченно подумал Басманов, склонясь над миской, изредка бросая быстрые взгляды на Малюту. - Дворянчик ведь он так себе. Захудалый. Умом тоже не блещет. Зачем такие государю при себе? Неужели все Сильвестра с Адашевым вспоминает… Напрасно. Уж на что хитрованы были, без малого тринадцать лет царя за нос водить пытались. Казалось, все, пропала душа государева. Но все одно, перехитрил Иван Васильевич их. Извел обоих, а себя сохранил. Нелегко, видать, далось такое. Теперь будто боится к себе неглупых людей приближать. На кой ляд ему Лукьяныч сдался, ведь туп он, как валенок… Или не туп? Что, если притворствует? Ох, тогда…"
- Спасибо, Алексей Данилыч, за угощение. Но пора мне, - вздохнул Малюта, отодвигая блюдо. - С утра запалим тут все хорошенько и на Торжок выдвигаемся.
Грузно поднялся, отдуваясь. Волосы на его лбу слиплись от пота.
- Доброй ночи тебе, Алексей Данилович, - буркнул Малюта, обозначил поклон и с достоинством направился к двери.
Басманов, не вставая из-за стола, внимательным взглядом провожал гостя.
Во всей фигуре Григория Скуратова было что-то бычье и одновременно - от матерого волка. Привычка наклонять голову, исподлобья взирая на собеседника, туповатое выражение лица, мощное плотное тело и наряду с этим - хищный оскал, готовность в любой миг наброситься, перекусить шею любому, кто на пути встанет или государю не угодит. Впрочем, сам себя Скуратов частенько псом называет, нимало не стыдясь такого "звания".
Басманов остался один. Тихо сделалось в горнице сгинувшего в Волге тверского боярина. Лишь толстые свечи потрескивали, равнодушно светя новому хозяину.
"Горите, горите… - усмехнулся, допивая вино. - Завтра вся Тверь свечой станет".
Тяжело навалился грудью на стол, подпер рукой голову. Глянул на свою тень, вздохнул.
И думать не подумал бы раньше он, Алексей Данилович, знатный человек, боярин и царский воевода, доблестью снискавший почет и славу, что так повернется судьба. Он-то, Басманов, заслужил верой и правдой царские награды, подарки, прочие милости. В казанских походах себя не щадил, набеги нехристя Девлетки отбивал не раз. Нарву взял, Полоцк осаживал. Рязань от поганцев-крымчан спас! А этот…
Воевода оторвал кулак от щеки. Сжал его покрепче, грешно выругался и стукнул по столу. Серебряные чарки подпрыгнули. Басманов поморщился и скинул на пол ту, из которой пил Малюта, - словно блохастую кошку смахнул. В свою же подлил вина и разом осушил. Потом выпил еще. И еще.
Скуратов… Да кто он такой? Откуда выскочил? Воеводского поста сроду не имел, в походах отмечен не был. Даже до стрелецкого сотника не дослужился! Так, сменная голова на ливонском фронте… В слободе Александровской тоже чина не сыскал, в государевом братстве в низах служил, пономарем ходил. Сошкой мелкой был пару лет назад Гришка Бельский, как и подельник его Васька Грязной. Но тот так в шутах у государя остался, а Малюта-то вознесся и приосанился, важной птицей стал! На него, опричного боярина Басманова, свысока глядит! Ходит к нему без почтения, рассуждает… Перед князьями Вяземским и Хворостининым нос задирает! Ему бы на Пожаре глотку драть да рыбой торговать, а по вечерам чешую из бороды вытряхивать - вот его место. Так нет же, пролез к царю ближе некуда, дела государственные вершить тужится! За какие же заслуги его к себе Василий Иванович так приблизил? Что за поручения царский любимец выполняет?
По краю стола, шустро перебирая ножками, пробежал таракан. Замер на углу, настороженно водя усами. Басманов угрюмо глянул на незваного гостя. Сложил было пальцы для щелчка, чтобы скинуть усача на пол к Малютиному кубку, но передумал.
- Вот настали какие времена, Алексей Данилыч, - с горечью обратился Басманов к себе, разглядывая таракана. - Такие теперь твои друзья-собеседники. Привечай, не гони. Угождай важным гостям!
Басманов уронил угловатую голову на стол и заснул.
Глава шестая
Явление новгородцам
Морозная лазурь в небе и яркое солнце - впервые после хмурых недель непогоды. Особый день, торжественный. Царь и великий князь всея Руси изволил пожаловать в Великий Новгород. Царские слуги, утром прибывшие с Торга на Софийскую сторону, известили - нынешним утром ждите государя!
Давно бы пора. Два дня уж как разместился Иван Васильевич на Городище, встал огромным лагерем. А в новгородский кремль не наведался, даже Софийский собор не посетил. Лишь слуг послал, злых и отчаянных. Навели они свои порядки и в соборе, и в монастырях и по всем знатным домам прошлись. Выставили караулы повсюду, на выходах из города и через Волховский великий мост. Тревожные дни прожил Новгород до самого праздника Богоявления. И вот, под колокольный перезвон в светлый праздник, государь решил предстать перед горожанами.
Холодно, ясно, безветренно. Искрится под солнечным светом лед на Волхове. Сверкает и мягко плещется студеная вода в длинных полыньях.
На Великом мосту и вдоль берега собралась тьма-тьмущая людей.
Хоругви, цепи, кресты, клобуки, золотая парча - духовенство впереди всех, посреди широкого моста. Игумены всех городских монастырей тоже тут. Смирение на лицах, а в глазах - растерянность. Есть отчего - уж скоро неделю как завелись в их владениях незваные гости, царские люди в черном, да не монахи вовсе. Монастырскую казну опечатали, большую часть братии посадили под замок. С каждого инока требовали в царскую казну два десятка рублей. Кто уплатить не мог, того ставили на правеж - день за днем вытаскивали на площадь и принародно били дубьем, лупили нагайками. Дознавались про заклятое серебро, от царя утаенное. Все бесчинства царским словом творили, ничего не объясняли, лишь ухмылялись: приедет, мол, государь - растолкует!
Пестрит на мосту от собольих горлаток, куньих шапок, песцовых треухов, искрят ворсом добротные шубы - боярство, купечество, посадские - все вышли на поклон. На лицах тревога - как-то оно все обернется? У многих государевы посланники опечатали все имущество. Дома отняты для войскового постоя. Из посадских людей похватали больше полусотни, посадили в цепи. Жен и детей под стражу взяли, за какую вину - не сказали. Говорят: сами знаете, а нет если, так государь пояснит.
Позади городской знати толпится простой люд - сермяжное море. Гомонит, любопытствует, веселится. С кого брать нечего, тому и страха особого нет. Уж как ни грозны заявившиеся несколько дней назад в Новгород люди из царева войска, как ни страшны и дики для взгляда псиные головы на седлах их коней, а притеснений народу не было. Разве что ожгли кого нагайкой, проносясь вдоль улицы, - так и то за дело! Чтоб не лез под ноги и государственные дела вершить не мешал!
***
Сияет солнце.
Звенят колокола над Софийской стороной.
Тысячи глаз всматриваются в сторону Торга. Мелькнули между домов острия пик, черные шапки, конские хвосты, донесся гул и топот.
Толпа ахнула, заволновалась.
Сорвалось воронье с окрестных деревьев под возгласы:
- Едет!
- Государь едет!
- Царь-батюшка!
- Господи помилуй!
- Спаси нас и сохрани!
Скинули шапки, согнулись в земном поклоне. Духовные затянули псалом, принялись креститься.
Звеня подковами, на мост влетела конная опричная стража. Лица седоков непроницаемы. Глаза пусты, холодны, оловянны. Возле седел болтаются на веревках собачьи головы, скалят желтые зубы.
Вздрогнуло духовенство от такой картины, начало переглядываться. Взоры многих устремились на архиепископа. Пимен застыл в торжественных одеяниях, с архиепископским посохом в одной руке и крестом в другой. Лишь плотно сжатые губы выдавали его душевное напряжение.
Скрипя полозьями, вслед за стражей на мост въехали простые сани, запряженные неказистой саврасой кобылой. Безбородый румяный возница привстал на козлах, взмахивая вожжами и словно красуясь у всех на виду. Шитый золотой нитью и жемчугом кафтан ладно сидел на плечистой фигуре.
В народе зашептались:
- Лексея Басманова сын!
- Царский любимчик!
- Чисто девица в кафтане!
- Срамник! Не зря говорят.
- Молчи, дурак, - уши повсюду…
За нарядным возницей в санях, устланных рогожей, притулилась чья-то сгорбленная фигура с опущенной головой в монашеской накидке.
Вытягивались в любопытстве. Хватали друг друга за плечи, подпрыгивали. Жадно вглядывались, перешептывались:
- Кого Лексей привез?
- Чернеца какого-то…
- А где ж государь-то?
- Неужто передумал?
Басманов - а это действительно был он - осадил кобылку, соскочил с возничьего места. Топнул каблуками ладных сапог по доскам моста, подбоченился - того и гляди, сорвется в пляс. На юном лице играет румянец, губы кривятся в недоброй и плутоватой улыбке.
Сидевший в санях человек медленно поднял голову. Откинул с лица края потрепанной накидки. Показалось желчное лицо с неширокой редкой бородой. Над скорбно сжатым ртом нависал крупный нос. Скуфья из черного бархата плотно сидела на голове, вспыхивая нашитыми на нее алмазами. Засиял каменьями и серебром дивный резной посох, выхваченный седоком из-под рогож.
Народ ахнул.
- Никак государь?!
- Да ну… на санях и в дерюге-то?
- Царь! Царь это!
- Батюшка наш, Иван Васильевич!
- Господи, помилуй!
Резким карканьем пронесся над толпой выкрик какого-то оборванца:
- Юродствует самодержец! Ох, не к добру, ох, наплачется Новгород Великий!
Зашикали, зашипели, гневно повели глазами в сторону крикуна:
- Цыц, черт плешивый!
Оборванец засмеялся сипло, лающе, нырнул под ноги, пополз прочь от моста.
- Так ли вы государя встречаете? - звонко крикнул Басманов, забавляясь.