Впервые вижу, как он улыбается. Оказывается, очень славно, совсем по-детски. Бедолага - я же его целую неделю на бутербродах держу. Надо придумать что-нибудь поинтереснее.
Батори на кухне молча и сосредоточенно чистит картошку.
На осознание этого простого факта мне требуется некоторое количество времени и усилий.
- Это твой вампир? - уточняет подошедший сзади Кристо. - Я его на всякий случай не трогал. И не боялся.
- Это ещё как посмотреть, кто чей, - флегматично отзывается Батори, выковыривая глазок. - Лили, вам известно, от чего возникает гастрит? А как трудно он лечится? Человеческое тело, Лили, крайне хрупко. Его надо беречь. А вы бутербродами питаетесь. Два раза в день.
- Давайте нож. Я дочищу.
- Нет. Вы лучше примите душ. Я отсюда чувствую, что вы только что активно двигались. Танцевали?
Я краснею.
- Да.
- Замечательно. Ужин будет готов где-то через сорок минут.
После душа я обнаруживаю, что от растерянности забыла взять полотенце и халат. Мою одежду уже крутит, урча, стиральная машинка, и я застываю в раздумье: то ли остановить процесс и надеть на себя мыльные джинсы и толстовку, то ли подождать, пока машинка их всё-таки достирает. Мелькает мысль попросить полотенце у Кристо или Батори, но к кому стыднее с этой просьбой обратиться, я не в состоянии решить. Пацан какой-то блаженный - с него станется просто распахнуть дверь и задумчиво на меня уставиться. Батори же потом год будет зубоскалить и отпускать двусмысленные шуточки о причинах моего к нему обращения.
Я с ожесточением рву с карниза весёленькую, в рыбках и яхтах, полупрозрачную пластиковую занавеску и тщательно в неё драпируюсь. Шурша и похрустывая на ходу, шествую через коридор и гостиную - Кристо поднимает от словаря удивлённый взгляд, но, слава Богу, молчит - и закрываюсь в спальне.
Господи, ну как же хорошо, что Батори всё это время был на кухне!
Я выпутываюсь из рыбок и корабликов и с облегчением переодеваюсь в домашний костюм: длинные просторные юбку и футболку.
- Зачем вы громили ванную? - любопытствует за столом упырь. На ужин он приготовил отварной картофель и жареную кровянку на шкварках. Поскольку на его руке белеет пластырь, я не интересуюсь, откуда у меня в доме колбаса. Кристо рассматривает пластырь внимательно и очень серьёзно.
- Ничего я не громила.
- Да? Мне показалось, что что-то рвали, что-то громыхало. А потом что-то шло и шуршало. Признайтесь, вы зачем-то нарядились в занавеску?
Чёртов упырь, что ему стоило, как всегда, говорить по-галицийски? Нет, надо было перейти на немецкий.
Я успешно игнорирую неуместный вопрос, но, к сожалению, не Кристо. Он кидает на меня взгляд достаточно красноречивый, чтобы подтвердить догадку Батори. Конечно же, тот расплывается в клыкастой ухмылке:
- Вот это номер я пропустил! Лилиана Хорват - теперь в пластиковой упаковке! Да, видал я вас в постели, но охотно отдал бы это зрелище за созерцание вашего торжественного шествия в занавеске…
Кристо снова переводит на меня взгляд. Я с нажимом отвечаю на невысказанный вопрос.
- Он мне не любовник. Нет.
- Ясно.
- А раз ясно, сиди, в тарелку гляди. Картошку лопай.
Кузен послушно опускает взгляд, и меня захлёстывает стыд: всё-таки столь резкой отповеди он не заслужил. Чтобы скрыть неловкость, я тоже утыкаюсь в тарелку и сосредоточенно жую. К сожалению, картошка и кровянка довольно быстро заканчиваются, и мне снова приходится замечать Батори и Кристо. Впрочем, я, как настоящая женщина, всё равно нахожу, чем себя отвлечь. Я сгребаю грязную посуду и иду её мыть. Обе тарелки, обе чашки, обе вилки, сковородку, лопаточку, разделочную доску, кастрюлю, нож - промываю всё очень тщательно.
Увы, посуда тоже кончается. Прежде, чем Батори соображает уйти сам.
А посылать того, кто только что кормил меня своей кровью, мне как-то неловко.
- Вы так напряжены, словно у вас это в первый раз, - говорит упырь, когда я оборачиваюсь, вытирая руки полотенцем.
- Первый раз что?!
- Это цитата. Я сказал вам это в нашу первую встречу. Вы сейчас точно так же скованно держитесь, как тогда - вот и вспомнил. Что случилось, Лили? Мне казалось, в Сегеде между нами всё разъяснилось.
- Пока вы мне не нахамили по телефону, я тоже так думала.
- Что же я вам такого сказал?
- Что я к вам с пустяками лезу. И вообще… вы мне точно были не рады.
Батори в раздумьях почёсывает левую бровь.
- Если я сознаюсь, что был в этот момент с Язмин, вы поймёте мою тогдашнюю сухость тона?
- Вы говорили со мной по телефону… на Язмин?!
- О, нет. Не на Язмин. Неужели вы думаете, что я так дурно воспитан? Но просто… всё к тому шло. А не ответить вам я не мог, зная ваше умение попадать в интересные ситуации. Волнуюсь, знаете ли.
- Я только один раз попадала в интересную ситуацию. Когда не сумела вас заколоть и в результате потом две недели валялась с отбитыми кишками. Но причины мы уже обсуждали.
- Не сказал бы, что один. А тот раз, когда вас понесло петь немецкие песни во время антипрусских волнений в Пшемысле?
- Она была одна и о цыганах.
- Она была немецкая. И поэтому петь её было очень глупо. А тот раз, когда вы, вместо того, чтобы просто воспользоваться моей помощью, перевернули и в результате сломали мою, надо заметить, единственную постель?
Мне очень хочется сказать: "сам дурак", но я сдерживаю себя и просто молчу.
- Лили…
Батори поднимается и в два плавных шага оказывается возле меня. Кладёт ладони на плечи и наклоняется, касаясь моего лба губами.
Именно в этот момент Кристо понадобилось появиться в проёме кухонной двери.
Кузен смотрит, и я закаменеваю, лихорадочно пытаясь придумать убедительную причину моего морального падения. Но вампир успевает раньше меня - делает шаг назад и говорит:
- Нет, температуры нет.
- Гм, хорошо, ладно, - бормочу я. - Кристо, что ты хотел?
- У меня не получается занавеску назад повесить.
- Положи её в какой-нибудь пакет, я выброшу и завтра новую куплю.
- Ясно.
Помедлив, кузен уходит. Я замечаю, что всё ещё комкаю в руках полотенце. Расправляю и вешаю его на место.
- Лили, вы помните мою просьбу?
- Я девственница, - отзываюсь я немного хмуро.
- Спасибо. Я про другую просьбу. Вы не пробовали ставить танец под "Луну"?
- Не совсем. Строго говоря, испанщина - не мой стиль, я просто не умею ставить такие танцы. Но у меня кое-что само собой нарисовалось.
- Покажете?
Кузен в гостиной смотрит телевизор. Какой-то странный мультик. Видя, что я подхожу к проигрывателю, выключает "ящик". Батори приваливается плечом к косяку.
Первые аккорды вызывают привычные крохотные судороги, дрожь под кожей, и вот мои руки сами собой взмывают, каждая по своей дуге; расправляются пальцы; сокращаются мышцы, заставляя извиваться - кисти, ударять воздух - бёдра, отталкиваться от пола - ноги, выгибаться - спину. Какие слова можно найти для того, чтобы описать танец так, как его чувствует - не видит - танцовщица? Я призываю в союзники воздух, ткань на моём теле, волосы, половицы - всё это должно становиться частью танца, видимой или нет. Я подпрыгиваю, выгибаюсь, изворачиваюсь, велю своим костям затаиться, спрятаться, ничем не выдавать своё присутствие, велю рукам быть водорослями в ручье, ветками ивы над ручьём, крыльями, саблями, велю своей юбке быть бабочкой, цветком, юлой, хвостом павлина и всплеском речной волны, велю ногам стать лисьими, волчьими, заячьими, воробьиными, змеиными, велю своим бёдрам стать колоколом, бубенцами, плету невидимый ковёр, наигрываю на незримых струнах, попираю капюшоны призрачных кобр.
Я танцую, я играю, я превращаюсь, я исчезаю, я лечу!
Музыка обрывается, и вместе с ней обрываюсь я сама. Кости не успевают вернуться в моё тело - я падаю на колени, на спину, я растекаюсь по полу спиной, руками, юбкой, волосами, я тону в водном блеске половиц.
Меня нет.
- Зачем ему надо, чтобы ты танцевала эту песню? - спрашивает Кристо, протягивая мне чашку чая.
- Хочется человеку. Мне не жалко.
Кузен не садится на диван со мной рядом, а остаётся стоять, глядя на меня сверху вниз. Сейчас я чувствую себя младшей.
- Мне не нравится эта песня. Ты от неё как сумасшедшая.
- Я просто очень люблю танцевать. Как-нибудь я возьму тебя в парк, ты увидишь. Я танцую там под другую музыку. Тоже сильно увлекаюсь.
- Это не то. Совсем. Он тебя часто просит о чём-нибудь странном?
- Ни о чём таком, чего я стала бы стыдиться.
- О чём?
- Например, чтобы я оставалась… ну, нетронутой.
- Собирается принести тебя в жертву?
- Не говори ерунды. Девственники участвуют и в других обрядах.
- Например?
- Ну, например, единорога может поймать только нетронутая девушка.
- Он хочет, чтобы ты поймала единорога?
- Нет. И вообще, не твоё дело.
Я чувствую, как у меня портится настроение.
- Всё это очень странно. Мне не нравится, - повторяет Кристо.
- Слишком ты болтлив сегодня, - огрызаюсь я. - Шёл бы ты спать.
- Ты на моём диване сидишь.
- А… да. Точно. Тогда просто помолчи. Сядь.
Кузен присаживается на приличном расстоянии от меня, и я молча допиваю чай. Отдавая ему чашку, я решаюсь на вопрос, который мучает меня уже не меньше месяца:
- Как он сюда забрался?
- Через дверь зашёл. Кажется, у него ключ. Я думал - ты дала. Помолчав, он спрашивает:
- Ты в него влюблена?
- Нет. Нет. Он же упырь!
- Тогда совсем не понимаю.
Он встаёт и уходит с чашкой на кухню.
- Можно подумать, я понимаю, - бормочу я.
В детстве самой моей любимой игрушкой была бутылка с пуговицами. Это была не обычная бутылка из-под лимонада или вина, а какая-то аптечная, с широким горлом и мерной линейкой на прозрачном боку; она закрывалась широкой резиновой пробкой и была почти до самого горлышка наполнена чудесными, разноцветными, блестящими пуговицами. Маленькие, обычные и просто огромные, еле выходящие из горлышка, белые, коричневые, фиолетовые, алые, золотые или с позолотой, на ножке или с дырочками, гладкие или с узором - в моих глазах они были прекраснее сокровищ из пещер Аладдина и Али Бабы вместе взятых. Я могла провести несколько часов, рассыпав свои драгоценности на квадратном куске фанеры и то складывая из них пышные, сказочные мозаики, то воображая себя кондитером и составляя из пуговиц сложнейшие и изысканнейшие пирожные (коричневая - шоколадный корж, белая - сливки, красная - клубничное варенье, оранжевая - апельсиновый джем) в шесть-восемь слоёв, то выкладывая длинные, запутанные узоры с только что выдуманными правилами следования пуговиц по цвету или размеру. Пуговицы были хороши ещё и тем, что годились для игры в любое время суток и любой день недели - ни мать, ни брат не находили игру в них слишком шумной, или слишком пачкающей, или занимающей слишком много места.
Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, брат подарил мне на день рождения альбом, полностью состоящий из красочных, многоцветных кругов со сложными симметричными узорами из линий, кружочков, пятнышек и зёрнышек. Надпись на обложке сообщала, что это - песочные мандалы. Мне эти два слова не говорили ничего, по крайней мере, вместе. Нельзя сказать, что я стала повторять то, что видела на этих рисунках - пуговиц бы мне просто не хватило - но их просмотр вызывал внутри странные, нестерпимые зуд и тоску, и я всегда переходила от этой книги к пуговицам, выкладывая их теперь по-новому, стараясь имитировать симметричность узора и цвета мандал.
Мне самой игра с пуговицами нравилась по причинам, радикально отличным от материнских соображений: она позволяла перестать себя чувствовать. Не-быть. Забывать голод, обиды, оплеухи матери, боль от ушибов, вечную мёрзлость одежды не по погоде, ветхость ботинок, страшную серьёзность и сосредоточенность брата, идиотов из класса, вечный позыв к кашлю, запах сырости в хатке - забывать всё, что окружало меня, а вслед за тем и себя саму. Я растворялась в своих мозаиках, как сейчас растворяюсь в танце, а иногда и вне его; как сахар в горячем кофе, как снежинка на языке, как капля краски, упавшая с кисточки в стакан с водой. Это было прекрасно - и действовало как заморозка по возвращении в стылый и неуютный мир, даровало покой, отрешённость и неуязвимость ещё несколько часов жизни.
А потом оказалось - на всю жизнь. Что бы ни случилось, мне удаётся вернуться к блаженному состоянию не-бытия, отрешиться от происходящего, не волноваться о не-происходящем, знать о своих боли и страхе и всё же не разделять их. Тем неудобней для меня появление Батори. Я понятия не имею, как ему удаётся - но он мгновенно разрушает мой защитный кокон, вырывает меня из него, тыкает мордой в бытиё. Самое ужасное - к этому начинаешь привыкать и даже хотеть. Как, наверное, к алкоголю или сигаретам. И поэтому…
Я подумаю об этом потом. Я не буду тревожиться сейчас. Всё пребудет так, как есть, и всё идёт своим чередом. Меня несёт рекой, и моё дело - оглядеться, не торчит ли где из речного обрыва удобный, крепкий корень, и подгрести туда, и ухватиться за него. А пока его нет - просто расслабиться и плыть, покачиваясь на широкой и мягкой водяной ладони.
Субботу до вечера я провожу дома. Утром показываю Кристо упражнение: подкидывать тыльной стороной ладони круглый камешек и, пока он летит, быстро собирать другие камешки, лежащие в ряд, по одному. И потом, конечно же, снова поймать, теперь уже в полную гальки ладонь. Отличное упражнение, развивающее реакцию и ловкость пальцев. Его можно и изменять: подкидывать и ловить одной рукой, а собирать - другой. Главное - успевать набрать как можно больше камней. Пока Кристо сосредоточенно выполняет упражнение, я не без внутренней гордости - небось не картошка с колбасой - готовлю обед из трёх блюд: салат, капустный суп, рагу. Всё по-цыгански. Конечно, вряд ли я могу состязаться с матерью или бабушкой кузена, но всё-таки мне нравится мысль напомнить, что я - своя, а не так, недоразумение из Прёмзеля.
- Он меня вчера спрашивал, умею ли я танцевать, - говорит за столом Кристо. На безымянном пальце левой руке припух сустав. Должно быть, камень неудачно поймал.
- И что?
- А потом спросил, девственник ли я.
- Гм. И что ты ответил?
Кристо поднимает на меня глаза:
- Я думал, вопрос тут интересней ответа.
- Может быть, ему для этого ритуала больше одного девственника надо.
- А ты не знаешь? - Я не знаю. Мне всё равно. Если мне что-то не понравится, я откажусь.
- Это он сказал? Ты веришь ему? - Представь себе.
Синие глаза снова скрываются за детски-длинными ресницами:
- Ясно.
Я сдерживаю желание ударить кузена по лбу ложкой. После обеда заказываю срочную установку нового замка. Как будто это правда что-то изменит. Я больше чем уверена, что через неделю снова обнаружу вампира на своей кухне. Наверное, это мне тоже бы не нравилось. Если бы каждый раз, как Батори целует меня в лоб, я не понимала бы - хотя и не веря, но чувствуя всем нутром, всеми инстинктами - когда он рядом, я по-настоящему в безопасности.
В следующую субботу Батори просто звонит в дверь. Уверена, он нарочно это делает в девять утра - для меня несусветная рань.
- Я принёс вам себя, - сообщает он, едва переступив порог. - В жертву. Вы любите яичницу с кровянкой?
В руке у него полотняная хозяйственная сумка, резко контрастирующая с дорогим плащом и зеркального блеска туфлями. В сумке - Батори открывает её, мимоходом демонстрируя содержимое - дюжина яиц в картонной коробке, стеклянная баночка, набитая белёсыми желатиновыми капсулами вроде той, что я использовала против Густава в Кутной Г оре, и диск.
- Ложитесь, вас ноги не держат, - будто не он сам выбрал именно такое время суток, когда я тварь ползучая, а не пташка порхающая. - Я сейчас принесу вам кофе.
- И Кристо тоже.
- Как скажете.
Парнишка, конечно, тоже проснулся - лежит, уставясь куда-то в сторону пальцев ног, торчащих из-под слишком короткого для него пледа. Заслышав мои вялые шаги, поднимает веки, взглядывает на меня, и я понимаю, что очень неавторитетно сейчас выгляжу: лохматая, бледная, в трикотажной пижамке. Хотя какая уже разница: он меня видел и в занавеске из ванной, и без сознания. Куда уж там моему авторитету падать…
- Доброе утро, - бормочу я, бредя мимо. Это привычка. Дома у нас всегда говорили: доброе утро, добрый вечер, до свиданья, спасибо, пожалуйста.
Кристо моргает. Должно быть, это значит: "доброе". От бледности он кажется зеленоватым, тёмными линиями выделяются венки на висках.
Я валюсь на кровать и глубже, сквозь неё - обратно в сон. Мне сладко, тепло, я зависаю в нигде. Это длится целую вечность, которую обрывает прикосновение ладони к моему затылку:
- Лили…
Почему ему бы просто не оставить чашку на тумбочке и деться куда-нибудь? Я с приглушённым стоном переваливаюсь на спину и заставляю себя разлепить веки.
- Знаете, за что я вас люблю?
- За нежную синеву моего лица по утрам?
- Нет. За новый опыт. За море нового опыта. Раньше, например, я никогда не приносил кофе в постель мужчине.
Мне требуется время, что сообразить, что Батори говорит о Кристо - кузен не очень-то вписывается в мой личный ассоциативный ряд на слово "мужчина".
- Помочь вам сесть? - предлагает вампир.
- Я сама! - на мой взгляд, он дотрагивается до меня и так слишком часто. Я делаю усилие и усаживаюсь, почти упираясь грудью в сильно согнутые и поднятые колени. Иначе мне просто не удержать равновесия. - Дайте, пожалуйста, мой кофе.
- Вы не уроните чашку?
- Пять лет не роняла, авось и на шестой год удержу, - хмуро отзываюсь я.
Чашка пляшет в моих дрожащих руках, и мне приходится проявлять чудеса концентрации, чтобы донести её до губ и не облиться.
- Я оставил на кухне на столе капсулы и диск. И яичницу в тарелках. На диске - досье на всех членов моей семьи и двух дружественных нам родов. Прошу вас запомнить наизусть их лица и имена.
- Это зачем?
- Скоро это станет вопросом безопасности. Стоит подготовиться заранее.
- Если мы подбираемся к большой драке, может быть, просто договориться об опознавательном знаке?
- Любой опознавательный знак нетрудно скопировать. Мой способ надёжнее. Там же, на диске, файл с нужной вам для охоты информацией. Имя, фотография, адрес. А сейчас мне надо идти. Лили…
- У?
- Не ершитесь. Я вас даже каждый раз боюсь оставлять. Вроде расстаёмся друзьями, а возвращаюсь я всегда словно к чужому человеку. Как будто за время разлуки успеваем поссориться.
- Разве? А в Сегеде? В парке? - чуть обиженно возражаю я.
- Ну, вот и давайте всегда встречаться, как там.
- Так рано утром мне как там трудно.
- Ну, извините. У меня действительно дела, мне надо бежать.
Я не отвечаю, и он просто встаёт и уходит. Только тут я понимаю, что дверь в спальню всё время была закрыта. А ещё дворянин! Ладно, будем надеяться, что Кристо достанет ума не напридумывать чёрт знает что. Неглупый вроде парнишка.
Я обнаруживаю кузена уже на кухне, очень внимательно разглядывающим глазунью в своей тарелке. При моём появлении он на миг поднимает взгляд и тут же снова концентрируется на яичнице.
- Сама она в рот точно не влетит, - хмуро шучу я. - Вилкой работай.