Когда Кристо возвращается, я уже спокойна. В его руках сразу несколько бумажных пакетов: с едой из ресторана, с колой, со свежими рубашкой и блузкой и с плоской коробкой, обвязанной ленточкой. Коробку он протягивает мне:
- С днём рождения.
Внутри - целый набор: серебряные серёжки явно цыганского дизайна, перстенёк, два узорных браслета.
- Ты что, разом все деньги решил потратить?
- Нет. На всё ушло меньше четверти. Ты разве не видела, сколько упырь тебе дал?
- Нет. Спасибо.
Я примеряю украшения. Браслеты выбраны очень хорошо: обычно те, что мне дарят, легко сваливаются, потому что у меня тонкая кисть. Перстенёк налезает нормально только на мизинец. Серёжки лёгкие, ажурные, в ушах почти не чувствуются. Эх, в таком бы виде - да встречаться тогда с Батори. Я вспоминаю его полный жалости взгляд. А как он на меня ещё мог смотреть? Потная, запылённая, в мятой несвежей одежде, без единого колечка - не прекрасная дама, но нищенка и бродяжка.
Кристо старается не то угодить мне, не то утешить: накрывает на стол, потчует, наливает ещё вина, произносит тосты. Я гляжу в его лицо, расслабленное плохо скрываемой растерянностью: где же я видела здесь мужчину? Пацан, сопляк, щенок. И я с ним обручена. Я вяло ем и пью. От вина мне хочется спать - я ложусь на кровать, как и в прошлые дни, не раздеваясь, только вынув серьги из ушей. Несколько секунд комната летает вокруг меня, кружась и колыхаясь. Потом я проваливаюсь в мутный, мучительный сон.
Проснувшись, я обнаруживаю на своём плече руку спящего Кристо. Должно быть, вино свалило и его - последнее время он придавал больше значения вопросам безопасности. Мы оба одеты, но я всё равно непроизвольно касаюсь юбки в том месте, где соединяются ноги, словно пытаясь убедиться, что ничего не было. Открытая бутылочка с колой заботливо поставлена на тумбочку у моей головы. Выдохшийся напиток на вкус омерзителен. Особенно омерзителен от того послевкусия, что появляется утром после вечерней попойки. Дождавшись действия кофеина, я встаю, подхватываю чистую блузку и бреду в ванную - без душа я сегодня не человек.
Когда я возвращаюсь, Кристо уже сидит на диване и угрюмо жуёт остатки праздничного ужина. Светлые, почти прозрачные брови сдвинуты над переносицей, на загорелом лице платиновой пылью блестит щетина.
- Что, головка бо-бо? - интересуюсь я. Он осторожно кивает. Судя по пустым бутылкам, мой наречённый вчера "заполировал" вино бутылочкой бренди. И его, к несчастью, не вырвало - иначе похмелье было бы мягче. - Я могу сходить за квасом или пивом.
Он опять кивает.
После полулитра кваса и контрастного душа Кристо действительно становится полегче, и он окончательно уничтожает несчастный ужин.
- Наверное, нам пора идти дальше, - предполагаю я.
- Я тебя вчера так и не спросил.
- О чём?
- Ты отказалась участвовать в обряде?
- Нет. Даже наоборот. Я поклялась в нём участвовать.
- Но это же глупо! Я не понимаю, зачем тебе это нужно. Может, ты всё-таки влюблена в упыря?
- Может быть.
Кажется, он надеялся на другой ответ.
- Он же гуляет с твоей подругой.
- Я в курсе.
- И подбросил газету с номером твоего телефона.
- Но не устраивал смерть девочки.
- Это он так сказал.
- Да.
Кристо явно намерен развивать тему, но в нашу дверь стучатся. Я открываю. Это мадам-портье. Она взбудоражена - нет, она в панике - нет, кажется, у неё истерика.
- В полдень прусские танки вкатились на землю Богемии и теперь идут в сторону Праги! Пруссия объявила войну. Объявляется всеобщий призыв среди граждан Богемии и добровольный - среди гражданок.
Я не успеваю задать ни одного вопроса, потому что она уже отворачивается и бежит к следующей двери. Из предшествующих выскакивают кое-как одетые мужчины, выглядывают испуганные женские лица. Я не успеваю даже сообразить, что мне делать в этой ситуации, как Кристо оттесняет меня и тоже выскакивает в коридор.
- Кристо! Куда ты?!
Он приостанавливается.
- Ты что? Призыв!
- И что? Ты же не чех!
- Я - гражданин Богемии! И, сожри меня многорогий, я ждал этой войны больше полугода!
- Но ты не можешь просто оставить меня! Кто будет меня защищать?
- Глупышка, - Кристо возвращается ко мне и кладёт мне руки на плечи. - Я и буду тебя защищать. На фронте. А ты… давай на восток. В Праге будут бои. Найди Люцию и держитесь вместе.
Он целует меня в лоб и тут же снова бежит.
- Кристо!
Но он уже скрылся за поворотом на лестницу.
А что делать мне?
Я возвращаюсь в номер, закрываю дверь. На столике, среди судков, лежат деньги - кажется, Кристо оставил все. Я заталкиваю их в сумочку. Я знаю, что мне делать. Если пруссы будут - и неизвестно, сколько продержатся - в Праге, то и в Кутной Г оре тоже. Я должна вывезти семью, пока эти деньги что-то значат и пока есть время.
Мне не удаётся поймать такси или дальнобойщика: практически все шофёры - мужчины призывного возраста. Я покупаю в подвернувшемся киоске автомобильный атлас и выхожу из города пешком: по моим прикидкам, до Кутной Горы день-два пути, с учётом необходимости прятаться и отдыхать. Решаю не спать, пока не доберусь.
По дороге к Праге мчатся автомобили, грузовики, автобусы, бронеходы. Слишком много мужчин для моих нервов, так что я иду не по обочине, а параллельно дороге, стараясь выбирать безлюдные места. Туфли я просто оставляю на скамеечке в одном из пражских дворов, и теперь мой шаг лёгок, мягок и свободен. "Волка ноги кормят," - всплывает в голове, и я усмехаюсь. Это раньше они меня кормили; теперь - спасают.
Хорошо, что сейчас лето. Мало одежды, не так устаёшь. И хорошо, что жары нет - в Богемии мягкий климат, в Хорватии было тяжелее.
Проходя через Ржичани, я покупаю еду и колу и устраиваюсь на обед в лесопарке у восточного края городка. За пять часов хождения полями и кустами я успела утомиться, и теперь хочу дождаться ночи. Г лавное - не заснуть; мне не нравится мысль остаться беспомощной, пусть даже и в таком укромном месте. Я жую, не чувствуя вкуса еды. За последние месяцы я слишком привыкла всё время ощущать поддержку и присутствие или Батори, или Кристо. Оставшись снова одна, я чувствую себя неуверенно.
Коротая время до полуночи, я лежу, раз за разом прокручивая ярчайшие воспоминания последних недель. Чувствую острое сожаление, что не распознала природу Надзейки при встрече, не расспросила её, как следует. Немного жалко Златко - хотя он, конечно, по пьяни урод уродом, но трезвый-то он попытался меня уберечь от обнаружения дружками-копателями. Фыркаю, вспомнив некрологи. Снова немножко сержусь на Кристо, что он тогда оставил меня, чтобы сбегать в салон связи пообщаться с Марийкой; потом обижаюсь, что он так просто взял и ушёл на войну, пока на меня продолжается охота. Хотя, конечно, его можно понять - ярость за убийство отца всё ещё свежа. В конце концов, он догадался вынуть из кармана деньги и оставить их мне с половиной колбасы. "Заботливый у тебя жених," - сообщаю я сама себе, горько усмехаясь. Тут же вспоминается, как Кристо застукал Батори целующим меня в лоб на кухне. Неудивительно, что у него был такой взгляд! Ой, я хороша - сама его упрекала тем, что уж больно в глаза бросается его личная жизнь… а он тем временем постоянно натыкался на возможные свидетельства моей. Батори… я вызываю воспоминание о нашем поцелуе в ресторане, и на меня вдруг накатывает что-то такое странное, страшное, тяжёлое, что я не могу нормально вздохнуть. Сердце колотится мелко и быстро, ноги и руки слабеют. Кажется, я дрожу. Спокойно, Лиляна, спокойно. Дыши. Это был всего лишь поцелуй. Или… моей природой заложена невозможность какого-либо намёка на отношения с вампирами? Но ведь в ресторане мне не становилось плохо?
Оставшиеся часы я занимаюсь преимущественно тем, что мысленно складываю мандалы из пуговиц.
В Кутну Г ору я вхожу около полудня. Ноги гудят, и очень хочется есть - после Ржичан я нигде не останавливалась. А ещё больше хочется спать. Я трачу ещё тридцать-сорок минут, чтобы найти цыганский квартал; у входа в него меня перехватывает одна из соседок моих дяди и тёти, молодая цыганка Папина. У неё запоминающаяся походка: чуть вперевалку.
- Бог мой и Святая мать, Лилянка! Ты откуда такая?!
Такая - это в мятой и слегка ободранной пыльной юбке, с босыми испачканными землёй и травой ногами, в пропахшей потом блузке, лохматая и с кругами вокруг глаз. Представляю, как с этим великолепием смотрятся серьги и браслеты.
- Пешком из Праги шла. Вы же знаете про войну?
- Так Прагу же пруссы вчера взяли! Почти всю! Как ты вышла, там же на каждой улице или танки, или стрельба?
- Я до пруссов успела. Сразу, как узнала, что они к Праге идут.
- А где Кристо?
- Воевать остался.
- Да, наши парни тоже побежали на вербунку. И молодые мужики.
Папина провожает меня к дому дяди Мишки; по пути к нам присоединяются другие цыганки и дети. Они рассматривают меня, пытаются расспрашивать все разом. За меня что-то отвечает Папина. От громких голосов у меня звенит в голове. Вдруг кто-то расталкивает цыганок, прижимает меня к себе: тётя Марлена.
- Ох, тётя… Мне бы помыться… и поесть… и поспать. Нет! Нельзя спать. Тётя, надо уезжать. Танки идут.
- Подожди… пойдём.
Она ведёт меня за руку в дом.
Душ. Свежая одежда. Огромная чашка крепчайшего кофе.
- Дядя Мишка, надо ехать.
- Сейчас поедете. Бабы вещи укладывают. Только куда вот…
- В Пшемысль. У меня там двухкомнатный апартман до конца года оплачена. И Батори под боком.
- А цыгане?
- А цыгане… в гумлагере уже много бараков освободилось.
- А пустят?
- А мы не спросим. Зайдём да займём пару. Я покажу дорогу.
Внизу стоят машины. Я изумляюсь, видя, что за рулём каждой - по подростку. В автомобили загружаются дети, женщины, старухи; все друг другу что-то кричат. Мужчины стоят и наблюдают. Дядя Мишка тоже не торопится садиться.
- Вы остаётесь?
- Да. Посмотрим, как оно выйдет. Вдруг пруссы мимо пройдут… или не дойдут вовсе. Нас же разграбят, если просто дома кинем.
- А если дойдут?
- Ну, что же…. Глядеть так просто не станем.
В дяди Мишкином "Кайзере Фридрихе" на заднее сиденье умостились Илонка, Патрина, Томек и Рупа. Держат на коленях две большие сумки.
За рулём - соседский Мук пятнадцати лет. В таком возрасте, кажется, и прав не дают. Я сажусь на соседнее сиденье; тётя Марлена суёт мне в руки какой-то свёрток.
- А вы?
- В другой машине поеду.
Наш автомобиль трогается первым. Следом, одна за другой, словно бусы, разворачивающиеся в линию, когда кто-то потянул за нитку, трогаются остальные машины.
- На Остраву дорогу знаешь? - без особой надежды спрашиваю я Мука, но он кивает. - Только надо будет не по шоссе мимо Брно, там сейчас всё машинами занято, а так… дорогами.
Мук снова кивает:
- У меня там дядя живёт. Мы туда часто ездили, и дорогами тоже.
Наш караван выезжает из города под взглядами высыпавших на улицы чехов. Да, есть такая примета: если из города поехали цыгане, значит, скоро земля здесь станет горячей. Цыганские пятки первыми чуют, когда она накаляется. И чехи смотрят и смотрят на нас так горестно, словно не знали из новостей, что война уже рядом… в паре часов хода на танке.
Мы останавливаемся дважды: в Остраве в Моравии и в Новом Сонче в Галиции. Пограничники пропускают нас без вопросов. То ли получили указания сверху, то ли сами всё понимают. В Остраве полицейский спросил, почему за рулём подросток.
- Мужики воюют с пруссами, - отвечаем мы хором. Он отпускает нас.
Две семьи, включая Мукову, остаются в Остраве у родственников. За руль к нам теперь садится семнадцатилетний Матеек, мой троюродный брат. Дорогу до Нового Сонча он не знает, мне приходится подсказывать ему, сверяясь с атласом. В Новом Сонче мы ночуем, сняв на полсотни человек восемь номеров в дешёвой гостинице: дети на кроватях и диванах, взрослые на полу. После раннего завтрака едем дальше, до гумлагеря на окраине Пшемысля. Шлагбаум на въезде опущен; я с другими женщинами подхожу к охраннику в будке. Сначала мы уговариваем пропустить нас, но он отказывается. Тогда несколько женщин хватают его за руки, а одна жмёт на кнопку. Мы держим охранника, пока наши машины проезжают, а потом выбегаем. Пока он звонит начальству, мы успеваем подъехать к пустым баракам и занять с вещами комнаты - все, кроме моей семьи. На звонок прибегает сначала комендант и начинает ругаться с цыганками, а потом появляются Госька и ещё две волонтёрки. Мгновенно оценив ситуацию, Госька набирает в грудь воздуха и буквально в пятнадцать минут убеждает коменданта решать вопрос не с беженцами, а с Министерством охраны здоровья и общества.
- Ну, смотрите, только вода и электричество в эти бараки не подаются, и пищевого довольствия вам не полагается, - напоследок говорит комендант. - А если что не так, вас отсюда полиция дубинками гнать будет, а не я - укорами.
Он уходит, а Госька утешает:
- Ничего, пока они там будут всё выяснять, мы вам успеем официальный статус беженцев оформить. А беженцев стопроцентно будут в гумлагеря скидывать, куда ещё?
Волонтёрки уходят с молодыми цыганками - показать, где можно набрать воды.
Моя семья выходит из лагеря пешком, иначе Матеека не пустят назад. Сумки и свёртки мы несём на себе. По пути я пытаюсь обменять богемские кроны на наши "жолты", но кроны, оказывается, с сегодняшнего утра не принимаются. Приходится нам идти через полгорода пешком. При виде нас - навьюченных, встрёпанных - люди замирают, потом спешно достают мобильные телефоны и начинают снимать. Во дворе мы производим настоящий фурор. Дети орут:
- Цыгане! Лилиана Хорват!
Домохозяйки вывешиваются в окна. И это хорошо ещё, что день рабочий
- а то был бы полный аншлаг.
Я обнюхиваю ручку моей двери. Если внутри и есть засада, то упыри давно не пользовались дверью - от ручки не пахнет ничем, кроме ручки. Держа наготове "шило", я открываю дверь. Родственники замерли, не решаясь переступить порог. Я быстро проверяю хатку: пусто. Шкафы и тумбочки разворочены, их содержимое горками лежит на обеденном столе и диване. Наверняка бабушкины серьги уже исчезли… если только Батори не догадался позаботиться о сохранности моих вещей. Ого, мой телефон! Значит, всё-таки догадался.
- Заходите.
Илонка и Патрина, ахнув, начинают в четыре руки разбирать мои вещи. Тётя Марлена уходит на кухню с мальчиками; хлопает дверцами холодильника и шкафчиков, чем-то погромыхивает.
- Смотри-ка, ничего не взяли, - Патрина показывает мне шкатулку с украшениями. На месте и серьги бабушки, и мои браслеты, бусы и кольца.
- Отлично. Теперь мы сможем достать денег. Положи на телевизор, чтоб на виду была.
Илонка уносит моё бельё в спальню. Возвращается оттуда с лукавой улыбкой:
- Какая у тебя кровать узкая! Как вы с Кристо размещались?
- А что ты так спрашиваешь, словно уже у нас на свадьбе погуляла? - резко отвечаю я. Илонка смущается:
- Извини… просто шутка.
Наведя порядок, мы разбираем вещи, взятые из Кутной Г оры. Одежда, украшения, немного еды, толстый фотоальбом, почему-то два одеяла. Впрочем, они пригодятся: постелить на пол.
Когда и с этим почти покончено, я слышу, как в замке входной двери ворочается ключ. Напрягаясь, хватаюсь за "шило". Тихим, "волчьим" шагом выхожу в прихожую.
- Сожри вас многорогий! Батори!
- Я тоже, как всегда, рад вас видеть. А теперь, когда с приветствиями покончено, я намерен сделать вам внушения. Какого, простите, чёрта вы рушите всю конспирацию?! Я понимаю, почему вы возвратились именно сейчас и именно в эту квартиру, но нельзя это было сделать как-нибудь так, чтобы вас при этом не показывали по телевизору?!
Ой.
- А что, показывают?
- И ещё как. Ваше утомлённое личико - в экстренных выпусках новостей.
- Экстренных?! Даже не думала, что так популярна.
- Да не в вас дело. А в караване из цыганских машин, вторгшихся в гумлагерь. И в полусотне цыган, безо всяких документов занявших барак.
- А, кстати! Вы можете обеспечить их статусом беженцев и разрешением на проживание в гумлагере?
- Они и без меня получат. Общественное мнение против пруссов, а значит, за беженцев из Богемии. В городе опять антинемецкие беспорядки. Уверен, через неделю толпы галицийских подростков ринутся в сторону Праги бороться за славянское братство.
- А что в этом смешного?
- Ничего. Я думаю, вам сейчас нужны деньги?
- А у вас ещё есть?
- Пока да.
- Если это накладно, я просто пойду продам украшения.
- Я умоляю вас! Вы цыганка или нет? Берите, пока дают, - Батори достаёт так хорошо знакомый мне бумажник и вынимает все банкноты, которые в нём есть, оставив себе только банковские карточки. Я больше не жмусь и забираю их. - Всем добрый день!
Обернувшись, я вижу, что в проёме гостиной стоят Патрина и Илонка, а с кухни смотрят на нас тётя Марлена и мальчишки.
- Сегодня до вечера я посижу у вас, - продолжает, как ни в чём ни бывало, Батори. - Если надо, прямо сейчас могу сходить за продуктами. На ночь приедет кто-нибудь от меня. Пока ваша жизнь в опасности, у вас, во-первых, будет кто-нибудь дежурить. Во-вторых, куда-либо выходить вашим родственникам я не рекомендую - их могут убить из злости или взять заложниками. А вас я прошу выходить только со мной. И, кстати, вы можете уже пользоваться телефоном.
Мне это не нравится, но спорить в присутствии свидетелей не хочется: боюсь случайно наговорить лишнего.
- Ладно, - бормочу я. - Сходите пока в магазин.
Стоит закрыться двери за спиной Батори, как родственники накидываются с расспросами. Я вяло отбиваюсь: хороший знакомый, поклонник, да, Кристо его хорошо знает, нет, за эти деньги он ничего от нас не захочет, кроме того, чтоб я поддержала его политическую программу, да, я вляпалась в политику, а вообще - я вовремя вспоминаю об этом - он Госькин хахаль, ну, той девушки, которая на коменданта кричала, она моя подруга. Именно этот факт наконец успокаивает родственников, и я запоздало соображаю, что они приняли Батори за моего любовника. Тьфу, чёрт.
Я включаю телефон и показательно набираю Гоське:
- Гось, привет! Тут твой Ловаш заходил, он у меня задержится до вечера, ладно? В целях безопасности, ты же знаешь, наверное… Да. Как там в лагере?
В лагерь уже успели приехать сначала телевизионщики, а следом, после выпуска новостей, какой-то чиновник, опять же в компании репортёров. Под прицелом камер он отечески расспросил цыган о том, как устроились, и обещал статус беженцев в течение трёх дней, а до той поры выдачу сухого пайка за счёт его личного чиновничьего кармана. После чего потрепал по голове особенно умильных на вид детей и уехал. Сухого пайка цыганам пока не выдали, но обед они себе уже сварили и съели - из своих продуктов.
- Интересно, кто позвонил телевизионщикам? - интересуюсь я. Г оська скромно отзывается:
- Да я же молодец у нас!
Да, Г оська молодец. Мне хочется расцеловать её в обе щеки.