– Ну, что ж… – Леший вздохнул. – Коли сам я ничем помочь не могу, и, вышло так, мать твою одурманил, покажу дорогу до супруги своей бывшей, Кикиморы болотной. Может, она что подскажет. Но сам я не в ладах с нею, уже, почитай, лет десять. Встречаемся, бывает, но из разговоров только "здравствуй" да "прощай". Поэтому, извини – провожать не стану. Но предупредить хочу по-доброму: не любит она людей, поэтому назад вернуться шансов мало. В топи сгноить или гнуса лесного натравить – это её любимое занятие. Много у Кикиморы забав, только все они для человека плохо заканчиваются. Поэтому подумай прежде семь раз, а затем уж режь.
Тотчас звук раздался со стороны трясины тягучий – похоже, газ выходил. Посмотрел Никола в ту сторону и сказал твёрдо, словно давно решение принял:
– Всё к тому выходит, что мимо Кикиморы не пройдёшь. Надобность в ней у меня имеется. Но один я отправляюсь, дядя Савелий. Не резон обоим смерть искать. У тебя жена на сносях.
– Может, и так, хлопец, – кивнул тот, и лицо его сделалось серьёзным, даже трагичным. Да и соответствовало моменту, надо сказать!
– Что ж, коли определились, покажу тропу самую короткую, – кивнул и Леший. – Не впервой мне по ней людей направлять. Кто-то сам гибели ищет, им и терять нечего. А другие, вроде, и пожили бы ещё, да страсти не дают покоя. Как вам, например. Против судьбы восстаёте, слово своё хотите вперёд высказать. Может, и получается у кого такое, Кикимора доклада не делает, только сдаётся мне, утопленничков у неё всё прибывает…
Поёжился Никола от этих слов, впору хоть решение меняй. Но характер ему достался от матери, а та Лешим помыкала, не то, что людьми. Поэтому скрипнул зубами, чертыхнулся, не к месту будь помянуто – и будто в холодную воду бросился:
– Показывай тропку заветную. Кроме жизни, терять мне уж нечего. Ни жены, ни детей, ни матери не оставил мне враг поганый.
Леший, повернувшись к лесу, махнул рукой – и тотчас расступились деревья, открыв взгляду неширокую просеку.
– По ней иди. Недалеко тут.
– Прощайте. Не поминайте лихом, если что… – Была бы у кузнеца шапка, бросил бы о землю, а теперь просто повернулся и зашагал, как мог твёрдо, потому что ноги сами несли в другую сторону. Да и вправду, чего размусоливать с расставанием? Не девки красные – каждый понимает, на что человек идёт. Коли слёзы лить да сопли по щекам мазать – легче умирать не станет. Это в театре сцену разыгрывают, чтобы драматизму нагнать.
Оставшись на полянке, посмотрел Леший ему вослед и сказал обыденно, будто с привычкой уже:
– Помолись за него, поп. Смерть за ним по пятам увязалась. Косу, знать, вострит.
Кивнув, принялся Савелий читать святые тексты, крестясь через каждую строчку. А когда закончил, спросил у него старик:
– Сам-то куда думаешь?
– Домой хотелось бы, если не возражаешь, любезный хозяин, – отозвался Савелий, будто с соседом через забор общаясь.
– Чего же мне возражать. Ступай вот к тому дереву, – и ткнул пальцем в недалеко стоящую сосну. – Там дом твой.
– Благодарствую. – Савелий, постояв немного в раздумьях, крякнул и направился к сосне. Но, по дороге остановившись, оглянулся и произнёс по-мужицки откровенно:
– Обманул тебя чёрт. Официанткой Степанида смотрелась бы лучше. – И пояснил свою мысль: – Юбки те короче носят, да и сговорчивей по натуре.
Осмыслил Леший его слова, кивнул:
– Учту в другой раз.
– Тогда привет ей передавай, когда в себя придёт.
Сказав так, Савелий сделал ещё пару шагов – и пропал, будто не было его на поляне никогда. Только следы на траве остались.
10
В последние годы жизнь Кикиморы сделалась скучнее. Народ к ней дорогу почти позабыл. После развала социализма был он поставлен в тяжёлые условия, и чтобы выжить, стал вводить в рацион подножный корм. Это и грибы, и ягоды лесные. Клюква считалась лучшим средством против всех болезней, собирали её не в пример больше обычного. Соответственно, и людишки во владения старухи заходили охотнее. Случались годы засушливые, даже пожароопасные. Выгорали леса сотнями гектаров. Лешие не могли с огнем справиться, хотя магией соответствующей владели. И останавливали пожар только рвы с дорогами, а особо – болота. Там и грибочки в самую сушь слой-другой выбрасывали, и гонобобель с черникой интерес поддерживали. Словом, клиент шёл.
Случались в те времена дни, когда удавалось старухе приют дать сразу целым семьям. То мужа в трясину загонит, а тех, кто с ним приехал, ночь для своего развлечения по кочкам таскает, а под утро всё-таки утопит. То детишек миражом заманивала – родители сами следом ползли. Весело жилось!
А потом и вовсе гражданская началась. В партизаны народ подался. По лесам скрывались деревнями – чтобы чумовые армейские не спалили вместе с избами. Известное дело, где можно прожить-то легче: возле озер. А оттуда до болота рукой подать, ведь из одного источника питаются водоёмы.
К слову, имела всегда Кикимора особую привязанность до людей в погонах. Подневольные они. Ещё в спокойные годы чуть лето наступает – солдатики размещаются по лесным квартирам. С техникой окапываются. А это самое подходящее дело, чтобы прибрать их к рукам. Танки-то, хоть и водоплавающие считались, по болотам ползали условно. А провалится в топь – сложно к нему подступиться, чтобы обратно вытянуть. Рискованно и даже чревато. Так что иной раз к танкистам и техперсонал прибавлялся.
Пехотинцы с автоматами полюбились старухе. Дадут им направление, куда идти, а тропку-то безопасную никто не покажет. Десятками гибли. Кикиморе с молодыми даже интересно – задор из них ещё не вышел: ерепенились, права качали, когда она их навещать приходила. Не знали ведь ещё, что утопленников даже в аду особо не жалуют. И если не пошлёт она заявку в Высший суд, никто за них и на том свете беспокоиться не станет, не только на этом. Вот и приноровилась старая народ у себя оставлять. Во-первых, вечера коротать есть с кем, во-вторых, что она за царица, если подданных не имеет.
Вторая гражданская понравилась ей даже больше, чем первая. Люди в стародавние времена были тёмными, поговорить не о чем. А потом цивилизация рывок сделала: и оружие изобрела любопытное, и побочные средства самоуничтожения внедрила. Так Кикимора честно своим утопшим говорила: избавились, мол, вы от напасти гораздо большей. Радуйтесь! Скоро времена настанут – резать брат брата начнет. Грызть землю народ будет, как в Великую Отечественную. За ржаной колосок смертью лютой угрожать. Только мёртвого, понятно, этими страхами не проймёшь. Ему – пусть мучиться, лишь бы небо коптить. Рады были вернуться, но не прокрутишь жизнь назад, это не киноплёнка.
Опять же, если рассудить здраво, люди к ней попадали не с бухты-барахты. Грешники, в основном, да такие, что жарь их на сковороде тридцать лет и три года, а всё равно дурь не выкоптишь до конца. Но осознание собственной греховности до новичков долго доходило, потом каялись они, наверно. Впрочем, цель-то старухина – не столько им насолить или перевоспитать, сколько потребность душевную в смертоубийстве удовлетворить да одиночество скрасить. Не собиралась она тащить с собой весь этот мусор на Страшный суд. Думала так: придёт ей черед ноги протянуть – отпустит всех разом. Пущай черти разбираются, кто есть кто, а с неё взятки гладки.
Вечерами опускалась она в топи, и, пробираясь между сплетениями трав, как между могилками на кладбище, заглядывала в лицо своим трофеям. Каждого ведь по имени знала, из историй их могла книжку написать. Бормотание слушала, в разговоры вступала. Но не любила проповеди читать. Её дело – суд Божий вершить, а с душами пусть потом другие занимаются. Тем более что сама отъявленная убийца и кровосос. Случалось, младенцев варила да ела. Но не со зла, конечно, а по природе своей сволочной. Уродилась она такою, и в факте своего существования тоже видела высший промысел.
Вообще, к старости потянуло Кикимору на философию, и сделала она неожиданный для себя вывод. Не зря были созданы по одну сторону люди, а по другую – нечисть разная. Для равновесия всё. Про этот закон слышала она неоднократно, даже в книжках, случаем добытых, читала, но сути не понимала. А потом вдруг прочувствовала – и будто глаза открыла. Не численностью людей призвана управлять нечисть. Совсем иное предназначение её. Дело в том, что принципы бытия у тех и других разные. Одни служат для созидания, а другие – для сохранения. И только в том случае равновесие работать начинает, когда каждая сторона свою миссию честно исполняет. Дело людей – создавая биомассу, ещё и сознание общественное развивать в правильном направлении. Как следствие – принимать нравственные законы, объединяться по внешним и внутренним принципам. То есть разрастаться по всем осям. По образу и подобию Вселенной. А случись наоборот – превращается человечество в средство уничтожения не только самого себя, но и окружающего мира. То есть в раковую опухоль. Поэтому если в первом случае дело нечисти сводится к помощи людям – где подставить хвост плешивый, чтобы упал, но до конца не разбился; где показательно провалить в болото, но позволить выбраться, тем самым подвигнув человека к внутреннему изменению и даже перерождению. Во втором же приходится приступать к изничтожению, чтобы угрозу для всей Вселенной ликвидировать. Потому как в этом случае превращалась нечисть в доблестных санитаров и защитников Вселенского порядка. Становилась участниками крестового похода.
По сей причине угрызений совести Кикимора никогда не испытывала. Это было не в её принципах.
Кроме всего прочего, слыла она в узких кругах тёткой непредсказуемой и упрямой. Имея своё мнение, меняла его редко. Черти недолюбливали её за принципиальность, и уже перестали выпрашивать пару душонок в конце года, если не сходился их собственный баланс. В помощи другим Кикимора особого прока не видела, поскольку сама чужой помощью никогда не пользовалась. В крайнем случае, действовала по правилу "дашь на дашь".
Хозяйство она вела скромное. Никаких излишеств. Тем более что раздобыть их делалось всё труднее. Любила только настойки да наливки изготавливать. Ягоды, слава Богу, хватало; помощников, чтобы собрать её, тоже. Чернику с земляникой забраживала, потом перегоняла. Вино не уважала: для моей души, говорит, крепенькое лучше идёт. А вот клюковку ценила особо: и вкусно, и для здоровья полезно.
Выпьет, бывало, вечерами – и давай песни горланить. Утопленники подпевают, потому как скучно век коротать в безрадостности. Вой такой поднимается, что зверьё от болот прочь бежит без оглядки. В эти минуты, раззадорив себя, могла старуха голыми руками и лося взрослого завалить. Видно, жизнь её бабья не сложилась, злая она сделалась на мужиков-то…
К этой душегубке и направлялся Никола. Сам того не подозревая, шёл смерти навстречу. Вернее, брела та за его спиной, простуженно кашляя да подправляя косу точилом, только кузнец этого не слышал. Он вообще мало что соображал в ту минуту, когда вокруг него лес закончился, а болото – вот оно, расстелилось бескрайним полем.
Сердце у парня замерло в груди – не шелохнётся. Дыхание тоже пропало. Ни дать ни взять – мертвец. Только глаза блестят упрямым огнём, да болезненный румянец на щеках играет. Что дальше делать, не придумает никак. Вперёд лезть – рискует утонуть прежде, чем с Кикиморой встретится. А после смерти-то – на что ему их беседа!
И вдруг смех услышал девичий. Словно серебро покатилось по каменному полу – звонко, раскатисто. Оглянулся Никола – слева березняк на краю болота поднимается – как будто оттуда доносится человеческий голос. Двинулся медленно, потому что предупреждён был Лешим. И точно, среди ветвей мелькнул платок красный да метнулся в сторону топей.
Насупился кузнец, остановился и крикнул:
– Не морочь мне голову, я знаю, кто ты!
Смех тотчас смолк, а после некоторой паузы послышался в кустах шорох, и вышла оттуда девушка, от красоты которой можно было бы ослепнуть. Впрочем, это касалось только тех, кто что-то видел вокруг. Никола же весь в мыслях об Оксане был – ничего не разбирал.
Незнакомка очень робко взглянула на парня и спросила:
– Подглядываешь, как девушки купаются? Не стыдно?
Она была одета в лёгкое платьице. В таких тёплыми вечерами деревенские девки без всяких купальников на пруд ходят. Парням за радость: наполовину прозрачно оно в мокром виде! Если тело пышное – есть, на что пялится. На незнакомке платье-то ещё сухим было. А поверх платок розовел – для красоты и форсу. Лицо и фигура будто из мрамора выточены – ни дать, ни взять, богиня лесная или нимфа. И босиком! Это по шишкам-то…
– Мне стыдиться нечего, – угрюмо ответил Никола. – Отсмотрел я своё за девками-то. Поздно уже.
– Что же, старым себя считаешь? – Она прыснула в ладошку. – Посмотрись в воду!
– Уволь, к воде не подойду, пока слово не дашь, что не утащишь меня в неё. – Сказал, а сам даже вздрогнул – а ну как обидел хозяйку здешнюю с первых слов? Далеко ему ещё до Савелия Игнатьевича, тот настоящий дипломат – посольством бы руководить. Только это не его война, а за себя биться придётся кузнецу в одиночку.
– Что, и слову моему поверишь? – Она насмешливо сощурила глаза.
– Слышал я, не обманщица ты, – ответил Никола.
– А что ещё люди болтают?
Вздохнув, как перед прыжком в прорубь, он выдохнул:
– От мужа я твоего иду… бывшего… Если ещё помнишь его.
Хмыкнула девушка и подошла ближе, уже не притворяясь.
– Коли так, могу я тебе обещать, что в дом свой провожу. А там как карта ляжет. – Она взглянула куда-то за его плечо и улыбнулась неприметно, только уголками рта. Губы её блестели заманчиво и романтично. Был бы Никола в другом настроении, непременно обратил бы на них внимание.
– Ступай за мной и ничего не бойся пока…
Сказала – и лёгкой, почти невесомой походкой двинулась в обход березняка прямиком к первым клюквенным кочкам. Перекрестился кузнец мысленно – и поспешил за ней, стараясь ступать след в след.
Не видел он, как старуха с косой, фыркнув и брезгливо глядя себе под ноги, тоже побрела за ним по болоту.
11
Дорогой девушка молчала, но Николу это даже обрадовало. Если здесь говорить да отвлекаться, можно, не ровен час, с тропы свалиться. А тропинка, похоже, только одной Кикиморе и известна была. Правда, потом оказалось, что не тропа это вовсе. В том смысле, что не существовала она как брод между берегом и домом на сваях.
Убедиться ему в этом пришлось, когда захлюпало под ногами. Взглянул кузнец в сторону – а из-под воды бледные лица смотрят распухшими глазницами. Утопленники! Возможно, будущие товарищи по несчастью. Испугался он пуще прежнего, только когда что-то делаешь, страх меньше в душу проникает. Стоял бы пнём – обязательно получил разрыв сердца, а тут задержал дыхание, почувствовал, как к горлу содержимое желудка подкатывает – но, слава Богу, переборол себя.
А девушка иногда назад оборачивается и усмехается загадочно. Ясное дело, в своей вотчине чувствует себя хозяйкой, а его считает блохой незначимой. Не потому, что сила у неё большая имеется в руках – про то Никола не знал ничего, а вот волшебством она всё вокруг опутала. Каждая травинка сейчас имела крепость мостка, потому и выдерживала их, даже не прогибаясь. А задумай он сейчас обратно в одиночку пройти – тут ему и конец придёт неминуемый. Глубина под ним, почитай, сто метров, не меньше. Славились здешние болота бездонностью.
То справа, то слева иногда вырывались пузыри, бередя поверхность топей и пугая гостя. Дом появился впереди неожиданно – будто не было его вовсе, а миновали они какой-то рубеж – и стало видно. Охранное заклинание, не иначе, чтобы с берега чужой взгляд жилище не разглядел и вопросами лишними не стал задаваться.
По мере приближения всё больше щемило сердце у Николы. Своими силами ему отсюда не выбраться. Оставалось полагаться на чудо.
Поднялись они по ступенькам на твёрдый настил, и тут вздохнул он с некоторым облегчением. Пусть не спасение, но всё-таки какое-то прибежище. Точно палуба корабля в бескрайнем океане – не сбежать с неё…
– Ну, милости прошу! – Девушка отворила дверь избы и пропустила кузнеца первым. – Я здесь свой век коротаю.
– И не похоже, чтобы весело, – заметил Никола, осматривая дом и с удивлением обнаружив, что он и построен мастерски, и очень даже неплохо обставлен. – Для молодой девки-то.
– Ну, если тебе окажется по нраву мой настоящий облик, то могу показать и его. – Хозяйка, мгновенно крутанувшись вокруг себя, замерла, и Николе сделалось ещё больше не по себе. Вот уж встретить такую на кладбище – поседеешь прежде времени.
Кикимора сделалась страшною старухой, немного сгорбленной, одетой, конечно, не в живописные лохмотья, как баба Яга из памятного всем фильма "Морозко", но не в джинсы и даже не в новый сарафан. Что-то в бабушкином сундуке, может, и напомнило бы её наряд, только даже бабушки в прежние годы на Руси одевались в брюки да рубашки с открытым воротом. Впрочем, деревенский народ жил попроще и победнее городских.
Лицо её бороздили морщины, а верхняя губа под крючковатым носом открывала несколько гнилых зубов с зеленоватым налётом. Осклабившись во весь рот, Кикимора хихикнула довольным скрипучим голосом:
– Как я тебе, добрый человек? Не нравлюсь?
– Отчего же… – буркнул Никола. Другого он, пожалуй, и не воображал. – Бабка как бабка. Крепкая ещё для своих лет. – Сказал, а сам испугался: не любят женщины говорить про возраст. И точно, задело это хозяйку – фыркнула она:
– Думаешь, старая карга?
– Не думал, – попытался оправдаться кузнец. – К слову пришлось.
– Ну-ну, – зловеще произнесла собеседница, повернувшись и направившись к столу. Тот в ожидании гостя был пуст…
Знал бы Никола, что готовит она угощение только тем, с кем ей поговорить хочется, провалился бы сквозь пол сам, без чужой помощи. Слава Богу, не знал. Не ведал и того, что за стол этот первою Смерть присела, прислонив косу свою к серванту.
– Что-то не видно в твоём доме яблочек наливных, хозяйка, – оглядевшись, спросил кузнец. Ведь он, в сущности, сюда и явился, чтобы выяснить этот вопрос.
– А зачем они мне? – хмыкнула Кикимора. – Зубов-то осталось мало. А те, что есть, болят. Яблоки грызть молодым к лицу. – То ли намекала она издевательски на жену Николы, то ли действительно сетовала, было непонятно, но кузнец, раз вступив на опасную дорожку, решил с неё уже не сходить.
– Слышал я, другим ты их дарить мастерица, – сказал, а сам за настроением собеседницы следит. В себя приходить стал Никола, почувствовал, знать, опасность. Без полной отдачи всех сил не одолеть ему Кикимору, потому как настроена она далеко не миролюбиво. Иначе не обернулась бы старухой.
– Про что людишки говорят, мне неведомо, да и неинтересно, – отмахнулась она. – Ты вот – главная моя забота нынче.
– А что я, – пожал плечами гость. – По твоим меркам, наверно, такой же, как и все…