Рукой он повел в сторону саней.
Пимен встрепенулся, шагнул вперед. Выпятив живот, воздел святой крест к небу, готовясь благословить государя.
- Во имя Господа нашего… - начал было архиепископ и неожиданно осекся.
Иван сжимал набалдашник посоха и бешеным взором оглядывал новгородского духовного главу. Косматые брови царя нависли над горящими разным цветом глазами, рот гневно ломался.
Пимен почувствовал, как его сердце обрывается, а сознание отлетает. Все исчезло вмиг: небо, солнце, блеск воды в полыньях, собачьи головы, косматые кони, змеиная ухмылка царского баловня и сам грозный государь. Пожелтел белый свет, померк. Словно злая неведомая сила окунула Пимена в ледяную прорубь - сжалось нутро, перехватило дыхание, заглохли все звуки, кроме яростного стука крови в ушах.
Голос царя, загремевший на мосту, выдернул Пимена из жуткого омута, куда соскользнула его душа.
Иван, стоя в санях во весь рост, кричал Пимену:
- К Господу взываешь? Да разве ты святой крест в поганой руке держишь? Нож в нем запрятан, и этот нож для сердца моего - в него метишь! Умысел твой мне известен! Ах ты, вошь, в парчу облаченная!
Колени Пимена ослабли настолько, что если бы не серебряный посох, за который он держался, - упал бы архиепископ прямо под копыта лошаденки, притащившей на мост сани со страшным седоком.
- И вы, паскуды, - продолжал Иван, указывая дрожащей от ярости рукой на втянувшую головы в плечи городскую знать. - Ваши замыслы ясны! Отчизну державы нашей, Новгород великий и русский, метите передать - кому?! Нечестивому Жигимонту, этому польскому козлищу голоногому?!
В уголках рта царя выступила мутная пена. Иван звучно сплюнул на мостовой настил. Перевел дух. Вдохнул полной грудью, успокаиваясь, унимая закипавшее сердце.
Пимен стоял ни жив ни мертв.
- Не пастырь ты с этого дня, - хмуро промолвил Иван, усаживаясь в санях. - Ты враг церкви и Святой Софии, ненавистник венца Мономахова. Губитель и хищный волк ты, а не человек.
Произнеся последние слова, царь хрипло расхохотался, задрав бороду. Посох он устроил у себя в ногах, на скомканных старых рогожах. Пимен в полуобмороке следил за искрящейся на солнце фигуркой, украшавшей набалдашник.
Басманов заскочил на свое возничье место, но трогать лошаденку не спешил.
Царь Иван медленно повернул голову к архиепископу.
- Ну что стоишь, как столп соляной, - задвигал бровями Иван. - Садись рядом, если не брезгуешь.
Голос его звучал ровно. Будто затихла вспышка гнева и смягчилось государево сердце..
Пимен зашептал молитву и поспешно вскарабкался в сани. Сжался, ссутулился, стараясь сесть подальше от грозного гостя - не навлечь бы ненароком новый гнев. Помимо воли скосил глаза на вершину царского посоха.
Иван, заметив, желчно усмехнулся:
- Удивлен, поди, что не тайно под рубахой у государя, не в Святом Писании спрятано, по примеру вашей братии, ни еще каким способом?
Не зная, что ответить, Пимен вжался в борт саней.
- Так знай, и пусть остальные знают - мне таиться нечего. Это крамола повсюду прячется, дела гнусные исподтишка творят предатели, искусители и злочестивцы. А царь - он открыт, он как перст Божий.
Возница взмахнул вожжами.
- В Софию, - приказал царь. - Праздник сегодня.
Иван вновь набросил на голову потрепанную накидку и всю дорогу угрюмо молчал, лишь озирался по сторонам, недобро оглядывая улицы.
Кобылка резво бежала, тащила за собой неказистые мужичьи сани.
По всему пути темным-темно от склонившихся спин. Заходятся звоном колокола.
Наконец впереди показался Софийский собор. Беленые крепкие стены, обмазанные цемянкой барабаны, а на них - купола, словно огромные шеломы. Четыре серых, свинцовых, и между ними золоченый пятый, самый высокий. Чуть поодаль еще один купол, на лестничной башне, что возле входа.
Басманов, надув губы, дурашливо крикнул:
- Тпру-у-у, приехали!
Сани остановились.
Не глядя на архиепископа, Иван поднялся и задумчиво посмотрел на купола. Мрачное, потемневшее лицо его на миг прояснилось. Иван перекрестился, шагнул с саней на утоптанный снег. Перекрестился еще раз и неспешно зашагал к распахнутым дверям, словно не замечая ни суетившегося рядом Пимена, ни устремленных на него сотен пар глаз.
За царем по-хозяйски следовала свита. К спрыгнувшему с возничьего места Федору подошел отец Алексей Данилович. Пытаясь оттеснить шедшего след в след за государем Малюту, Басмановы ухмылялись и грозно посматривали по сторонам. Малюта, неловкий после ранения, упрямо ковылял, пытаясь не отстать. Грязной и Бельский хотели было подхватить его под локти, подсобить, но Скуратов так зыркнул на них, что те мигом отвязались.
В собор набилось все духовенство из высших. Встревоженными тенями заполнили храм, но с надеждой на лицах - государь сменил гнев на милость, прибыл на литургию!
Робко колыхались огоньки свечей, согревали стылый воздух. Золотое тепло лилось от окладов старых икон. Сильно пахло воском и ладаном. Воздух густел - наполнялся вздохами, шепотом, молитвами, шорохом одежд, упованием на чудо и милость.
Пимен возвестил о начале службы. Его голос, поначалу слабый и дребезжащий, твердел с каждым произнесенным нараспев словом, обретал силу, возносясь под расписной купол собора.
- Благословенно царство… ныне и присно… и во веки веков! Миром Господу помолимся о спасении душ наших… Избавиться нам от всякия скорби, гнева и нужды… Господу помолимся…
Хор подхватывал волной:
- Господи поми-и-и-лу-у-у-уй!
Капал воск со свечей, застывал наплывами. Темным взглядом взирал из-под купола Спас Вседержитель. Кровавым пятном застыла в главном иконостасе София, Премудрость Божия.
Иван с отрешенным лицом отстоял службу и быстрым шагом направился к выходу.
Архиепископ засеменил вслед за государем, нервно сцепив руки.
Малюта преградил ему путь.
- Чего тебе? - буркнул нарочито грубо, с плохо скрываемым удовольствием.
Проглотив обиду, Пимен сделал просительное лицо:
- Надеемся на милость государя и слуг его, всем сердцем молим пожаловать к нам на обед! По случаю торжества и праздника…
Архиепископ принялся часто креститься. Стоявшее за ним духовенство зашелестело, осеняя себя крестными знамениями:
- Просим… просим!
Малюта, по-бычьи склонив голову, следил за ними насмешливо.
- Куда? - рявкнул он, наслаждаясь тем, как вздрогнул новгородский владыка.
- В доме моем, в столовой палате. В честь праздника Богоявления и прибытия государя покорнейше просим…
- Жди здесь! - приказал Скуратов, развернулся и зашагал к царю.
Иван уже разместился в санях, ссутулился под накидкой.
Малюта вперевалку подошел, отодвинул плечом стоявшего рядом старшего Басманова и зашептал на ухо государю, искоса поглядывая на замершего возле соборного крыльца архиепископа.
Пимен с облегчением увидел, что царь, выслушав, кивнул и поманил его ладонью.
Радостно охая и суетливо крестясь, архиепископ поспешил через соборную площадь к царским саням. Подбежав, склонился перед государем.
- Изволь, Иван Васильевич, проводить тебя в свою скромную обитель. Вот ведь она…
Не распрямляясь, Пимен повел рукой в сторону Владычного двора.
Царь изумленно глянул на роскошный дворец наискось от собора.
- Хороша скромность! Ну а коли меня ноги не несут к дому твоему, где крамола гнездо свила? - покачал головой Иван, для пущего впечатления придав лицу самый скорбный вид. - Влезай уж, поедем. Лошадям ведь, тварям неразумным, все одно куда бежать… Да хоть к ливонцам, хоть к владыке новгородскому.
Басманов подобрал вожжи, ожидая приказа.
- Ты уж не взыщи, - с усмешкой сказал Иван, едва Пимен разместился рядом. - У нас по-простому все, по-русски. Сани мужицкие, кобылка захудалая… Куда уж нам до польского короля!
- Государь мой… - залепетал архиепископ, бледнея пуще прежнего. - Ни в помыслах, ни делами… Наговоры это, не иначе как Колычева Филиппа ложь, из мести за верное служение тебе… А кобылка, ну что же, кобылка и есть… Божья тварь!
Иван, будто не слыша, рявкнул Басманову:
- Что заснул?!
Федор привстал на козлах. Свистнул, щелкнул кнутом:
- Но, пошла!
Лошаденка мотнула головой и потянула сани прочь от собора прямиком к архиепископскому дворцу.
- Значит, хороша савраска, думаешь? - прищурясь, спросил Пимена царь.
- Отменна! - с готовностью подтвердил архиепископ.
Иван хмыкнул:
- Все-то у вас, новгородцев, хорошее. Все вам любо! Один московский князь вам плох…
Проехали сотню саженей, остановились возле высокого крыльца с резными перилами.
Не обращая внимания на Пимена, царь вылез из саней - подскочивший Федька Басманов поддержал его за локоть. Иван оперся на посох и огляделся.
Через площадь бежали к ним, придерживая шапки и сабли, опричные воины.
- Хорошо живешь, новгородский владыка! - с напускным весельем, сквозь которое проглядывала злоба, сказал царь. - Да видать, возжелал еще лучше пожить…
Брови Ивана сдвинулись к переносице, и с лица вмиг слетела деланая веселость, потухла, как искра на ветру.
Стуча посохом по ступеням, государь взошел на крыльцо. За ним теснили друг друга все те же: запыхавшиеся Басмановы и Малюта, следом Бельский, Грязной, за их спинами рослый Тимофей Багаев, надменные ливонцы Иоганн Таубе и Элерт Крузе и прочие избранные опричники.
На покрытых дорогими скатертями столах стояли серебряные подсвечники с сальными свечами.
Закуски уже расставлены - икра, соления, заливное.
Принесли нарезанный ломтями белый хлеб. Иван взял блюдо и оделил кусками сидевших ближе всех к нему: Скуратова, Грязного, Басмановых и Бельского. Протянул остаток для передачи другим. Опричники сноровисто расхватали хлеб, с тем расчетом, чтобы до духовных дошло пустое блюдо.
Увяла надежда в глазах новгородской знати. Страх и тревога плескались в быстрых и осторожных взглядах, которыми они обменивались друг с другом. В сторону царского стола и смотреть не решались.
Вошла прислуга - десятка два человек. Внесли огромные блюда с жарким. Румяная говядина, сочная баранина, золотистые поросята, жареные утки и гуси - все это проследовало к столам, но на них не попало.
Обойдя с блюдами в руках всех присутствующих, прислуга поворотила назад и унесла еду. Выскочили другие холопы, засуетились, расставляя большие и малые кубки, кувшины, братины.
Белые меды в серебряных кувшинах, красные - в золотых. На любой вкус хмельные монастырские меды: вишневый, яблочный, смородинный, березовый. Водка тминная, анисовая, братины с пивом, рябиновые кисели, клюквенные…
Вновь появились слуги с жарким, на этот раз уже нарезанным кусками. Обносили столы, расставляли блюда, раскладывали гостям угощения.
Но невесела была трапеза во дворце архиепископа.
Сидя на возвышении во главе стола, Иван объявил, что ни здравиц, ни других речей от изменников слышать не желает. Молча осушил кубок фряжского и принялся за еду. Ел в своей манере: хватал мясные ломти, разрывал их сильными пальцами, закидывал куски в рот. Изредка помогал себе широким ножом. По левую руку от него лежала расписная ложка для супа. По царскому примеру ели почти все остальные из его свиты, за исключением Крузе и Таубе, тем подали к ножам и вилки. Получив приборы, иноземцы принялись копаться в поднесенном сдобном курнике, формой походившем на царскую торжественную шапку. Вынув из пирога кусок, оба опричника с любопытством разглядывали слоеную начинку: пшенная каша вперемешку с рублеными яйцами, затем мелко порезанная отварная курица, поверх нее слой жареных грибов, снова курица и опять пшено, заправленное маслом.
- Ешьте, пейте, гости дорогие! - с надеждой подал голос архиепископ, заметив интерес иноземцев к диковинному для них кушанью. - Чем Бог послал! Вот шейки и печень гусиная и куриные пупочки молодые… Зяблики с соленым лимончиком…
Царь мрачно повел в его сторону глазами.
Пимен осекся и лишь развел руками над столом, в молчании приглашая отведать угощение.
Стол ломился от блюд.
Расстаралось новгородское духовенство, да все напрасно.
Поев совсем немного, царь угрюмо сидел на своем месте, хмурясь и разглядывая стол, за которым расположилось новгородское духовенство во главе с Пименом.
В столовой палате царила необычная для званого обеда тишина, нарушаемая лишь громким чавканьем и отдуванием. Никаких разговоров не велось. Даже угощение не обсуждалось.
Против обычая, Иван никому не передавал ни кубка с вином, ни какого-нибудь блюда. Опричники торопливо жевали, то и дело прикладываясь к кубкам. Багаев рвал крепкими зубами куски мяса с бараньих ребер, жмурился и причмокивал. Басмановы налегали на крупно порезанного поросенка - хватали сочное мясо, жевали, капая жиром на скатерть.
Сидевший по правую руку от царя Малюта не ел почти ничего - лекарь запретил тяжелую пищу. Нехотя водил ложкой в тарелке со щами, посматривая на государя, весь в ожидании.
Долго томиться ему не пришлось.
Царь вдруг ударил кулаком по столу.
Вздрогнул сидевший неподалеку Васька Грязной, а Федор Басманов громко рассмеялся было, но осекся, получив от отца затрещину.
Иван выжидательно помолчал, сжимая и разжимая пальцы.
Неожиданно широким взмахом руки сбросил со стола стоявшие поблизости блюда и схватился за посох.
- Гойда! - выкрикнул он лишь одно слово.
Опричники вскочили. Опрокидывая столы, бросились в сторону растерянно замершей городской знати.
Тимоха Багаев вытер рукавом рот, подхватил освободившуюся длинную лавку. В нее вцепилось еще несколько рук. Под выкрик "Гойда!" царские слуги разбежались, крепко держась за тесаное дерево, и на полном ходу врезались в сбившихся вместе перепуганных духовных лиц. Стоны и крики упавших потонули в радостном реготе полупьяных опричников. Тех, кто пытался подняться, ногами валили обратно, топтали крепкими сапогами. Протоиереи, иеромонахи, игумены ползли под ударами по каменному полу, кровь из их разбитых лиц смешивалась с разлитым вином.
Архиепископа схватили и притащили под царские очи.
Государь, оттолкнув от себя стол, спустился с возвышения, опираясь на посох. Подошел вплотную. Сгорбясь, принялся разглядывать лицо Пимена, едва не касаясь бородой.
Новгородский владыка в ужасе закрыл глаза. Губы его, потеряв всякий цвет, дрожали. Едва слышно Пимен бормотал молитву о спасении.
Рот царя искривила судорога злобы. Верхняя губа поднялась, вывернулась сизой изнанкой.
- Епископом тебе не подобает быть! - надтреснуто выкрикнул Иван, брызнув слюной. - Скоморохом только и годен!
Пимен, не открывая глаз, упал перед царем на колени.
Иван брезгливо отпрянул. Затем ухватился за посох покрепче и с силой толкнул архиепископа ногой в грудь, не чураясь угодить подошвой в наперсный крест новгородского владыки.
- Скоморох ты и есть! А поэтому, сучий ты сын, тебя оженю! - продолжал кричать Иван, склонясь над рухнувшим навзничь Пименом. - Получишь от меня в супружество ту, что сегодня нахваливал!
Тяжело дыша, царь обернулся к застывшим в готовности Ваське Грязному и Тимошке Багаеву.
- Вон его! На двор! - приказал им рычащим голосом, крепко сжимая посох и едва сдерживаясь, чтобы не обрушить его на жертву. - Распрягай мои сани!
Опричники кинулись к архиепископу, подхватили его под руки. Пимена потащили мимо опрокинутых столов, оскальзываясь на раздавленных яствах.
Остальные царские слуги принялись выкрикивать непотребства и смеяться.
- Да ты, государь, в своем ли уме?! - поверх улюлюканья вдруг раздался чей-то густой, басовитый возглас. - Как же ты смеешь, негодник, такое творить?!
Изумление тенью пробежало по лицу царя, оставило открытым рот и соскользнуло в бороду, будто взлохматив ее пуще прежнего. Иван медленно повернул голову, высматривая того, кто осмелился на неслыханную дерзость.
Из сбившихся в угол палаты духовных выступил дородный чернец с крепким мясистым лицом, окаймленным темно-русой бородой. Широкие крылья его большого носа трепетали, брови сошлись, образовав на лбу связку морщин.
Иван, все еще потрясенный, узнал архимандрита Юрьева монастыря Константина Захарова.
- Образумься и вели прекратить бесчинство! - шумно дыша, осанистый Захаров с вызовом сделал шаг к царю.
Тотчас подскочили с двух сторон оба Басмановых. Старший без раздумий сокрушил монаха страшным ударом в голову - кулак воеводы был по-прежнему крепок. Архимандрит рухнул навзничь. Федька придавил ему коленом грудь и замахнулся ножом, нетерпеливо поглядывая на государя. Подоспел и Малюта, вытягивая кривую турецкую саблю.
Иван резко выставил ладонь в запрещающем жесте.
- Поднимите! - скупо приказал он.
Федор с сожалением встал с лежащего, поигрывая ножом в руке. Малюта убрал саблю в ножны и пнул дерзкого монаха носком сапога.
Подбежали иноземцы Таубе и Крузе, дернули архимандрита за одеяния, потянули.
- Тьяжелий, зобака! - пропыхтел Таубе, багровея. - Теодор, дай помосч!
Федор Басманов сунул нож за ремень и, ухмыляясь, помог поставить оглушенного монаха на ноги.
- Нажрал брюхо-то, - хохотнул он было, но осекся под царским взглядом.
Ивану было не до веселья.
Архимандрит Константин, мотая головой, приходил в себя после удара царского воеводы.
Но вместо страха на лице монаха отражалось негодование, знакомое царю по юным воспоминаниям - точно так же дышал якобы праведной яростью архиерей Сильвестр в тот день, когда взбунтовались москвичи-погорельцы. Хитрый и коварный старик, он рядился в слова о заботе, порядке и благонравии, а на деле, подобно пауку, опутывал Ивана, вытягивал из него царскую силу и мощь. Ослаблял, околдовывал. И все это - с помощью коварно используемого Орла. Руками молодого царя пытался загрести Сильвестр власть, но не допустил Господь! Дал государю силу, и ум, и преданных слуг - раскрылась гнусная тайна церковников. Поповским седалищем возжелали на царский трон взгромоздиться!
Ну уж теперь тому не бывать! Есть управа на хитрованов.
Справившись с изумлением, Иван задумчиво посмотрел на Константина.
- Ты на моих слуг не серчай, Захаров, - неожиданно мягким голосом сказал он. - Люди они грубые, невоздержанные. Выпили вина больше меры, вспылили. Не ведают, что творят… Но ты говори, говори. Я послушаю.
Монах, стараясь не уронить голову на грудь, посмотрел перед собой. Взгляд его прояснился достаточно, чтобы увидеть ухмылку на лице царя.
- Скоморошничаешь, государь… - с трудом ворочая языком, слабо произнес Константин. - Не довольно ли на тебе крови? Крови преданных тебе слуг, невинных христиан?
Иван придал лицу удивленный вид, но прерывать монаха не стал.
Видя, что ему не затыкают рот, Захаров воспрянул духом. Крылья носа вновь затрепетали. Грудь ходила ходуном, заставляя позвякивать цепь архимандритской панагии. Голос окреп, мощной октавой разнесся под сводами столовой палаты:
- На что замахнуться посмел? На святую церковь? Доходят до нас известия о твоем глумлении над монастырским укладом. Одумайся, государь! Что ты устроил в своей слободе? Кому служит твоя "братия", тобой же выряженная во лжемонахов? Что творят с твоего благословления? Что с митрополитом Филиппом сделали?!