Нет, иеромонах хотел совсем не этого, но Лешек не понимал, чего он хочет – его душа оставалась глухой к подвигам Иисуса, он не оценил даже распятья, и честно признался: если бы на месте Христа оказался Лытка, он бы не позволил так над собой издеваться, а прямо бы сказал, что жить нужно по правде и по-честному. И все бы ему поверили. И пятью хлебами он накормил бы весь мир до самого конца света, чтобы никому не приходилось голодать.
В любовь Иисуса Лешек не верил. Если Иисус любит людей, то почему не сделает их счастливыми? Просто так, ни за что. Почему в рай он берет только тех, кто не грешит? Лешек был уверен, что ни в какой рай его не возьмут: судя по проповедям получалось, что грешит он на каждом шагу, и не подозревает об этом.
Надо отдать должное иеромонаху – он был терпелив. Но, видно, всякому терпению приходит конец, и Паисий отказался от своей задумки: Лешек продолжал солировать в церковном хоре, тщательно выводя слова и мелодию тропарей канона и стихир. Впрочем, и этого хватало – и монахи, и паломники от его пения начинали часто дышать и проливать слезы. Только это были не те слезы, которые хотел вызвать у них Паисий.
С тех пор, с легкой руки иеромонаха к Лешеку приклеилось прозвище "заблудшая душа".
* * *
Короткий зимний день склонился к закату, и Лешек решил пробираться поближе к реке – когда сядет солнце, он легко потеряет нужное направление. Зимой солнце садится быстро, и темнеет в лесу сразу: недолгие серые сумерки оборачиваются светлой, снежной ночью.
Лешек осторожно засыпал костер и спрятал в сугроб наломанные сучья, которые не успел сжечь, пососал еще немного снега и пожевал еловой хвои – только теперь от этого захотелось есть. Он сунул руку в карман и набрал горстку пшена – мелкая крупа противно скрипела на зубах, жевать ее было неудобно, но ничего лучшего все равно не нашлось, и Лешек радовался тому, что есть. На ходу глотая непрожеванную пшенку, он добрался до реки и осторожно выглянул из-за деревьев.
К ночи снова завыл ветер, но не так, как накануне, а тихо и протяжно, словно голодный волк. По реке неслась поземка, и если в лесу стало совсем темно, то на открытом пространстве все еще сгущались сумерки – мрачные зимние сумерки, неуютные, бескровные, унылые, сжимающие сердце беспомощной тоской. И в вое ветра Лешеку почудилось чье-то рыдание: тонкое и жалобное.
Поземка то прижималась к земле, то взлетала вверх, свивалась маленькими воронками, и снова расстилалась понизу, и бежала, бежала вперед. Лешек плохо видел в сумерках, и не сразу заметил двух всадников, двигающихся в сторону монастыря. Когда они немного приблизились, сомнений не осталось – это дружина Полкана, монахи-воины. Их клобуки развивались на ветру, как будто у каждого за плечами сидела черная птица с раскинутыми крыльями, полы темных суконных мантий, расстегнутых до пояса, поднимались и опадали в такт движению лошадей – всадники скакали неспешной рысью.
Хорошо, что он не спешил выйти на лед – его бы сразу заметили. Лешек подождал, пока всадники проедут мимо, но, к его удивлению, они, добравшись до поворота реки, повернули назад, такой же неспешной рысью – монахи патрулировали реку. И, наверняка, за следующим поворотом тоже неторопливо двигаются еще двое, а дальше – еще и еще. Лешек сжал губы: так легко, как в первую ночь, ему идти не удастся. Что ж, путь на лед закрыт, значит, надо идти по снегу, вдоль реки. В темноте, под пологом леса они его не заметят, зато он отлично сможет видеть преследователей.
Если бы он догадался об этом заранее, то за день смог бы сплести себе снегоступы – у костра это было бы не так трудно. А сейчас он просто отморозит руки.
Иногда проваливаясь в снег по пояс, он пробирался вперед, только когда монахи ехали к нему спиной, и старался всегда держать их в поле зрения. От ходьбы Лешек быстро согревался, но, стоило ему остановиться, пережидая, мороз брался за него еще крепче. На его беду, над лесом поднялась полная луна и осветила реку лучше, чем сотня факелов: теперь монахи могли заметить его, если бы случайно оглянулись.
Сук треснул под ногой неожиданно громко, и даже свист ветра этого звука не заглушил. Лешек зарылся в снег и замер, задержав дыхание – монахи остановили лошадей и оглянулись, прислушиваясь, а потом галопом направились в его сторону. Он спрятал лицо в снегу и сжался в комок – только сейчас он в первый раз подумал о том, что с ним будет, если его поймают.
Лешек не сомневался в том, что Дамиан его убьет, и смерть его будет долгой и мучительной. Чтобы другим послушникам было неповадно разбегаться из монастыря. Лешек подумал об этом отстраненно и спокойно: если его поймают, ему надо будет всего лишь с готовностью принять смерть. Гораздо страшней представлялся другой путь – жизнь в монастыре. Его могли ослепить, сделать калекой – Дамиану хватит фантазии навсегда приковать его к обители, чтобы ничего светлого в его жизни больше не осталось. И на этот случай Лешек приготовил решение: тогда он умрет сам, по своей воле. Ему нет дела до того, что об этом думает их злобный бог. По всему выходили только мучения и смерть.
Страха не было.
Всадники подъехали к берегу и остановились в нескольких метрах от Лешека.
– Да это от мороза ветка хрустнула, – сказал один.
– Погоди. Я все же посмотрю.
Лешек улыбнулся и расслабился – или его увидят, или не увидят. Ночь, он в тени, снег вокруг рыхлый и… он обмер: следы. Они увидят его следы!
Всадник спешился и направился к лесу – Лешек слышал, как скрипит снег у него под ногами, но вскоре шаги замедлились и стихли:
– Да тут снегу по пояс! Он тут не пройдет! Наверняка, давно замерз где-то!
– Помолись, чтобы этого не случилось, – крикнул ему второй.
– Почему?
– Потому что тогда мы будем не верхом прогуливаться по реке, а ползать по пояс в снегу, разыскивая его труп! Полкан же ясно сказал!
Шаги повернули от берега, монах сел на лошадь, и вскоре Лешек перестал слышать мерный топот копыт. У него стучали зубы – то ли от волнения, то ли от холода.
* * *
Лешек боялся Дамиана. Всегда. И не он один – Полкана боялись все, и воспитанники, и воспитатели. И больше всего в приюте боялись его "помутнений", как их называл Леонтий. Этими помутнениями он частенько пугал мальчиков:
– У брата Дамиана от этого случится помутнение! – говаривал он, и иногда бывало достаточно только припугнуть какого-нибудь расшалившегося ребенка тем, что сейчас его отведут к Дамиану, и у того случится помутнение, чтобы самый отчаянный шалопай разрыдался от страха и на коленях молил о прощении.
А "помутнения" у Полкана и вправду случались – на него, особенно после обеда, когда он неизменно пил вино, нападала неконтролируемая ярость, и, если рядом не находилось кого-нибудь вроде Благочинного или отца Паисия, он мог и убить в запале того, на кого эта ярость обрушивалась. За поясом Полкан всегда носил кожаную плеть, очень тяжелую, с треугольным наконечником из металла, и, говорили, что десяти ударов ею достаточно, чтобы вышибить дух из взрослого человека. Во всяком случае, иногда мальчикам доводилось ее попробовать, и рваные раны, нанесенные плетью, не заживали несколько недель.
Для поддержания репутации, Полкан мог и изображать свои "помутнения", просто так, чтобы его боялись. Но это всегда было заметно – когда он притворяется, а когда – нет.
Лешеку Дамиан казался демоном ада, посланным на землю наказывать грешников, не дожидаясь их смерти. Учитывая, что слово "грех" Лешек понимал очень по-своему, то грешниками считал всех вокруг, и себя самого, и Лытку. В его голове не укладывалось, можно ли быть грешным "больше" или "меньше". То, в чем ему предлагалось каяться на исповеди, в его мыслях имело равную цену. Убийство ничем не отличались от лишнего куска хлеба, съеденного за столом, ибо именовалось это чревоугодием, и плохо прочитанная молитва считалась нарушением первой заповеди, и чуть выше приподнятая голова – грехом гордыни. А Лешек был любопытен, и опускать глаза долу все время забывал. В конце концов, он примирился с тем, что каждый его шаг грешен, и успокоился на этом.
Единственное, что хоть немного приводило в порядок путаницу в голове, это епитимии, назначавшиеся духовниками после исповеди. Разумеется, на исповеди мальчики никогда не признавались в том, что могло бы повлечь за собой серьезные наказания, и ими давно были придуманы "невинные" грешки, за которые могли назначить чтение "Отче наш", в течение часа стоя на коленях, или тридцать поклонов распятию, или еще что-нибудь столь же необременительное. Признаваться в чем-нибудь надо было обязательно, и у каждого имелся в запасе набор "грехов". Между собой мальчики обменивались этими "грехами", боясь выдумывать что-то новое, так как никто не знал, какое за этим может последовать наказание. Только самые отчаянные пополняли эту копилку "грехов", Лытка, например. И Лешек снова вздыхал в восхищении, и тоже хотел стать таким же отчаянным, но так ни разу и не решился.
Дамиан, сам в прошлом из приютских, хорошо знал эту практику, и смеялся над духовниками, иногда в открытую, прямо при воспитанниках. Лешек часто замечал, что Полкан с пренебрежением относиться к иеромонахам, и это укрепляло его в мыслях о том, будто тот состоит на службе у дьявола, поэтому и не боится бога. Мелкие грешки приютских мальчиков Дамиана не волновали, он ставил во главу угла только те проступки, которые выходили за пределы приюта и могли вызвать недовольство со стороны Благочинного или самого аввы. Впрочем, если какой-нибудь воспитатель притаскивал к нему мальчишку, сам факт того, что его потревожили из-за пустяка, мог спровоцировать гнев Полкана.
Однажды вечером, после ужина, к мальчикам заглянул отец Леонтий, что само по себе показалось странным – Леонтий любил поспать, и если вечернюю службу не служили, уходил в свою келью как можно раньше.
– Лешек, – ласково позвал он прямо от двери, и голос его был так сладок, что Лешек сразу почувствовал неладное, – пойдем со мной, тебя зовет отец Паисий.
Однако привел его Леонтий не в келью к иеромонаху, а в трапезную братии, где Лешек до этого ни разу не был. Огромная зала с длинным широким столом оставалась почти пустой, только во главе стола сидели трое: сам Паисий, Благочинный и Дамиан. Лешек так испугался, что не сумел как следует осмотреться. Леонтий провел его через всю трапезную, но он, памятуя о наставлениях Лытки, опустил голову как можно ниже и смотрел только на свои босые ноги.
– Лешек, не бойся, – улыбнулся ему Паисий и поставил так, чтобы все трое могли его хорошо видеть, – этот разговор никаких последствий для тебя иметь не будет. Мы ведем богословскую беседу, и хотели бы, чтобы ты послужил примером для некоторых наших измышлений, только и всего.
Лешек не особенно понял смысл его слов, но ему стало еще тревожней.
– Да, малыш, мы знаем, что все вы опасаетесь гнева брата Дамиана, – Благочинный погладил его по голове, – но сейчас можешь чувствовать себя совершенно свободно – брат Дамиан пообещал нам, что не будет тебя наказывать, даже если тебе придется признаться в чем-нибудь, заслуживающем кары.
Лешек совсем струсил – он вовсе не собирался ни в чем сознаваться. Он бросил короткий взгляд на Дамиана, и понял, что и Благочинный, и Паисий заблуждаются на этот счет – на губах Полкана поигрывала легкая улыбка, а в глазах прятался подозрительный злой огонек.
Они расспрашивали его, что он думает о боге, о грехе, о молитве, и Лешек сначала отвечал односложно, или пытался пересказывать то, чему его учили. Отец Паисий не скрывал разочарования, стараясь его расшевелить, и Лешек внезапно пожалел его: ему показалось, что он делает иеромонаху больно тем, что не хочет сказать правды, разрушает какие-то его надежды. Он разрывался между страхом и жалостью, и, в конце концов, позволил себе высказать некоторые собственные мысли.
– Обратите внимание, – Паисий повернулся к Благочинному, – ребенок, несомненно, понимает божий страх, но не может разобраться, что есть хорошо, а что – плохо. Он верит, искренне верит, но вера его не имеет под собой любви. И, я думаю, любой приютский мальчик, если вообще умеет выражать словами свои ощущения, скажет нам то же самое. А это означает, что в воспитании отроков мы делаем упор на дисциплину и на страх, но не даем им настоящей, глубокой веры, которая может поднимать человека над собой, которая зажигает сердце…
Благочинный кивнул:
– Вы что-нибудь можете предложить?
– Да! – воскликнул Паисий, – я думаю, что с детьми должны работать не простые монахи, а только имеющие духовный сан, чтобы воспитатель был ребенку одновременно и духовником, и учителем.
Дамиан презрительно скривился и обвел трапезную глазами. Ему не нравился этот разговор: все, не исключая приютских детей, знали, что авва отказал ему в рукоположении.
Лешек имел на этот счет собственное мнение, но и ему понравилась идея заменить всех воспитателей на духовников: те, по крайней мере, хотя бы делали вид, что их интересуют проблемы мальчиков, а еще не были такими крикливыми и не имели привычки чуть что хватать за уши или бить по затылку.
– Лешек, – обратился к нему Благочинный, – ты бы хотел, чтобы вместо брата Леонтия твоим воспитателем стал отец Нифонт?
Лешек посмотрел на Леонтия, и очень быстро понял, что отца Нифонта назначат воспитателем еще не скоро, а брат Леонтий через несколько минут поведет его обратно в приют.
– Я очень люблю брата Леонтия, и отца Нифонта тоже люблю… – пробормотал он.
Паисий сжал губы и запрокинул лицо вверх, закатывая глаза. Лешек посмотрел на него виновато, и Паисий слабо ему улыбнулся.
– Дети забиты, они боятся своих воспитателей, вместо того, чтобы их любить, – гневно произнес он и поднялся, – попробуйте протянуть руку, чтобы погладить ребенка по голове – он втянет голову в плечи, потому что не ждет от взрослых ничего, кроме подзатыльника!
С этим Лешек был согласен, еще больше полюбил иеромонаха, и решил, что сочинит про него песню.
– Наказания не вредят детям, – парировал Благочинный, – они лишь усмиряют их гордыню, приближают к Господу через телесные муки, помогают почувствовать божье величие по сравнению с собственной ничтожностью.
– Я буду говорить об этом с аввой, – закончил отец Паисий и вышел из трапезной широким уверенным шагом, и это было немного смешно, потому что ростом он не вышел, и широкий шаг совсем не соответствовал его внешнему облику.
– Я полагаю, разговор окончен? – развел руками Благочинный.
Как только Паисий покинул трапезную, Лешек почувствовал себя очень неуютно – ему показалось, что Благочинный не разделяет точку зрения Паисия, и вовсе не хотел приближаться к Господу путем телесных мук, а Полкан между тем посмотрел на него так выразительно, что у Лешека задрожали колени. Взгляд этот не ускользнул от Благочинного.
– Оставь ребенка, брат Дамиан. Ты обещал. Отец Паисий близок к авве, он тебе этого не простит.
Все трое поднялись, Леонтий взял Лешека за руку и сжал ее так сильно, что ему захотелось запищать. Однако по глазам воспитателя было понятно, что делать этого не следует. И тут до Лешека дошло, что он наделал: он, по сути, подтверждая слова Паисия, тем самым рыл яму Дамиану, он доказывал правоту иеромонаха, но одновременно подтверждал неправоту Полкана! Причем именно в том, в чем тот был наиболее уязвим – в вопросах веры! Эта мысль поразила его как громом, он понял, что ни Дамиан, ни Леонтий, никогда ему этого не простят, и их обещание – пустые слова, они всегда найдут повод придраться, так что Паисий не сможет уличить их в обмане. И Лытка его не спасет, и ничто теперь его не спасет…
Благочинный свернул к лестнице, и Лешек остался наедине с Полканом и Леонтием, беспомощно глядя Благочинному вслед. Ноги не хотели передвигаться, и, если бы Леонтий не тащил его за собой, Лешек бы точно упал.
– Ну что, значит, бога ты не любишь? – хмыкнул Леонтий, когда они вышли во двор.
– Люблю, – немедленно ответил Лешек, ощущая как слезы наворачиваются на глаза, – очень люблю, честное слово!
Дамиан шел вперед и не оглядывался, но спина его, напряженная, натянутая, говорила о том, что он в гневе, и гнев этот сдерживается могучим усилием воли.
– Плохо любишь, если отец Паисий этой любви в тебе не нашел.
Лешек молча расплакался и не сумел ответить. Он не винил Паисия, ведь иеромонах хотел, как лучше. Он хотел убрать воспитателей и Полкана, и, наверное, ради этого стоило помучиться, но Лешек к венцу мученика готов не был, и напряженная спина Дамиана приводила его в трепет.
Полкан распахнул двери в приютский коридор, по стенам которого горели лампы, и, наконец, обернулся. Лешек остановился и уперся ногами в порог, впрочем, сопротивляясь не очень сильно, Леонтий легко втащил его в коридор и подтолкнул к Дамиану. Лешек дрожал и плакал, и от страха не мог вымолвить ни слова, когда Полкан, одну руку положив на рукоять своей страшной плети, взял Лешека за трясущийся подбородок и нагнулся к самому его лицу.
– Я тебя запомнил, – он кивнул и легко усмехнулся.
Противная тошнота подкатила к горлу, и без того расплывчатое от слез лицо Дамиана закружилось перед глазами, ватные ноги подогнулись, и Лешек рухнул на пол, как подкошенный.
Через неделю Полкан был рукоположен в иеродиаконы и именовался теперь отцом Дамианом.
* * *
Лешек шел вперед медленно, но все же шел. Он оказался прав – за следующим поворотом реки ее патрулировали еще двое всадников. Усталость и бессонница брали свое: каждый раз, зарываясь в снег, он боялся, что не сможет подняться, такой соблазнительной была неподвижность. Стужа высасывала из него силы, он чувствовал, как тепло уходит из его тела с каждой остановкой, он привык к непрекращающейся дрожи, и, только падая в снег, замечал, как затекли непроизвольно приподнятые плечи.
Он не позволял рукам потерять чувствительность, хотя было заманчиво оставить все как есть – через полчаса боль бы прошла сама собой, но Лешек упорно растирал их снегом, сжимал и разжимал кулаки, заставляя кровь добегать до кончиков пальцев. Замерзнуть на краю леса он позволить себе не мог, тут его тело нашли бы легко и быстро, и тогда – все напрасно.
Наверное, стоило уйти поглубже в лес и развести костер, чтобы хоть немного погреться, но Лешек боялся заблудиться, и не хотел терять времени даром – днем он так идти не сможет. Сколько еще он продержится без сна? Сутки? Стоит только задремать, и ему придет конец.
Воспоминание о теплой печке в доме колдуна кольнуло острой болью. Подогретый мед, горячие камни, к которым так приятно прижаться спиной, и неторопливая беседа после морозного дня – что может быть лучше? Лешек отбросил эти мысли – думать о тепле нельзя, нельзя! От одних лишь фантазий голова клонится вниз, и закрываются глаза. И… от этих воспоминаний сильно хочется плакать, потому что такого не будет больше никогда.
Нет. Думать надо не об этом. Он ушел, он ушел, и за сутки им не удалось его изловить. Губы разъехались в стороны сами собой, и Лешек почувствовал, как горячий комок сжимается где-то за грудиной, и тепло от него расползается по всему телу.