- Но понимаешь ты, я ѣсть хочу, ѣсть. Вѣдь сегодня еще не обѣдали. Въ здѣшнемъ кабакѣ его кромѣ гнилыхъ яицъ и редиски нѣтъ, a вѣдь это не обѣдъ.
Замѣтивъ, что Глафира Семеновна собирается уходить, къ ней подскочила и мадамъ Баволе, принялась ее уговаривать, чтобъ она не уходила.
- Me ну вулонъ динэ. Ну навонъ па анкоръ дине ожурдюи, - отвѣчала ей Глафира Семеновна.
- Dоner? Vous n'avez pas dîné, madame? Alors tout de suite je vous procurerai le dоner, - и за обѣдомъ было послано.
Явился вареный омаръ, явилась ветчина и холодный паштетъ. Глафира Семеновна дулась и попробовала только ветчины, чтобы отшибить аппетитъ, - такъ какъ дѣйствительно ѣсть хотѣла. Французы безъ сюртуковъ набросились на омара.
А театральныя представленія мадамъ Баволе шли своимъ чередомъ. За второй шансонеткой шла третья, за третьей четвертая съ прибавленіемъ подергиванія юбкой и размашистыхъ жестовъ. Далѣе шли арійки изъ оперетокъ. Мадамъ Баволе подпѣвалъ французъ безъ сюртука; но такъ какъ оба были пьяны, то ничего не выходило. Кончилось тѣмъ, что мадамъ Баволе стала танцовать канканъ. Неуклюже запрыгало по винной лавкѣ ея грузное тѣло, ударяясь о стулья и столы. Тяжеляя, толстыя какъ у слона, ноги поднимались плохо, но тѣмъ не менѣе передъ ней бросился отплясывать и французъ безъ сюртука. Мадамъ Баволе запыхивалась, еле переводила дыханіе, но все-таки продолжала выдѣлывать рѣзкія на передъ французомъ безъ сюртука. Николай Ивановичъ смотрѣлъ, смотрѣлъ на танцы, воодушевился и не выдержалъ соблазна.
- То было франсе, а вотъ это а ли рюссъ! - воскликнулъ онъ и самъ пустился по лавкѣ въ присядку.
Этого уже не могла вынести Глафира Семеновна. Она заплакала и выбѣжала вонъ изъ винной лавки.
- Глаша! Глаша! Куда ты? подожди немного! - бросился за ней Николай Ивановичъ и сталъ упрашивать остаться.
- Нѣтъ, уже силъ моихъ больше нѣтъ. Довольно! - раздраженно и сквозь слезы отвѣчала она, стоя на порогѣ лавки, и крикнула въ отворенную дверь извозчику:- Коше! Же ве домой… Же ве а мезонъ. Вене знси э партонъ а ля мезонъ.
Извозчикъ выбѣжалъ за Глафирой Семеновной участливо бормоча: "Madame est malade, je vois que madame est malade", сталъ подсаживать ее въ экипажъ.
- Да дай хоть за вино-то разсчитаться - и я тобой поѣду, - говорилъ Николай Ивановичъ.
- Чортъ! Дьяволъ! Бездушная скотина! Не хочу съ тобой ѣхать! Оставайся въ пьяной компаніи, обнимайся съ нахальной бабой… Разсчитаться съ извозчикомъ и у меня золотой найдется. Посмотрю, какъ ты одинъ будешь шляться по Парижу безъ французскаго языка. Коше! Алле! Алле, коше! - приказывала Глафира Семеновна взобравшемуся уже на козлы извозчику.
- Но вѣдь я-же могу сію минуту… - бормоталъ Николай Ивановичъ. - Мадамъ! Комбьянъ? Сколько аржанъ? - крикнулъ онъ француженкѣ, обернувшись въ открытыя двери лавки, но экипажъ ужъ тронулся, и кучеръ постегивалъ бичомъ застоявшуюся лошадь. - Глаша! Глаша! Погоди! - раздался голосъ Николая Ивановича вслѣдъ удалявшемуся экипажу.
Изъ экипажа отвѣта не было, и экипажъ не останавливался.
На улицу выбѣжали мадамъ Баволе и французы безъ сюртуковъ и остановились около Николая Ивановича.
- Madame est partie?.. Il me semble, que ma: dame est capricieuse, mais ne pleurez pas, nous nous amuserons bien ,- говорила мадамъ Баволе, какъ-бы подсмѣиваясь надъ Николаемъ Ивановичемъ, и, взявъ его подъ руку, снова втащила въ свою лавку.
LXIX
Оставшись съ компаніей одинъ, Николай Ивановичъ очутился совсѣмъ ужъ безъ языка. Глафира Семеновна все-таки была для него хоть какой-нибудь переводчицей. Словарь его французскихъ словъ былъ крайне ограниченъ и состоялъ только изъ хмельныхъ словъ, какъ онъ самъ выражался, тѣмъ не менѣе онъ все-таки продолжалъ бражничать съ компаніей. Пришлось разговаривать съ собутыльниками пантомимами, что онъ и дѣлалъ, поясняя свою рѣчь. Хоть и заплетающимся отъ выпитаго вина языкомъ, но говорилъ онъ безъ умолку, и, дивное дѣло, при дополненіи жестами, его кое-какъ понимали. A говорилъ онъ обо всемъ: о Петербургѣ, о своемъ житьѣ-бытьѣ, о женѣ, о торговлѣ.
- Ma фамъ бьянъ фамъ, но она не любитъ буаръ венъ. Нонъ буаръ венъ, - объяснялъ онъ внезапный отъѣздъ Глафиры Семеновны и при этомъ щелкалъ по бутылкѣ пальцами и отрицательно качалъ головой.
- Oh, monsieur! Presque toutes les femmes son de cette faèon ,- отвѣчалъ ему одинъ изъ французовъ безъ сюртуковъ.
- Какъ женатые мужчины, такъ и замужнія женщины - несчастные люди. Это я по опыту знаю, - поддакивала раскраснѣвшаяся мадамъ Баволе. - Вотъ я теперь вдова, и ни на что не промѣняю свою свободу.
Волосы ея растрепались, высокая гребенка съ жемчужными бусами съѣхала на бокъ, лицо было потно и подкрашенныя брови размазаны. Она была совсѣмъ пьяна, но все-таки еще чокалась съ Николаемъ Ивановичемъ и говорила:
- Buvons sec, monsieur!.. .
- Зачѣмъ мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. A ля рюссъ. Я - Николай Иванычъ, - тыкалъ онъ себя пальцемъ въ грудь.
- Oui, oui… Je me souviens… Petv Ivanitsch, Ivan Ivanitsch…
- Николай Иванычъ.
- Nikolas Ivanitsch… Buvons sec, Nikolas Ivanitscli. Et votre nom de famille?
- Фамилія? Маршанъ Ивановъ.
- Voyons, monsieur. Moi je suis aussi marchand. Je suis gantier …- подскочилъ одинъ изъ французовъ.- Vous comprenez: gantier?
И въ поясненіе своихъ словъ онъ вытащилъ изъ брючнаго кармана перчатки.
- Перчаточникъ? Перчатками торгуешь? Понимаю. А я маршанъ канаты и веревки. Вотъ…
Николай Ивановичъ сталъ искать веревку, нашелъ ее на горлышкѣ бутылки изъ-подъ шампанскаго и указалъ.
- А канатъ вотъ…
Онъ оторвалъ веревку съ бутылки и показалъ пальцами толщину ея. Французы поняли.
- Тю маршанъ и же маршанъ - де маршанъ. Руку, - продолжалъ Николай Ивановичъ, протягивая французу руку.
Слѣдовало: "vive la France", "vive la Russie" и опять пили.
- А ли рюссъ! - воскликнулъ Николай Ивановичъ и лѣзъ со всѣми цѣловаться. - Три раза по-русски. Труа, труа…
Мадамъ Баволе съ особеннымъ удовольствіемъ чмокала его своими толстыми, сочными губами.
Лавка давно уже была заперта хозяйкой. Вино лилось рѣкой. Выпито было много. Память y Николая Ивановича стало давно уже отшибать.
Далѣе Николай Ивановичъ смутно помнитъ, что они куда-то поѣхали въ четырехмѣстномъ парномъ экипажѣ. Онъ, Николай Ивановичъ, сидѣлъ рядомъ съ мадамъ Баволе и на ней была высочайшая шляпка съ широкими полями и цѣлымъ ворохомъ перьевъ. Два француза сидѣли противъ него. Помнитъ онъ какой-то садъ, освѣщенный газомъ, нѣчто въ родѣ театра, сильно декольтированныхъ женщинъ, которыя пѣли и приплясывали, помнитъ звуки оркестра, помнитъ пеструю публику, помнитъ отчаянные танцы, помнитъ, что они что-то ѣли въ какой-то красной съ золотомъ комнатѣ, припоминаетъ, что онъ сидѣлъ съ какой-то француженкой обнявшись, но не съ мадамъ Баволе, a съ какой-то тоненькой, востроносой и бѣлокурой, но все это помнитъ какъ сквозь сонъ.
Какъ онъ вернулся къ себѣ домой въ гостинницу, онъ не зналъ, но проснулся онъ y себя въ номерѣ на постели. Лежалъ онъ хоть и безъ пиджака и безъ жилета, но въ брюкахъ и въ сапогахъ и съ страшной головной болью. Онъ открылъ глаза и увидалъ, что въ окно свѣтило яркое солнце. Глафира Семеновна въ юбкѣ и въ ночной кофтѣ стояла къ нему спиной и укладывала что-то въ чемоданъ. Николай Ивановичъ на нѣкоторое время притворился спящимъ и сталъ соображать, какъ ему начать рѣчь съ супругой, когда онъ поднимется съ постели, - и ничего не сообразилъ. Голова окончательно отказывалась служить. Полежавъ еще немного, не шевелясь, онъ сталъ осторожно протягивать руку къ ночному столику, чтобы ощупать часы и посмотрѣть, который часъ. Часы онъ ощупалъ осторожно, осторожно посмотрѣлъ на нихъ и очень удивился. увидавъ, что уже третій часъ дня; но когда сталъ класть часы обратно на столикъ, часовая цѣпочка звякнула о мраморную доску столика и кровать скрипнула. Возившаяся надъ открытымъ сундукомъ Глафира Семеновна обернулась и, увидавъ Николая Ивановича шевелящимся и съ открытыми глазами, грозно нахмурила брови и проговорила:
- Ахъ, проснулся! Мерзавецъ!..
- Глаша, прости… Прости, голубушка… Вѣдь ты сама виновата, что такъ случилось, - пробормоталъ Николай Ивановичъ, стараясь придать своему голосу какъ можно болѣе нѣжности и заискивающаго тона, но голосъ хрипѣлъ и сипѣлъ послѣ вчерашняго пьянства.
- Молчи! Я покажу тебѣ, какъ я сама виновата! Еще смѣешь оправдываться, пьяница! - перебила его Глафира Семеновна.
Ну, прости, ангельчикъ. Чувствую, что я въ твоей власти.
- Не смѣть называть меня ангельчикомъ. Зови ангельчикомъ ту толстую хабалку, съ которой ты пьянствовалъ и обнимался, а меня больше не смѣй!
- Съ кѣмъ я обнимался? Съ кѣмъ?
- Молчать! Ты, я думаю, съ цѣлымъ десяткомъ мерзавокъ обнимался, пропьянствовавъ всю сегодвяшнюю ночь.
- Глаша! Глаша! Зачѣмъ такъ? Зачѣмъ такъ? Видитъ Богъ… - заговорилъ Николай Ивановичъ, поднявшись съ постели и чувствуя страшное головокруженіе.
Глафира Семеновна не выдержала. Она опустила открытый чемоданъ и, закрывъ лицо руками, горько заплакала.
LXX
Глафира Семеновна плакала, а Николай Ивановичъ всталъ съ постели и молча приводилъ свой костюмъ въ порядокъ. Дѣлалъ онъ это не безъ особенныхъ усилій. Послѣ вчерашней выпивки его такъ и качало изъ стороны сторону, голова была тяжела, какъ чугунный котелъ, глазамъ было трудно глядѣть на свѣтъ, и они слезились, языкъ во рту былъ какъ-бы изъ выдѣланной кожи. Николай Ивановичъ тщательно умылся, но и это не помогло. Онъ попробовалъ курить папироску, но его замутило. Бросивъ окурокъ и откашлявшись, онъ подсѣлъ было къ Глафирѣ Семеновнѣ.
- Прочь! - закричала та, замахнувшись на него. - Не подходи ко мнѣ. Иди къ своимъ мерзавкамъ.
- Къ какимъ мерзавкамъ? Что ты говоришь!
- А вотъ къ тѣмъ, отъ которыхъ ты эти сувениры отобралъ.
Глафира Семеновна подошла къ его пальто, висѣвшему на гвоздѣ около двери, и стала вынимать изъ кармановъ пальто пуховую пудровку, карточку съ надписью Blanche Barbier и адресомъ ея, гласящимъ, что она живетъ на Итальянскомъ бульварѣ, домъ нумеръ такой-то. Далѣе она вынула пробку отъ хрустальнаго флакона, смятую бабочку, сдѣланную изъ тюля и бархата, и прибавила:
- Полюбуйтесь. Это что? Откуда вы это нахватали?
Николай Ивановичъ удивленно выпучилъ глаза и развелъ руками.
- Рѣшительно не понимаю, откуда это взялось, - сказалъ онъ, но тутъ-же сообразилъ, что можно соврать, и пробормоталъ:- Ахъ, да… Бабочку эту я для тебя купилъ, но только она смялась въ карманѣ. Очень хорошенькая была…
- Благодарю, благодарю. Стало быть, и пробку отъ флакона тоже для меня купили, карточка какой-то Бланшъ съ адресомъ тоже у васъ для меня?!
- Душечка, это, должно быть, какая-нибудь портниха. Да, да, портниха. Я не помню хорошенько, я былъ пьянъ, откровенно говорю, что я былъ пьянъ, но это непремѣнно адресъ дешевой портнихи, которую мнѣ рекомендовала для тебя мадамъ Баволе.
"Фу, выпутался", - подумалъ Николай Ивановичъ, но Глафира Семеновна, язвительно улыбнувшись, проговорила: "Не лги, дрянь, не лги", и полѣзла въ другой карманъ пальто, изъ котораго вытащила длинную, черную, значительно уже заношенную и штопаную перчатку на семи пуговицахъ и спросила:
- И эту старую перчатку для меня тоже купилъ?
- Недоумѣваю, рѣшительно недоумѣваю, откуда могла взяться эта перчатка. Одно только развѣ, что этотъ французъ, съ которымъ мы вмѣстѣ пили, въ карманъ мнѣ засунулъ какъ-нибудь по ошибкѣ.
- Отлично, отлично. Стало быть, французъ въ женскихъ перчаткахъ выше локтя щеголялъ. Ужъ хоть-бы врали-то какъ-нибудь основательно, а то вѣдь чушь городите. Ясно, что вы обнимались съ разными мерзавками, и вотъ набрали у нихъ разнаго хламу на память. Я вѣдь васъ, мужчинъ, знаю, очень хорошо знаю! А гдѣ ваши деньги, позвольте васъ спросить? - наступила Глафира Семеновна на мужа, который отъ нея пятился. - Третьяго дня вечеромъ у васъ было въ кошелькѣ сорокъ золотыхъ, а теперь осталось только два. Тридцати восьми нѣтъ. Вѣдь это значитъ, что вы семьсотъ шестьдесятъ франковъ въ одинъ день промотали. Неужто-же вы тридцать восемь золотыхъ пропили только въ грязномъ кабакѣ толстой тумбы.
- Да неужели только два золотыхъ осталось?
- Два, два… Вотъ, полюбуйтесь, - заговорила Глафира Семеновна, вытаскивая изъ-подъ подушки своей кровати кошелекъ Николая Ивановича и вынимая изъ него два золотыхъ.
- Не помню, рѣшительно не помню… - опять развелъ руками Николай Ивановичъ. - Должно быть, потерялъ. Сама себя раба бьетъ за то, что худо жнетъ. Шампанское, которое мы пили, здѣсь не ахти какъ дорого, всего только по пяти или по шести франковъ за бутылку. Не знаю… Пьянъ былъ - и въ этомъ каюсь.
- А я знаю… Эти семьсотъ франковъ ушли въ руки и въ утробы вотъ этой Бланшъ и другихъ мерзавокъ! - грозно воскликнула Глафира Семеновна и ткнула Николаю Ивановичу въ носъ карточкой. - Да-съ, ей, ей… А что это за портниха - я уже узнала. Пока вы дрыхали до третьяго часу, я успѣла уже съѣздить на Итальянскій бульваръ, вотъ по адресу этой карточки, и узнала, какая это такая портниха эта самая Бланшъ Барбье.
- Рѣшительно ничего, душечка, не помню, рѣшительно, потому что былъ пьянъ, какъ сапожникъ. Карточка могла попасть въ карманъ отъ француза, съ которымъ я пилъ; французъ могъ и деньги у меня украсть. Чортъ его знаетъ, какой это такой былъ французъ! И вѣдь дернула тебя нелегкая заѣхать вчера въ этотъ кабакъ толстой бабы.
- Здравствуйте! Теперь я виновата. Не самъ-ли бы меня упрашивалъ заѣхать!
- Неправда. Я только одобрилъ твой планъ. Ты отыскивала въ Латинскомъ кварталѣ какую-то таверну "Рогъ изобилія".
- Я отыскивала не для того, чтобы пьянствовать, a для того чтобы посмотрѣть то мѣсто, гдѣ, по описанію романа, рѣзчикъ проигралъ свою жену художнику. Я зашла только для того, чтобы имѣть понятіе о маленькихъ тавернахъ Латинскаго квартала, a ты накинулся на пьянство.
Николай Ивановичъ сдѣлалъ жалобное лицо и пробормоталъ, снова разводя руками:
- Бѣсъ попуталъ, Глаша! Прости меня, Христа ради, Глаша! Никогда этого не случится.
- Нѣтъ, этого я тебѣ никогда не прощу! - сдѣлала жестъ рукой Глафира Семеновна. - Я тебѣ отплачу тѣмъ-же, тою-же монетой.
- То есть, какъ это? - испуганно спросилъ Николай Ивановичъ.
- Ты кутилъ, и я буду кутить. Тоже найду какого-нибудь кавалера. Ты Бланшъ отыскалъ, a я Альфонса отыщу.
- Не говори вздору, Глаша, не говори… - погрозилъ женѣ пальцемъ Николай Ивановичъ.
- Говори сейчасъ: гдѣ ты шлялся до шести часовъ утра?
- Не помню, рѣшительно не помню. Былъ въ томъ кабакѣ, а потомъ куда-то ѣздили всей компаніей на гулянье, куда ѣздили - не помню.
- Ну, ладно. Это была первая и послѣдняя твоя гулянка въ Парижѣ. Собирайся. Сегодня вечеромъ мы уѣзжаемъ изъ Парижа.
- Но, Глаша, какъ-же это такъ… А канатное отдѣленіе на выставкѣ? Я еще канатнаго отдѣленія не видалъ по своей спеціальности… Не видали мы и картинъ…
- Знать ничего не хочу. Вонъ изъ Парижа. Есть-ли у тебя еще чѣмъ разсчитаться въ гостинницѣ и заплатить за дорогу?
- Это-то есть. Но позволь. Какъ-же уѣзжать сегодня, ежели я еще денегъ не получилъ?
- Съ кого? Какихъ денегъ?
- Да съ земляка, съ которымъ мы познакомились въ театрѣ Эденъ. Я забылъ тебѣ сказать, что онъ занялъ у меня триста французскихъ четвертаковъ на одинъ день, обѣщался вчера ихъ принести - и вотъ…
Николай Ивановичъ выговорилъ это, понизивъ голосъ, но Глафира Семеновна воскликнула:
- Вотъ дуракъ-то! Видали вы дурака-то! Даетъ первому встрѣчному по триста франковъ! Ну, оттого-то онъ къ намъ вчера и не явился, не явился и сегодня. Что онъ за дуракъ.
- Нельзя-же было, Глаша, не дать. Цѣлый день провели душа въ душу.
- Все равно, ѣдемъ сегодня. Что съ воза упало, то пропало.
- Но платья и вещи твои, заказанныя въ Луврскомъ магазинѣ?
- Вотъ они, - указала Глафира Семеновна на картонки. - Пока ты спалъ, я съѣздила за ними и магазинъ и привезла. Сбирайтесь ѣхать. Да заплатите корридорнымъ, которые васъ сегодня утромъ втаскивали подъ руки въ номеръ. A тому французу, который васъ привезъ сюда въ каретѣ, я заплатила и за карету, и за какую-то его шляпу, которую вы сорвали y него съ головы и бросили въ Сену.
Николай Ивановичъ вздохнулъ.
- Вотъ такъ фунтъ! Да неужели я былъ такъ пьянъ?
- Слово "мама" не выговаривалъ. Потомъ вы внизу y насъ въ гостинницѣ какое-то зеркало бутылкой разбили, такъ и за него надо заплатить.
- Господи Боже мой! - ужаснулся Николай Ивановичъ, покрутилъ головой и съ жадностью началъ пить холодную воду, наливъ ее въ стаканъ изъ графина.
LXXI
- Что-жъ вы истуканомъ-то стоите и, какъ гусь, съ одного воду глотаете! - крикнула на Николая Ивановича Глафира Семеновна. - Звоните, требуйте счетъ изъ гостинницы и разсчитывайтесь. Я не шучу, что мы сегодня вечеромъ уѣзжаемъ.
- Сейчасъ, ангелъ мой, сейчасъ, - робко отвѣчалъ тотъ. - Вѣдь я только что всталъ, надо попить чайку и сообразить немного. Наѳонецъ вѣдь и ты, я думаю, хочешь пообѣдать.
Ему было очень неловко смотрѣть въ глаза женѣ, онъ съ удовольствіемъ-бы куда-нибудь спрятался съ ея глазъ, но вотъ бѣда: комната была всего только одна, и спрятаться было некуда, кромѣ какъ на кровать за альковъ, а лежать ему не хотѣлось. Онъ закурилъ папироску и сѣлъ на диванъ передъ круглымъ столомъ. И опять раздался возгласъ супруги
- Чего-жъ вы разсѣлись-то! Кипятите-же себѣ воду и заваривайте чай, ежели хотите пить чай. Да скорѣе. И таганъ, и чайники мнѣ нужно убирать въ дорожный сундукъ. Вѣдь это наши вещи, не оставлять-же ихъ здѣсь.
- Голубушка, сдѣлай ужъ мнѣ сама чай. Я къ этому какъ-то неспособенъ. Да и не мужское это дѣло.
- Такъ, такъ. А мужское дѣло, стало быть, шляться ночью по разнымъ вертепамъ и обниматься со всякими встрѣчными мерзавками! Я и укладывайся, я и чай приготовляй.
- Ну, полно, брось. За твою доброту я тебѣ какой хочешь подарокъ сдѣлаю. Вотъ въ обратный путь поѣдемъ, по дорогѣ остановимся гдѣ-нибудь, и что хочешь себѣ покупай.
Глафира Семеновна слегка улыбнулась.
- Скажите, пожалуйста, какая Лиса Патрикевна! - сказала она. - Да вотъ еще что знайте… Старой доргой обратно я ни за что не поѣду, до того она мнѣ опротивѣла, когда мы путались по разнымъ Диршау и Кенигсбергамъ. Это значитъ опять нигдѣ ни попить, ни поѣсть безъ телеграммы. Нѣмецкая путаница мнѣ до смерти надоѣла. Есть другая дорога. Я встрѣтилась сегодня въ Луврскомъ магазинѣ съ одной русской дамой, и она мнѣ сказала и даже на запискѣ написала. Мы поѣдемъ черезъ Швейцарію на Вѣну и изъ Вѣны прямо въ Петербургъ. Вотъ записка. Садиться въ вагонъ надо на Ліонской желѣзной дорогѣ и братъ билеты до Женевы, а изъ Женевы до Вѣны и оттуда прямо на Петербургъ.