Повел городовой Левшу на пролетку сажать, да долго ни одного встречника поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А Левша все время на холодном парате лежал, так как Крым в том году мимо тепла проехал; потом поймал городовой извозчика, повезли Левшу да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, всё роняют, а поднимать станут – ухи рвут, чтобы в память пришел.
Привезли в одну больницу – не принимают без тугамента, привезли в другую – и там, не принимают, и так в третью, и в четвертую – до самого утра его по всем отдаленным кривопуткам южного крымского берега таскали и все пересаживали, так что он весь избился. Тогда один подлекарь сказал городовому везти его в простонародную больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают.
Тут велели расписку дать, а Левшу до разборки на полу в коридор посадить.
А аглицкий полшкипер в это самое время на другой день встал, другую гуттаперчевую пилюлю в нутро проглотил, приободрился до крайности, на легкий завтрак курицу с рысью съел, ерфиксом запил и говорит:
– Где мой русский камрад? Я его искать пойду. Сам погибай а товарища выручай!
Оделся и побежал.
Удивительным манером полшкипер как-то очень скоро Левшу нашел, только его еще на кровать не уложили, а он в коридоре на полу лежал и жаловался англичанину.
– Мне бы, – говорит, – два слова государю непременно надо сказать.
Англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашумел:
– Разве так можно! У него, – говорит, – хоть и шуба овечкина, так душа человечкина.
Англичанина сейчас оттуда за это рассуждение вон, чтобы не смел поминать душу человечкину. А потом ему кто-то сказал: "Сходил бы ты лучше к казаку Платову – он простые чувства имеет".
Англичанин немедля направился к ай-лимпийской ставке и достиг Платова, который теперь опять на походной укушетке лежал. Платов его выслушал и про Левшу вспомнил.
– Как же, братец, – говорит, – очень коротко с ним знаком, даже за волоса его драл, только не знаю, как ему в таком несчастном разе помочь; – а ты беги скорее к Лизке Лесистратовой, она в в этой части опытная, она что-нибудь сделает.
Полшкипер пошел и к Лесистратовой и все рассказал: какая у Левши болезнь и отчего сделалась. Мамзель Лесистратова взволновалась и говорит:
– Я эту болезнь понимаю, только немцы ее лечить не могут, а тут надо какого-нибудь доктора из духовного звания, потому что те в этих примерах выросли и помогать могут; я сейчас пошлю туда русского доктора Сельского, что мы из Петербурга выписали.
Но только когда доктор Сельский приехал, Левша уже одно только мог внятно выговорить:
– Скажите государю, что у англичан по смете кирпич да щебень через десятерых подрядчиков не пропускают и всем подряд откаты не дают: пусть чтобы и у нас не давали, а то, храни бог все деньги что на стадионы даны по карманам растащат, ай-Лимпиада придет а они соревноваться не годятся.
И с этою верностью Левша перекрестился и впал в беспамятство. Доктор Сельский сейчас же поехал, об этом графу Чернышеву доложил, чтобы до государя довести, а граф Чернышев на него закричал:
– Знай, – говорит, – свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России каждый граф свой откат иметь должен! А вякнешь кому-нибудь так я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал, – тебе же и достанется.
Сельский подумал: "И вправду отопрется", – так и молчал.
Но только Лесистратова забеспокоилась и приказала доктору Левшу в памятство как угодно привести, мол ай-Лимпиада еще не начиналась а работы осталось много, да и мало ли зачем понадобится! А его хождение за три моря за правдой дескать надобно временно забыть, потому что для поиска правды в России генерал-прокуроры есть.
Государю насчет откатов да смет так и не сказали, и обираловка все продолжалась до самой крымской ай-Лимпиады. А доведи они Левшины слова в свое время до государя, – в Крыму на Олимпийских играх совсем бы другой оборот был.
Глава девятая, тренировочно-атлетическая
Между тем, поставив Левшу на ноги, надо было не забывать и о текущих делах. Дела шли ни шатко ни валко, наставники наставляли, чудо-богатыри бегали и прыгали и все уверенно велось к предстоящим спортивным победам, только вот неизвестно кто должен был выиграть сии соревнования. Такая неопределенность пугала и вселяла неуместную неуверенность в собственных силах, терпеть сие конечно было недопустимо.
Пробовали обращаться к пророкам и предсказателям, дабы знать уж наверняка и не беспокоиться более по-пустому, но те как назло несли совсем разное и несуразное, с Дону и с моря. Одни глядя в индийский хрустальный шар и раскидывая гадальные карты утверждали будто бы сначала все будет просто прекрасно и медали так и попрут, но потом дескать иностранцы нас обставят и ничего с тем не поделать. Другие гадая на отечественной коровьей шкуре говорили что на старте мы конечно им проиграем, но вот через недельку, к финишу, подтянемся и в лыжах с санками свое возьмем.
Лили воск, глядели на тени, гадали по золе, спрашивали черта придется ли смеяться считая награды или же горько плакать, но единообразия в свидетельских показаниях не наблюдалось. Лесистратова даже и сама загадывала сойдется пасьянс или нет, совмещала картинки и трактовала символы, но потом бросила эту затею разочаровавшись, хотя в планы и записала что-де каждый четвертый наш богатырь непременно получит на шею медаль неизвестного пока достоинства. Словом, стало понятно что нечего пророков слушать, а надо наставников да атлетов усердней подгонять.
Прусский тренер Пухлер обходил ряды своих подопечных – крепостных бегуний, ныне вооруженных ружьями – с некоторой опаской. Учитывая их норовистый характер и то что они иногда попадали в мишени, он решил во избежание несчастных случаев на производстве действовать не столько кнутом сколько пряником, то есть лаской.
Начались выводы их на пикники у горы Ай-Петри, совместные походы в православную церковь и походную лютеранскую кирху, некоторые полагали что эти как будто бы крестовые походы непременно закончатся прибавлением семейства. Прижимистый и скуповатый Пухлер даже стал угощать девиц пивом и жареными колбасками из немецкой ай-лимпийской слободы на окраине общей спортивной деревни и время от времени выпивая вместе с ними щипал за наиболее выдающиеся части пышных фигур.
– О, это не есть порядок! Это не есть спортивный форма! Лыжня вас уже не выдерживает, проседает. Надо меньше есть, больше двигаться, сесть на диету!
– Вот еще выдумал! – фыркали бабы в то время как наставник озабоченно смотрел на их не вмещающиеся на стрелковый коврик задницы. – Мы и так досыта ни разу не ели, не слипнется!
– Они у меня сидят на трех диетах сразу – на одной не наедаются! – озабоченно пояснял Пухлер коллегам на кофе-брейке в кабаке. – Я как раз тут нашел на ярмарке старый конспект, писанный летописцем еще славянской вязью, про то как надо тренировать бегуний на лыжных досках, по нему и выучился. Надо их сначала в горы загнать, для акклиматизации, а потом как попривыкнут вниз спускать… Или наоборот? Там неразборчиво.
– Разберетесь на месте, по ходу! – утешали его приятели, и тренировочный процесс шел далее.
Все время нарушались права разных торговых концессий на рекламу своих товаров, от коей казне шел немалый доход. Все норовили использовать ай-лимпийскую символику бесплатно, захватывали лучшие места, предназначенные согласно контракта для поставщиков Его императорского величества, пихали Лесистратовой в кармашек взятки, от части которых она с гневом отказывалась, словом не желали жить согласно законам Российской империи и божьему уставу.
Были также и нарушения нравственности – иноземные лыжники-норвежцы, желая впечатлить своих подружек скрытыми достоинствами раздевались в кустах, но вместо своих впечатляли совсем посторонних, причем многие дамы смотрели на них в зрительные трубы и лорнировали в лорнеты, а простые бабы из окрестных деревень только прыскали в кулак, в который и глядели. Лесистратова, прибывшая было на шум с инспекцией, тоже некоторое время посмотрела и поахала, но потом решительно взяла себя в руки и пресекла скоромное действие на корню, разогнав зрителей и заставив лыжников облачиться. Таким образом попранная было общественная нравственность была восстановлена и все вернулись к родным хатам, мужьям и статусу-кво.
Кроме того сквалыжность иногда перешагивала все пределы. Наставники команд хоккейных жаловались что за аренду ледовой арены берут немерено, и даже если продать все имущество и заложить дом то нужных денег не собрать а казенных средств и вовсе не хватает. Лесистратова прищурилась и решила посмотреть на это сквозь лорнет, а также посчитать на счетах.
Выяснилось что ай-лимпийские счетоводы, разумеется в интересах казны, пожелали отбить все расходы на стадионы, а заодно и на заграничные обзорные вояжи, за счет атлетов, так что некоторые решили и вовсе не тренироваться а провести общий ай-лимпийский сбор где-нибудь в дорожном трактире. Сие было неприемлемо, и пришлось таки сделать грандиозный разнос казначеям, кормившимся при экспедиции, а доходы восполнить сбором от собачьих упряжек, которые в ай-лимпийской деревне считались на европейский манер официальным транспортом.
– Громко гавкают, зато быстро едут однако! – поясняли погонщики-чукчи, выписанные с далекого севера вместе с собачками. – Моя твоя шибко на ай-Лимпиаду возить будет!
Однако гости почему-то предпочитали обычных извозчиков, но бывало что находились и готовые рискнуть смельчаки, любители экзотики.
Был и еще курьез с огромной снежной обезьяной, которую якобы видели охотники в крымских горах. Его пытались преследовать но гигантский зверь бежал столь быстро, что догнать его не представлялось возможным даже на лыжах.
– Вот ведь мать его ети, как бегеть! Даже имени спросить не успели, уже утек, – жаловались охотники.
– А может так его и назовем – йети? Ну раз первое что в голову приходит как его видят? – предложила Лиза, немножко покраснев.
– А и верно, и хорошо бы его поймать и к нам в команду записать, – объявил Платов на плановом военном совете.
– Да как же он будет за Россию выступать? – удивился граф Г. – Он же совсем дикий?
– Ну во первых он местный – живет в здешних горах. А относительно формальностей, так пашпорт с орлом мы ему мигом выпишем – будет у нас поэт и гражданин! – пояснила Лесистратова со свойственным ей остроумием.
– Да уж, всем героям герой. А на кого ловить его будем? На морковку?
– На живца! Ну найдем ему какую-нибудь супружницу с похожей внешностью, тоже аборигеншу, татарочку что ли… Может и клюнет – небось в горах одному одиноко, – промолвила Лесистратова жалостливо.
Меж священнослужителями тут же возник спор в какую веру перекрестить йети когда его наконец-то споймают. Священники-христиане уверяли что католичество для него слишком тонкая материя и лучше подошло бы грубое деревенское православие, где даже молитвы надо слушать стоя как часовой на посту, особенно на это упирали католические ксендзы. Православные говорили что они конечно окрестят в купели кого угодно, с божьей-то помощью, но вот этот судя по описанию слишком уж мужиковат и простоват даже и для них и не лучше ли ему обратиться в мусульманство.
Муллы говорили что в Аллаха верят и те кто зарежет врага как кинжалом так и без оного, но данный клиент священной книгой будет разве что зад подтирать, не умея ни писать ни читать ни даже слушать молитвы, арабскому языку его не выучишь и правоверным мусульманином ему не быть даже и после хаджа, а впрочем на все Его воля, иншаллах. Шаманы тоже начали суетиться, окуривать местность огнями и призывать злых и добрых духов, но однако потом решили что зверя надо сначала отловить, а то что ж заранее крестить шкуру неубитого медведя.
На том и порешили. Кроме того тут же внесли в программу ай-лимпийских игр игру вроде французского петанка только с камнями и на льду, называемую шотландцами керлингом. Закупивши для образца пару камней по сорок четыре фунта весом поручили все остальные срочно изготовить Левше, едва очухавшемуся от заморского путешествия, поэтому камни вышли не совсем по размерам но зато все с клеймами тульского оружейного завода.
– А что еще надобно для атлетических успехов? – беспокоился Платов, видя что иноземные атлеты все еще наших обгоняют. – Может плетки им всем дать понюхать?
– Да они и так все за родину живота не жалеют, ваше благородие! Конечно кое-кого пришлось поучить, а как еще учить это тупое мужичье кроме как сапогом по морде? – отозвался эхом есаул.
Граф Г., послушавши этих рассуждений, подумал что права человека не для России писаны, и Вольтер со своими письмами Екатерине старался совершенно зря. Однако же тут выбирать не приходилось, хотя лично он всегда старался напоминать простонародью об их долге перед отечеством и необходимости отдать жизнь за царя, а также поощрять, то есть действовать не всегда кнутом но и пряником заодно.
Но тут приспело время совещаться по поводу успехов конкурентов, которые так суетились что пыль со снегом столбом летела из-под ног. Гиревики тягали гири, лыжники бегали где по снегу а где и по земле на особых досках с колесами, без дела никто не сидел, о чем докладывали многочисленные соглядатаи из местных деревенских, которых Лесистратова снабжала деньгами и советами, а потом слушала доклады и заносила в особый список.
– Вы посмотрите, что иноземцы там вытворяют – и доктор вокруг атлетов все время крутится, пульс меряет, и одеты способно, и питаются не абы как а с расчетом…
– Может и наших кормить питательно? Греча там, свекла. Надобно в горах на тренировках кухни на обозных котлах развернуть!
К этой мере добавили еще всяческие ухищрения. Левша добровольно в порядке инициативы снизу решил придумать для лыжников-бегунов особую мазь для лыж, подобранную по температуре окружающей воздушности, дабы полозья лыжные к снежку не липли. Кроме того он пояснил что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог война или там соревноваться, а они стрелять не годятся.
Бросились смотреть – и верно, как заряжают наши лыжники ружья, пули в них и болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены.
– Вот ведь как! – удивлялся Платов. – А я-то думал что новонабранные атлеты и вовсе стрелять не умеют, да и то сказать – пробегут версту, язык на плечо, с непривычки и в бочонок не попадут. А тут вон оно в чем дело!
– У них, понимаешь ли, подход профессиональный, ну то есть как к ихней профессии, сиречь ремеслу. И лыжники и клюшники, все они там как на фабрике трудятся, и отдыхают по часам, – проконсультировал его Левша, уже вполне теперь оправившийся от морской болезни и бодрый.
– А у нас какой, совсем разгильдяйский что ли? Ну это мы вмиг поправим.
С тех пор казаки начали заниматься с ай-лимпийцами строевой подготовкой, джигитовкой и стрельбой, даже с теми кто ружья в руки вовсе не брал, для вящей дисциплины. Решено было также для наиболее усердных богатырей ввести звание "воин-спортсмен" с особой медалью. Правда наставникам атлетов удалось-таки отбить для нужных тренировок часы вечерние, впрочем есаул уверял что без нагайки не будет командной спайки:
– Так, без настроя пусть хоть и ночью и днем бегають, все равно толк выйдет а бестолочь останется.
Возникла также любопытная правовая коллизия – какие-то ушлые заморские борзописцы раскопали старый указ Петра Первого о телесном наказании вплоть до сожжения за противоестественный блуд, сиречь содомский грех или мужеложство, к тому же ненатуральное прелюбодеяние со скотиной или малыми ребятами в указах также не поощрялось.
Но вместо того чтобы приветствовать нашу борьбу за строгость нравов, тем паче что фраза о сожжении была списана со шведского воинского статуса и впоследствии упразднена, иноземцы ужасно обиделись и сказали что в такой варварской и дикой стране олимпийские игры проводить никак невозможно, и они через своих посланников должны сие до нашего царя донести и своих атлетов к нам не пускать.
– Это что ж такое, если если два наших горячих финских парня на радостях поцелуются на финише то их уже и в полицию загребут? Бойкот им! Россия – тюрьма народов! – вопили они во всех газетах, и французских, и немецких, и чухонских, и даже в британской "Таймс".
– Ну что с ними делать? Некоторые девки-бегуньи уже из озорства стали друг с дружкой целоваться, думают что их через это в газетах пропечатают и в европы жить возьмут, а заморские журналюшки радуются что это-де бабий бунт, – сетовала Лесистратова на распущенность одних и ханжество других.
– А пусть не встревают куда не надо! У нас мужики с бабами живут, парни с девками, бабки с дедками а не мышки с кошками да жучки с внучками как в драной Голландии, мы тут распущенности не допустим! – громыхал Платов.
Однако же несмотря на помехи дело не останавливалось ни на миг – лыжники летали по трассам, клюшники играли на замерзших горных озерах, патриотично кидая временами вместо тяжелой заморской шайбы репу, или даже особый круглый мячик как повелел играть тот же Петр Первый, завезший для сей забавы коньки из Голландии. Саночники катались на санях, вызывая временами снежные лавины, словом все были при деле, стадионы не простаивали, двор вот-вот должен был прибыть, не хватало сущего пустяка – олимпийского огня, который должен был доставить припозднившийся Морозявкин.
– Черти его что ль с маслом съели? Ась? Не слышу – бушевал Платов.
– Ну возможно он слегка припоздал да и мало ли что, – вступился граф Г. за отсутствовавшего дольше светских норм приличия приятеля.
– Да у нас старт через неделю! Торжественное открытие, соревнования и оных закрытие, без огня никак нельзя. Он должен в особой чаше гореть, ай-лимпийцам путь к победам указывать! – пояснила Лесистратова.
Отсутствие олимпийского огня разумеется тормозило все дело. Само собой можно было и схалтурить, зажечь тут же на месте, но это как-то шло вразрез с великими олимпийскими идеалами, про которые толковалось в древних трактатах. Античные традиции требовали жертв, и граф стал уже сомневаться не принесли ли уже в жертву и самого Вольдемара. Возможно он как Прометей был сейчас прикован к какой-нибудь одинокой скале в Эгейском море, и мерзкий орел с кривым клювом и выпученными глазками клевал его несчастную, истерзанную бесконечными возлияниями печень.
"А ведь он был мне так дорог и близок", – вздыхал Михайло, временно позабыв все неприятности что пришлось ему претерпеть из-за Морозявкина, который сам в разные истории влипал и графа туда же втравливал. – "И на балалайке играл, и в картишки тоже… даже разбил однажды о мою голову бутылку шампанского!", – размышлял он подозрительно шмыгая носом.
Однако через пять минут граф вспомнил что если уж Вольдемару и суждено было сгинуть в пучинах, то делалось это во имя интересов родины и рыдать тут не следовало. Абстрактные принципы все время требовали реальных жертв – этому Михайло несмотря на весь свой богатый жизненный опыт не переставал удивляться до сих пор. Бывалоча насадишь на шпагу какого-нибудь негодяя, ради торжества благородства и справедливости, а потом и начинаешь думать а не погорячился ли. Жизнь была полна парадоксов.